Уроки мастера

Ей требуется некоторое время, чтобы понять, что ее обхаживают. Даже, скорее, ухаживают. Это как в романе Джейн Остин — долгие горящие взгляды с другого конца комнаты, за исключением того, что выглядит он в этот момент как человек, пытающийся решить сложное уравнение, а «с другого конца комнаты» — это их гостиная, где все, рассевшись вокруг стола, едят тайскую еду. (Однажды в одиннадцатом классе им на уроке зачитали отрывок из «Гордости и предубеждения», и после звонка она бросилась в библиотеку. Она прочитала ее всю — от корки до корки, прогуляв остаток занятий и в результате поздно вернувшись домой. Никто так и не узнал в результате, что за книгу она прячет под матрасом). Он придерживает ей дверь, встает, когда встает она, предлагает ей свою куртку, когда на улице холодно, и плевать, что он все еще не разрешает ей сидеть на своем месте. Она спит со своим бывшим и заваливается к нему в спальню в три часа ночи, пьяная и в слезах, и он позволяет ей вцепиться в него, а на следующее утро она каким-то чудом оказывается в своей кровати, все еще одетая, с заботливо приготовленной бутылкой воды на тумбочке рядом. Она пытается избегать его, и он приглашает ее в гости сам. Она пытается поднять эту тему, но он ее перебивает. И до сих пор никто не в курсе. (Первый раз, когда она напилась, был после того, как в десятом классе она переспала с Джеймсом Рейнольдсом. Он рассказал об этом своим друзьям и порвал с ней у всех на глазах, а она надрала ему зад и с только наполовину фальшивыми слезами рассказывала впоследствии о подвешенном состоянии, когда ее арестовали, и безостановочно флиртовала со всеми, у кого был член в штанах, как только Джеймс оказывался рядом. Все настоящие друзья остались с ней, а фальшивые еще дня три окружали ее толпой, но это не помешало ей в ту, первую ночь, утащить с собой в постель бутылку виски, стащенную у отца). Он берет ее за локоть и отводит в сторону, чтобы что-нибудь обсудить, ерзает, а затем вытаскивает сухой лист из ее волос и протягивает ей руку, и их пальцы переплетаются, он ставит тарелку перед ней и гладит ее бедро, садится с ней рядом колено к колену, и это самые настоящие ухаживания, это чертовски пугает, потому что она теперь на грани того, чтобы искать повод для мельчайшего прикосновения. Она поправляет ему воротник, выхватывает из рук всякие вещи и продолжает садиться на его место, руководствуясь почти бессознательной мыслью, что когда-нибудь он поднимет ее, освобождая диван. Или посадит на колени. (Она никогда не стремилась все время держаться с кем-нибудь за ручку. Леонард пытался настаивать, но его потные ладони и пальцы все время соскальзывали и цеплялись снова, и она стабильно чувствовала себя последней сукой, видя, как он подходит и засовывает руки в карманы, но тем не менее). Когда он облизывает губы своим невозможным языком, когда усмехается, когда печатает что-то своими уверенными пальцами, всегда целеустремленный в каждом движении, когда смотрит на нее исподлобья или разделяет улыбку после шутки над кем-нибудь, когда к ней прикасается, всегда, когда он к ней прикасается, она задается вопросом, не напридумывала ли себе вот этого скрытого, нескончаемого напряжения прямо под кожей, напряжения, которое, кажется, никто, кроме нее, не замечает? Но ведь берутся откуда-то цветы в ее почтовом ящике. И поэмы — Шекспир, Вордсворт, Браун, остальные великие поэты — проскальзывают под дверь, написанные на листках, посреди ночи. (У нее никогда не было проблем с первым шагом, потому что парни, честно говоря, бывают слабаками, и она всегда была девушкой, которая знала, чего хочет, и брала это. Кроме этого случая. Кроме этого исключающего исключительного случая). А потом — и это ослепительно и, очевидно, преднамеренно, и удивительно — в один прекрасный день, во Всё-Возможно-в-Четверг, он дает ей право голоса. И, более того, — и это трудно объяснить, потому что годы спустя Леонард будет утверждать, что ничего подобного не заметил, — он смотрит на нее и говорит с ней, причем не просто так, словами, что ужасающе скучно, нет, он говорит ей всем своим видом, что это ее выбор, и она смотрит на него, просто смотрит и передает ему, что вот ее собственный выбор. Говорит взглядом и приподнятой бровью, и он усмехается, а Радж с Говардом обмениваются растерянными взглядами, и Леонард терпеливо ждет. — Пенни, — говорит ей Шелдон таким наполовину веселым, наполовину суровым голосом, о существовании которого она не подозревала до сих пор. — Пенни, ты сидишь на моем месте, — говорит он. — И?.. — отвечает она, и он тихо хмыкает, почти про себя, а затем уходит с кухни, где стоял все это время, и подходит ближе. — Тебе лучше знать, Пенни, — сообщает он и затем берет ее на руки. Берет Её На Руки. И да, судя по его предплечьям, он должен был быть сильным, она подозревала это, но он поднимает ее легко, как на свадьбе, вежливо кивает остальным и несет ее к двери. — Будь любезна, — просит он, и Пенни, хихикая, открывает дверь, и он проходит прямо в ее апартаменты. Пенни захлопывает за ними дверь. (Ей никогда не нравились романтические жесты. Но когда она сказала Курту, что не надо дарить розы на день святого Валентина, он не подарил вообще ничего, ни открытки, ни даже поцелуя, и это очень ранило ее). — Пенни, — говорит он. — Я не был уверен, что мои… намерения… Я не знал, как лучше поступить, — продолжает он, — у меня практически нет опыта в этой… области. — Ты ухаживал за мной, — с усмешкой утверждает она. — Я подумал, что лучше всего учиться у тех, кто считается мастерами романтики и куртуазной любви, — подтверждает он, сама невинность, и она улыбается, потому что да, он бы мог пройти через лестничную площадку и просто позвать ее, они могли бы напиться и поцеловаться, но вместо этого он… — Куртуазной любви, — повторяет она и скрещивает руки у него на шее. — Ты понимаешь, что мы будем ругаться как минимум раз в день? — спрашивает она, и он кивает, подходит к дивану и садится, устраивая ее у себя на коленях. — Я уберусь в твоей квартире, но приду на проект «Подиум», и если ты захочешь знать мое мнение по поводу каждого твоего одеяния, ты услышишь его несмотря на все мои протесты по поводу наличия какой-то важной работы. — М-м-м… Принято, — тянет она. — И я буду раздражать тебя тем, что мне нравится все подряд просто так, и ты будешь целенаправленно вмешиваться и настаивать на пускании событий на самотёк. — Да, мы обязательно будем так делать. — Она улыбается. — Ребята? — зовет Леонард из-за двери, и где-то на заднем фоне слышны голоса Раджеша и Говарда. — И я… — он ухмыляется, — я научу тебя ньютоновской теории тяготения… а ты научишь меня собственной теории тяготения, — договаривает он, и она смеется. — А затем ты научишься правильно использовать сарказм, — теперь говорит она, а он смеется, затем замолкает и смотрит на нее, на самом деле смотрит, и она задерживает дыхание. (Она великолепна и прекрасна, и у нее никогда не было недостатка в желающих ее парнях, но ей никогда этого не хватало, она никогда не верила, что вот это то самое, никогда не чувствовала себя счастливой, потому что никогда не думала, что они счастливы вместе. И это тот секрет, который она хранила и хранит под своим матрасом уже так много лет с украденной библиотечной книгой: мистер Дарси хотел Элизабет Беннет точно так же, как она его, и, может, этого никогда не случится в реальной жизни, но за это все равно стоит бороться). — И ты поможешь пройти мне левел в «‎Age of Conan», — мягко говорит она, а его глаза темнеют, когда он убирает прядь с ее лица. — И я расскажу тебе историю противостояния Федерации и Клингонской Империи. — И я буду плакать, потому что я тупая блондинка, — обещает она сдавленным голосом, а он глядит на нее. — И я буду любить тебя потому, что ты просто Пенни, — сообщает он в ответ и звучит так, как будто это самая очевидная вещь в мире, и тот факт, что он не лжет, не запинается на словах, не говорит ей, что она великолепна… «‎Любить». Он сказал «‎любить». Он сказал «‎любить». — И, — отвечает она, быстро моргая, — я ворвусь в твою спальню посреди ночи, и ты меня не выгонишь. — Ее рука скользит вдоль его предплечья, пока их ладони не касаются друг друга. Он изучает ее лицо так, как будто старается запомнить навсегда. — Ребята, что происходит? — зовет Леонард из-за двери, но они не двигаются. — Я уверен, ты найдешь какой-нибудь способ загладить свою вину передо мной, — говорит он, его голос низок и хрипл, и она удивленно смеется. — Держу пари, я так и сделаю, — обещает она, затем наклоняется, и до его губ остается буквально несколько дюймов. — Скажи мне, — спрашивает она, — что, по мнению этих мастеров в романтике, ты должен сделать, когда у тебя есть девушка и она прямо там, где тебе хочется? (Когда-нибудь, пообещала она тогда семнадцатилетней себе, отчаянно желающей жить, когда-нибудь я узнаю, в чем дело, я все пойму, я буду потрясающей, я буду счастлива). Он обнимает ее за поясницу и притягивает ближе, потом наклоняется. — Будь внимательна, — приказывает он. — Это должно быть запоминающимся. Его губы находят ее губы. …и так и есть.