Затишье перед бурей

Страх поселился в гортани, не давая дышать. Всякий раз когда речь заходила об опасности Дня Единства, о том что может случиться, в горле нечто преграждало путь кислороду и становилось до жути боязно. Так было у Рейн, так было у Иды, так же было и у Луз, это было слишком у многих, этот ужас приближения некоего финала стал слишком знаком. Слёзы были готовы выступить в уголках глаз, едва будет услышано слово о неизвестном будущем, слово о Белосе или ещё хуже – о его планах. Но никто не позволял этим слезам появиться, нельзя было допустить даже на мгновенье их рожденья, это было бы слишком неправильно. И, так страх оставался, из-за него время длилось дольше, гораздо-гораздо дольше; каждая минута казалась часом, хотя порой взглянешь на часы – тик-так, тик-так, идеально отсчитывают время до Дня Единства. Одним только способом «Котам» удавалось не ломаться изнутри, не плакать, не засесть в углу с мыслью «всё кончено» – общением. Сначала думаешь – неужели сейчас кто-то способен выслушивать, когда сам испытывает этот всепоглощающий, сжигающий всё на своём пути, как лесной пожар, этот бестолковый кошмар, да и как можно – перекладывать его другим, зная что они испытывают то же чувство. Но именно в общении всё это пропадало. Будто когда говоришь о ежедневной рутине, в этот самый момент, исчезает абсолютно всё кроме твоего рассказа. Или просто становится неважно. Но ведь люди прислушиваются, радуются и плачут уже от смеха. Им на доли секунд становится безразлично, что День Единства менее чем через двое суток, кажется последних спокойных суток, если сейчас они могут посмеяться вдоволь. Лишь бы не оставаться одному, когда страхи могут проглотить остатки тебя, обглодать заживо. Одиночество, неспособность рассказать свои мысли и высказать свои страхи – они были самыми главными врагами. Гораздо хуже всего остального. Ужас в рассказах, тревога в мыслях – эти вещи часто хуже реальности. Но к чему это преувеличенье, если это вновь всего только ложь. Враньё, приводившее, кажется, всех на свете к наихудшему результату из возможных. Но обман всегда вскрывается, это доказано, почему не верить своему же опыту? Зелёный взгляд барда осматривает просторную комнату. Сейчас большая часть ребят спит и не заботится о своих страхах. Всем нужен отдых. Каждому. Моменты когда все отдыхают, о, Титан, как это знакомо для Рейн. Слишком-слишком. Так оно всё и было, кажется очень давно, но на самом деле лишь пару месяцев назад. Такие же весёлые ребята, ничем не отличающиеся от других жителей Островов. Всё также идут против Тирана. Только раньше было меньше народу, а теперь их стало больше, это воодушевляет Рейн, как затейщика идеи. Да и назывались они по-другому, но «Летучие мыши» остались приятным воспоминанием. Теперь уже «Коты» для барда как дети. Будет отвратительно и очень больно, если с ними что-то случится, словно случайный осколок разбитого прошлого, вдруг вонзившийся в палец. – Не слишком по-родительски? –неожиданно спрашивает Дариус, пока складывает свитки на столе единой аккуратной стопкой. Как он любит, чтобы всё было на своём месте, маленькая деталь, но Рейн ведь и её запомнили. Это странное, лёгкое и дружеское отношение, с подтруниваниями и шуточками, с Дариусом кажется и нельзя было иначе. – Может быть, – улыбаются в ответ Рейн. Они в последнее замечают за собой две вещи: во-первых они действительно иногда ведут себя «слишком по-родительски», что даже смешно, а во-вторых они не в меру много улыбаются. Кажется, щёки скоро треснут постоянно улыбаться. Сначала к ним прилипла лживая улыбка, не сползающая с лица кажется и во сне, но позже к ним стала приставать довольная, полная эмоций улыбка. Она лилась радостью и любовью, любовью к каждому участнику сопротивления. Погасив крошечные шары света, летающие повсюду, они расходятся и слышно только тихое дружеское «спокойной ночи», на удивление смешное. Это так забавно желать сейчас спокойных снов, ведь с утра или днём, да когда угодно на самом деле, может случиться что-то страшное. Сны теперь единственное воистину спокойное время. Но заснуть излишне трудно. Страх играет в этом не последнюю роль, более того – он один из главных героев этой истории. А виновники страха хорошо известны, их всего двое, это Белос с Днём Единства, и вещь чуть-ли не противоположная ему, но точно не близкая – любовь. Из-за неё переживают за других. И за себя тоже, себя любят, поэтому боятся, что что-то случится. Но Рейн переживают больше за других. По-дружески – за Дариуса и Эбер; по-родительски – за Эмбер, Кэт и Дурвина, даже за Луз и Короля, хотя они крайне мало знакомы, но они дети Иды. Иды, которую они любят. За неё переживают по-другому. Может слишком сильно. Сон не приходит, сколько не вертись с боку на бок. Его нет, только и всего. Ни в одном глазу. Ида просыпается в ознобе. Она боится, не понимает причины страха, но боится. Эта гонка с кошмарами была изначально проиграна, они преследовали её и догнали. Поймали в свои сети, заманили в клетку, ей не выбраться, ей страшно. Страшно представить, что может случиться с Королём и Луз. С такими дорогими и маленькими. Они ведь совсем дети, они не должны проходить через всё это. Солёные капли появляются у краешков глаз, касаются щёк. В этот момент на лице Совиной леди, грозной и несокрушимой, можно увидеть тонкие влажные полосы. Тихий всхлип в качестве попытки унять слёзы, но Ида всё равно трясётся. Не от холода – от страха. – Ида? – слишком, слишком знакомый голос, голос Рейн. Обладательница имени, которое они произносит, понимает что не готова сейчас говорить с ними. Нет-нет-нет, ей будет слишком сложно высказать всё им, она не справится. Может она знает это, осознаёт что не готова к диалогу, но всё равно шепчет: – Да? – произнося это слово голос женщины ужасно, отвратительно трясётся и она слышит это, но ничего не может сделать. Она поворачивается на кровати и видит напротив себя именно ту фигуру, что и ожидала. Они сидит на кровати в тонкой тёмной рубахе и широких спальных штанах. Во тьме сложно различить каждую их чёрточку, но во всём виде барда чувствуется тревога. – Ты…что-то случилось, – они не может подобрать слов, язык заплетается, но по интонации понятно что это не вопрос. Они хочет помочь, может не знает чем, но попытается всеми силами. Ида садится на кровати, лицом к лицу с Рейн, но в темноте их почти не видно. Ей нужно тщательно всматриваться во мрак, чтобы увидеть хоть что-то. Она неровно дышит, отчаянно глотая воздух, слёзы осторожно касаются её щёк, оставляют тонкие полосы, что ярко блестели бы на свету, но вовсе невидимы сейчас. – Я боюсь. Боюсь за Короля и Луз, – выдавливает из себя Ида спустя несколько секунд. Слова будто вырываются откуда-то из лёгких, словно не должны быть произнесены. Она может доверять Рейн, может сказать, она должна, она не справится без них, теперь не справится. Слёзы заполняют глаза и становиться невозможно что-то различить. Кажется и вовсе не надо ничего видеть, нет необходимости, лучше закрыть глаза, забиться в углу скрючившись тёмной корягой, как сломанная ветвь, на которую наступают, и не замечают, как она хрустит под подошвами. Она чувствует прикосновение тёплых ладоней, не нужно видеть, чтобы узнать чьих. Крупные, но несмотря на это аккуратные музыкальные ладони. Они легко притрагивается к её собственным рукам – вытянутым и немного грубым, очень холодным и даже более бледным, чем обычно – они почти что светятся в темноте. Рейн ничего не говорит, только насвистывает лёгкую, успокаивающую мелодию. Ида не заметила когда они сели рядом, но внутренне она только рада этому. С ними спокойнее, огонь страха постепенно угасает, уступая место безмятежности. Как в лесу ночью, когда нет никого и ничего. Женщина осторожно утирает слёзы с лица и кладёт седую, серебристую голову на плечо барда. Спутанные пряди падают к распухшему и красному лицу, закрывая глаза. Она бы сидела так всю ночь, обнимая Рейн. Тихий свист над головой успокаивает ведьму. – Я люблю тебя, – прерывая свист, тихо шепчет Уисперс. – Я говорили тебе когда-нибудь? Я не помню, словно этого никогда не было, – усмехается они. Ида не до конца осознаёт, что ей сказали. Она сначала даже не уверенна что слова адресованы ей – даже если больше некому. – Правда? – она поднимает голову с их плеча. – Разве в меня можно влюбиться? Тем более теперь, – она очень тихо и бережно роняет эти слова, будто боится разбить, расколоть, и в них чувствуется привкус горечи. Странного сожаления о прошедшем, о том что его никогда не вернуть. – Не знаю, но полюбить – точно, – Рейн произносит это столь спокойно, как явный факт, известный каждому, но он вгоняет Иду в ступор. Ещё только спустя несколько секунд в голове возникает сознание сказанного. Любит её. Эти слова разливаются теплотой внутри, как после порции хорошей яблочной крови. Только лучше, во много-много раз, и никакой яблочной крови не переплюнуть тех слов. Она крепко сжимает ладонь Рейн, словно не хочет отпускать их никогда более, потому что тогда вновь тревога постучится в двери, и страх сожжёт спокойствие. Она притягивает их совсем близко и крепко сжимает в объятиях. Они удивлённо смотрит на неё тёмными глазами и спрашивает: – Это правда не было так очевидно? – голос полон веселья и чего-то другого, невнятного и странного, кажется это было всегда, но Ида заметила это лишь теперь. Бесшумный кивок служит им ответом. Бард лишь усмехается. – Я думали ты знаешь, – произнеся это, они касается лба женщины губами. Лёгкие, тонкие и простые – так можно было описать те поцелуи. Они остались приятной теплотой на покрасневших в один миг щеках и тонком носу, на бледных висках и давно серебристых от седины волосах. – Я была такой глупой, – она говорит это и тихо хрюкает и, посмеиваясь, добавляет: – Я тоже люблю тебя. Она утыкается им в плечо и не думает в тот единственный миг ни о чём. Хрупкое мгновенье, наполненное тишиной, беззвучными смешками и любовью – как не хотелось бы его прерывать, придётся. Рейн осторожно отдаляется, но всё ещё держит крохотную ладонь Иды в своей. Они целует тонкую, изящную кисть. Белёсая – как и всегда, она бессильно опускается на тонкое одеяло. Ведьма снова в дрожи. Сложно понять – от холода или от страха. Одно не лучше другого. Лёгкий сиреневый свитер не спасает от холода, а к испугу и переживаньям она давно привыкла. Бард приносит ей кружку горячего чая или, может, другого напитка, всё равно никто не вспомнит. Они ещё долго смотрит, когда Ида осторожными хлебками глотает, обжигаясь о жаркий пар, витающий над жидкостью в своей собственной, никому не подвластной, игре. И потом она начинает разговор. Тихий и бессмысленный и, как будто пропитанный грустью, он осторожно тянется, словно тонкая канитель. Льётся медленно, даже боязно, точно всё кончится спустя секунду и тогда уже ничего не будет, совсем ничего, не будет и страха, всё станет пусто. Так кажется поначалу, а потом протяжная и лёгкая беседа превращается в буйную болтовню, в которой то и дело раздаётся беззвучный смех, скрываемый за зубами. Никто не заметил преображения, столь невидимо оно было. Но ведь было, и сам этот факт важен, как и его незримость. Они вместе стоят на балконе спустя несколько часов после начала разговора, незаметно затянувшегося до утра. Ветер треплет их волосы, беспорядочно ворошит пряди, путает их, но паре ведьм это безразлично. Они сонно рассматривают яркую точку, поднимающуюся из-за горизонта в окружении перламутровых облаков – солнце. Они ловят в воздухе густой цветочный запах – кажется незабудок или просто кажется. Как давно никто из них не встречал рассветы, а вместе – и того больше. А ведь когда-то это было частым явленьем. Воспоминания о былом, тёплые и приторно-сладкие, поглощают две давно седеющие головы. – Что это значит? – вопрошает Ида, и это звучит как гром среди ясного дня. Он будто бессмысленный, не имеющий никакого значения. – Это значит, что всё кончено, – ведьма взглядом указывает на небо, – День Единства через двадцать четыре часа! Страх вновь проносится по телу табуном мурашек. В голове вторит одно «День Единства через двадцать четыре часа!». Может потом и не будет ничего. Она осторожно берёт руку Рейн. Тёмная рубашка чистого чёрного цвета отлично смотрится на них, извечный фасон с широкими рукавами – их любимый. – Я люблю тебя. Люблю-люблю-люблю, больше жизни, – говорит Ида и всматривается в их глубокие зелёные глаза. В них нет ничего особенного или сверхъестественного, какой-то уникальной красоты, не ведомой никому, нет. Самый простой цвет, как у многих других ведьм. Но они другие. По-другому смотрят. Она не понимала этой разницы много лет, но поняла сегодня. Они любили её. И любят. Она обнимает их, так крепко, словно боится вновь потерять. И ей отвечают на объятья. Тёплые руки обвивают плечи, короткие поцелуи щекотят нос. Долгий и страстный поцелуй остаётся на губах у ведьм, двух крошечных и незначительных ведьм, встретивших рассвет на балконе, как и в шестнадцать лет. – Ты не говорили что любишь, потому что ты действовали, – Ида произносит это скорее для себя, в качестве вывода ко всему. – Без сомненья, – улыбается Рейн.