Всё просто

      Ретт смежил веки, вновь прокручивая эту сцену в памяти.       Она была великолепна! Казалось, эту женщину невозможно сломить ничем, она, как вода, подстроится под любое окружение, приняв необходимую форму… Но при этом она была твердой! Такой твердой, что даже жесткой. Он никогда не смог бы обвинить ее ни в мягкотелости, ни в безволии. Эта ее черта восхищала его своей стихийностью. Она была словно воплощением самих сил природы, чем-то древним, исконным, таким настоящим.       При этом все эти ее поклонники, что вились вокруг нее постоянно — все они даже отдаленно не понимали, что же она такое на самом деле. Она и сама не до конца отдавала себе в этом отчет — он был уверен.       Но он видел, он знал, он чувствовал ее. Он видел ее во всей ее полноте, знал все ее страстишки во всей их неприглядности — и ему это было безразлично. И он любил в ней как раз ее суть. Да-да, именно любил! Чего уж теперь?.. Как он ценил прямоту в других, так он требовал ее от себя.       Он полюбил ее сразу и беззаветно с той самой первой встречи, он желал ее потом, он прельстился ею сейчас, когда — как ему показалось — почувствовал в ней трепетную женскую душу, обеспокоенную его — Ретта — судьбою... Словно забыл на мгновение — кто же перед ним. А в тот миг, когда он понял, что чуть не стал жертвой ее полунаивной игры — он разозлился на себя и на нее.       На себя, конечно, больше. Ведь вы же не станете всерьез злиться на ураганный ветер, снесший ваш дом — в этом его суть. Он не способен на сочувствие или глубокие чувства, он просто есть. Но он не становится от этого ни менее прекрасным, ни менее разрушительным…       И вот сейчас Ретт лежал на узкой койке, прокручивая эту сцену в памяти снова и снова, и ему все больше и больше было совестно за собственное глупое сердце, понадеявшееся на мгновение на что-то такое, на что эта женщина не была способна в принципе! И в этом-то и был всегда ключ к ее очарованию.       И, конечно, он злился на нее! До того злился, что, когда он в очередной раз прокручивал в голове сцену объяснения, в дело вмешалось воображение.       Вот она говорит, что переживает за него — и у него теплеет в груди.       А вот он рассматривает ее наряд, упиваясь этой яркостью, и пышностью, и изобилием. И пусть, пусть (сейчас он это знает) все это напускное — но в тот момент он наслаждается ею.       А вот она предлагает ему себя… Вот он — миг его торжества, его триумфа!       Она — делец, и только так ее можно заполучить. По крайней мере, для него. И как бы Ретт ни ревновал ее к этому блеклому прекраснодушному ничтожеству, к этому мистеру Уилксу, но он понимает, что ему подобное не светит. Они слишком похожи! Она видит его — Ретта — насквозь, точно так же, как он — ее.       Но вот цена названа — Тара. И благополучие ее родных. Она такая ирландка! Придающая значение какому-то клочку земли. Но это в ней тоже прекрасно. Несгибаемость, и упрямство, и огонь в зеленых — абсолютно кошачьих — глазах.       Тогда он этого не сделал, но сейчас, в серых стылых сумерках одинокой ночи в этой импровизированной тюремной камере, в своем воображении — сейчас он это делает. Он целует ее. Он вспоминает момент, который неоднократно наблюдал — как она приподнимает лицо, чтобы было удобнее целовать ее, как выпячивает немножко губы вперед, как прикрывает, смежая, веки, ожидая касания чужих губ, а ее ресницы трепещут подобно крыльям бабочки.       Такой, в сущности, ребенок!       Поцелуи для нее — высшее проявление любви, он уверен в этом. Этот ее мистер Гамильтон, этот ее добропорядочный джентльмен, желторотый юнец — ее несчастный муж — он наверняка не смыслил ни черта в женщинах. А потому ей и невдомек совершенно, какой волнующей и упоительной может быть близость с мужчиной, как сладки могут быть его поцелуи, как крепки объятия.       Но в его фантазии она это сможет узнать и испробовать, потому как он целует эти ее смешные и щемяще милые губы трубочкой. И под его нажимом они принимают нормальную форму, и вот он уже легко приоткрывает их, проникая в ее рот языком, и чувствует ее трепет и ликование от этих неизведанных доселе ею чувств, пробуждаемых его нехитрой лаской. О, он способен дать ей многое! Столь многое!       Он способен обхватить ее плечи так крепко, чтобы затрещали тонкие изящные косточки под роскошным платьем, он способен зарыться рукой в ее густые волосы, растрепав в беспорядок прическу. Способен накрыть ее небольшой ладный бюст рукой, проникнуть под оборки и шнуровки корсета, накрыть грудь ладонью, поймав меж пальцами сосок, способен сдавить его так, чтобы выпить сразу же с ее губ сладкий протяжный испуганный стон. Она же сама не знает, на что способно ее тело! А он — знает! Узнает.       Он так злится на нее — ведь этого никогда не произойдет, никогда не будет. Просто — он уверен! — никогда она не позволит ему этого, сама даже отдаленно не подозревая, чего лишает их обоих! Быть может, в какой-то другой жизни или времени…       И это так злит его! До побелевших желваков, до стиснутых кулаков. До того, что в его воображении он разворачивает ее спиной к себе, собственнически обхватывая ее тело, смело гуляя по нему руками, по ней по всей, по такой гладкой, и мягкой, и упругой.       И вот он толкает ее вперед, и она упирается ладонями в спинку неведомо откуда взявшегося канапе, а он расшнуровывает тесемки ее юбки. Сбрасывает юбку и подъюбники вниз бесформенной кучей. И видит ее ножки в чулках и панталонах, крутые пышные бедра, и его дыхание перехватывает от восхищения. Она идеал женственности и чувственности — он уверен в этом.       Его руки оглаживают ее бедра, она стонет и прогибается, прижимаясь к нему теснее. Он разворачивает ее к себе и вновь находит ее губы. Его ладонь на ее ягодицах сжимает мягкую плоть под тонкой тканью белья.       Он расшнуровывает ее корсет, отбрасывает его куда-то в сторону. Ладони на груди, язык во рту… А она смелеет, его маленькая упрямая девочка, и вот уже ее руки на его спине, тонкие пальчики в волосах. Она отвечает на поцелуи, трепетно прижимаясь к нему, ластясь, словно бы ища защиты.       Он подхватывает ее под колени и легко поднимает на руки, она визжит и смеется, болтая ногами. Он мягко опускает ее на кушетку — она полулежит на спине, ноги чуть разведены, и он сидит боком меж ними.       Вот он берет ее правую ножку, мягко оглаживает тонкую лодыжку, кладет ее себе на плечо. Она звонко, заливисто смеется, а он начинает снимать с нее чулок, медленно сворачивая ткань, спускаясь к стопе. Целуя кожу, как только та появляется из-под тонкой ткани.       А Скарлетт смущена и покорна, смотрит на него из-под пушистых ресниц, чуть закусив губу, жадными глазами отслеживая все его действия. И нет в ней больше ханжества и ужимок, а только жадное голодное любопытство. В той Скарлетт, какой он хочет ее видеть — неприкрытое желание, и чувственность, и жажда ласк.       Он стягивает чулок окончательно и отбрасывает его куда-то за спину. Теперь он проделывает губами обратный путь, поднимаясь от лодыжки к краю ее панталон. Дойдя до него, он медленно, лаская ее ногу, стягивает с нее второй чулок. Ловит ее ступню, щекочет дыханием, затем языком.       Скарлет смеется, вырывает ножку, садится на кушетке на колени и смотрит на него серьезно, прямо в глаза — выискивая там что-то. А найдя, счастливо улыбается и, уперев ладошки ему в плечи, толкает назад.       Он откидывается на спину, а она, проворно перекинув через него ногу, седлает его бедра. Покачивается, устраиваясь поудобнее, наклоняется и нежно-нежно целует. Ее распустившиеся волосы щекочут его шею. Она целует его, затем целует его глаза, и скулы, и подбородок, трется щекой об его щеку.       — О, Ретт!.. — томно шепчет.       Он впивается поцелуем ей в губы и, обхватив рукой, переворачивает ее, укладывая на спину. Приподнимается на локте и смотрит ей в глаза. Они лучатся теплом и улыбкой, источая зеленый ведьминский свет. Он спускается ниже и припадает к ее груди прямо через ткань сорочки. Она стонет и выгибается навстречу, ее ноготки впиваются в его плечи.       Его рука, огладив ее бедро, проводит по жару ее лона. Она испугана, он чувствует это — она сводит ноги, стыдливо отворачивает от него лицо.       Он находит ее губы, целует требовательно, пока она не забывается в этом поцелуе, пока не расслабляется доверчиво, и тогда он возвращает руку на ее лоно, проводя по нему с нажимом, чуть требовательнее. И она стонет ему в рот, выгибаясь навстречу, переставая контролировать что-либо или стесняться, отдаваясь в его власть полностью.       А он ласкает ее лоно сквозь ткань белья, водя рукой все интенсивнее. Другой рукой сминая грудь, терзая пальцами сосок.       А когда она будет уже близко, ошеломленная его ласками, тем, что близость может быть такой, он стянет с нее сорочку, и панталоны, чтобы поцеловать каждый дюйм этого вожделенного тела. Затем он разденется сам, позволяя ее жадным потемневшим глазам рассматривать его.       Он согнет ее ногу в колене, нависнет над ней на одной руке и войдет в нее одним протяжным сладким движением, наслаждаясь ее стоном и ошеломлением от тех ощущений, что переполняют ее сейчас. Затем он станет двигаться в ней, внимательно наблюдая за ее лицом с закушенными губами и трепетанием ресниц, подстраиваясь под ее ощущения положением и ритмом, ища, как доставить ей наибольшее наслаждение. Он будет двигаться и двигаться столько, сколько потребуется, пока ее приоткрытый рот, и зажмуренные глаза, и запрокинутая голова не скажут ему, что пора. И тогда он в несколько мощных размашистых толчков подведет себя к краю, чтобы полететь с него вместе с ней, одним единым целым…       А затем обнимать ее, ошеломленную, играя прядью ее волос, гладя по бархатной коже спины, и быть абсолютно, бессовестно счастливым.       Ретт глубоко вздохнул и перевернулся на бок. Когда-нибудь… Ну, а пока… У них же не может быть все так просто!