Пингвин, который мудак

Ковальски в упор не понимает, что происходит. Никогда он прежде не замечал, чтобы для Шкипера столь вопиющее нарушение личного пространства было нормой. Он, конечно, как существо эмоциональное, мог в порыве схватить кого-нибудь за грудки или, особо не церемонясь, оттащить за шкирку от непосредственной опасности. Но то, что творит Шкипер сейчас, вызывает у Ковальски массу подозрений. Шкипер трогает. Он касается плеч, дружески хлопает по спине, обнимает за талию под предлогом сокрытия их истинных намерений — наблюдения за преступником, например. Благо, в Нью-Йорке парочка прижавшихся друг к другу мужчин никого не смущает. Смущает только Ковальски. Согласно исследованиям, с которыми Ковальски, естественно, ознакомился, человеческие прикосновения повышают в крови уровень окситоцина. Однако когда Шкипер тянет к нему руки, в кровь несчастного Ковальски, по ощущениям, выбрасывается только адреналин. Он заставляет колени дрожать, щёки — краснеть, зрачки — расширяться, а сердце — по-кенгуриному выпрыгивать из груди. Ковальски вцепляется в Шкипера скорее от стресса, чем из желания схватить его и никогда не выпускать, однако в любом случае, поведение у него вполне себе красноречивое. Или Шкипер не чувствует, как напротив его груди тяжело бухает словно бы огромный молот? Шкипер не чувствует. Такое ощущение, что Шкипер намеренно отключил в своём мозгу опцию «наблюдательность» или, во всяком случае, выключает её каждый раз, когда фокус его внимания перемещается на Ковальски. Он в упор не желает замечать драму, разыгрывающуюся совсем рядом, буквально в двух шагах. А может быть, он всё видит, но ему всё равно? Но почему тогда он продолжает? В конце концов Ковальски приходит к следующим выводам: либо Шкипер плохо соображает, либо ему нравится играть с чужими чувствами. Однако повседневное поведение Шкипера не укладывается ни в одну из моделей. Шкипер — не тугодум, и вряд ли у него имеются объективные причины издеваться над Ковальски. Во всяком случае, часто проявляемая им по отношению к Ковальски забота противоречит версии с игрой на чувствах. Зайдя в тупик, пометавшись по нему пару недель и почувствовав себя совершенно измотанным, Ковальски наконец решается и вываливает все свои соображения на Рядового, который, возможно, совсем этого не хотел. — Господи, Ковальски, — вздыхает он, немного отойдя от шока, и жмурится. — Людей нельзя пытаться объяснить логикой. — Но это единственный доступный мне способ понять человеческие поступки, — замечает Ковальски. — И сейчас он не работает. Поэтому я пришёл к тебе. — Он никогда не работает, — заверяет его Рядовой. — Не переживай, Ковальски, Шкипер сложно устроен, но мы его раскусим. Я понаблюдаю за ним. К концу недели наблюдений Ковальски начинает размышлять над созданием прибора, считывающего глубинные человеческие мотивы. Было бы неплохо ещё встроить в него функцию отображения вышеозначенных мотивов в виде схемы — красивой, чёткой и понятной, со стрелочками. Как раз когда Ковальски уже занимается набрасыванием чертежей, Рядовой заглядывает к нему в каморку. Часы показывают половину первого ночи, а Ковальски что-то упоенно рисует на большом листе желтоватой бумаги. — Что это ты тут делаешь? — Разрабатываю устройство считывания людей на основе психологического портрета и анализа неконтролируемых внешних реакций, — отчитывается Ковальски. Рядовой почти закашливается. — Эээ… Это очень мило, Ковальски, — осторожно говорит он. — Но я уверен, что со Шкипером мы справимся и без этого. Не настолько всё плохо. — По-моему, настолько, — опечаленно отзывается Ковальски. — И даже хуже. Но я, кажется, понял. Шкипер понимает, что я испытываю к нему… Нечто необычное… Но не может выгнать меня из команды, потому что я, скажу без лишней скромности, ваш главный мозг. — Что ж, — вздыхает Рядовой. — Против правды не попрёшь. — И Шкипер, опасаясь, что страдания от безответной любви скажутся на моих умственных способностях, — развивает свою блистательную мысль Ковальски, — не может прямо сказать, что я ему безразличен. Своими действиями он пытается поддерживать в моей крови необходимую для более-менее обычной жизнедеятельности концентрацию гормонов. Не подпуская меня ближе и не отталкивая. О, гениально! Но эффект почему-то обратный. Некоторое время Рядовой молча переваривает услышанное, глядя на Ковальски большими внимательными глазами. — Потому что это не так, — говорит он наконец. — Ты нравишься Шкиперу, но он никогда не испытывал ничего подобного и не желает принимать свои чувства. Он не хочет рушить устоявшийся в нашей команде порядок, потому что это выбьет из колеи нас всех. Он не уверен в тебе и в себе, а ещё, — Рядовой еле переводит дух, — Шкипер самовлюблённое создание, и ему доставляет удовольствие видеть, как ты на него реагируешь. Вот и всё. — Чудовищно, — задумчиво подытоживает Ковальски. — Никогда ничего подобного не переживал. — Ковальски, нужен совет? — Рядовой оборачивается у самой двери. — Игнорируй. Сохраняй спокойствие. И отвлекись, заведи себе роман с какой-нибудь симпатичной девушкой. Сладких снов. Сладкие сны Ковальски уже замучили. Особенно гадко было просыпаться: открывать глаза, смотреть на вырисовывающиеся на белой стене часы и понимать, что реальность не имеет ничего общего со сном, и Шкипер не спит на соседней подушке — может быть, потому, что соседней подушки у Ковальски вообще нет (впрочем, ради Шкипера он бы её завёл…). Тогда Ковальски прячет лицо в ладонях, утыкается в пахнущее яблочным ополаскивателем одеяло и обещает себе с завтрашнего дня игнорировать все Шкиперские провокации. Больше ни одной эмоции, даже самой крохотной. Никаких больше красных щёк, блестящих глаз и бешено колотящегося сердца. Но не получается. Никакие методы самоуспокоения не действуют. Никакие дыхательные техники, призванные отрегулировать концентрацию адреналина в крови, не срабатывают. Не срабатывает психотерапия, упорные тренировки, голодание, занятия наукой и даже — Ковальски скорее предпочёл бы вырвать себе язык, чем признаться в этой попытке — самовнушение. При появлении поблизости Шкипера Ковальски неизменно ведёт, и все его силы уходят на то, чтобы держаться более-менее спокойно. Получается не всегда. Но Шкипер по-прежнему ничего не замечает. Ковальски чувствует, что его скоро доконают. — Ковальски, как там твоя девушка? — невинно спрашивает Рядовой как-то за завтраком. Ковальски кажется, что воцарившуюся тишину можно ткнуть, и она спружинит, как желе. Даже Рико издаёт восклицание, похожее на членораздельное. Шкипер, как раз в этот момент прихлёбывавший кофе, молча давится, на глазах у него выступают слёзы — увы, явно не от душевной боли — и он ставит кружку на стол. — Какая девушка? — напряжённо интересуется Ковальски, уже чувствуя — каким-то очень чутким местом, хотелось бы ему верить, что это сердце — неприятности. — Вот глупышка, Ковальски. — Рядовой незаметно щиплет Ковальски за ягодицу, и Ковальски, вздрогнув, наконец идентифицирует свой индикатор неприятностей. — Твоя Моника. — Он поворачивается к Шкиперу. — Ковальски, видно, сам не верит, что нашёл себе девушку. — Да, я тоже, — сообщает Шкипер, снова взяв в руки кружку и поигрывая ею на манер булавы. Кофе при этом так и норовит покинуть посудину, однако Шкипер рассчитывает движения с почти пугающей точностью. — Тем не менее это правда, — провозглашает Ковальски, наконец поняв замысел Рядового. Замысел кажется ему дурацким, однако раз уж спихнули в воду — придётся плыть. — Простите, что скрывал, друзья. Счастье любит тишину. — Мы-то точно не разрушим твоё счастье, — ворчит Рико из дальнего угла. — Разумеется, — подтверждает Шкипер с улыбкой Санта-Клауса, только что приземлившегося в горящий камин. — Если ты действительно счастлив, мы хотим знать об этом. — Приводи знакомиться, — поддакивает Рико. — Она очень застенчивая, — невозмутимо лжёт Ковальски. — Дайте нам время, друзья. — Конечно, Ковальски, — благодушный Шкипер снова пьёт свой кофе, не обращая внимания на страдальческий взгляд, которым награждает его Ковальски. — Рад, что ты наконец отпустил эту больную влюблённость в Дорис. — Да, и уже очень давно, — кивает Ковальски, невесть почему чувствуя себя пьяным. Тем видом пьяного, которому море по колено. — Впрочем, на Дорис мои страдания не закончились. До появления Моники я думал, что обречён всю жизнь влюбляться в равнодушных ко мне ублюдков, которым нравится играть с чужими чувствами. — Ну, когда-нибудь эта цепь неудач должна была прекратиться, — Шкипер так возмутительно невозмутим, что на него хочется что-нибудь вылить. Как минимум — липкое, как максимум — горячее. Лучше ещё и невкусное. Ковальски мимоходом задумывается о создании противно воняющей неотмывающейся субстанции, которая сможет полностью дезориентировать врага. Консистенция сметаны, специальный длинный выдвижной разбрызгиватель, компоненты, угнетающие функции центральной нервной системы… Ковальски даже не замечает, как исчезает, прихватив с собой Рико, Рядовой. Ковальски медленно глубоко вздыхает и мысленно считает до пяти. Буря, бушевавшая внутри, слегка успокаивается. — Да, вы правы, сэр, — задумчиво молвит он. — Иногда для того, чтобы увидеть открытые двери, стоит перестать биться в закрытую. Шкипер глядит на него не мигая. Прикидываясь, что на него этот взгляд не производит ровным счётом никакого впечатления, Ковальски разворачивается и шагает к двери. Однако уйти ему не дают. Пугающе бесшумный Шкипер стремительно подбирается сзади, мягко обхватывает Ковальски за запястье и впечатывает в стену. Жалобно звякают стоящие на полочке чашки, весь штаб содрогается — то ли от удара, то ли от переизбытка напряжения, которое можно зачерпывать ложками. Ковальски неотрывно глядит в ярко-голубые глаза напротив, которые до сей поры оказывались так близко только во снах, и думает о стольких вещах сразу, что его начинает мутить. Несмотря на формальное преимущество в росте, Ковальски иррационально кажется, что он смотрит на Шкипера снизу вверх. Это ощущение заставляет колени ослабевать, как будто они сделаны из ваты, и Ковальски только огромным усилием воли удаётся сохранить вертикальное положение и независимый вид. — Ковальски, — голос Шкипера бархатисто перекатывается, словно где-то над ухом у Ковальски урчит гигантский кот, — я недавно начал замечать, что ты ко мне неравнодушен. Скажи — я прав? — Нет, — отвечает Ковальски незамедлительно, не позволив себе даже секундной заминки. — Точнее, разумеется, я неравнодушен к вам, Шкипер. Вы ведь мой друг. Мне не всё равно, что с вами происходит. Что вы делаете? Пальцы Шкипера неторопливо, но неуклонно освобождают рубашку Ковальски от пуговиц. Он откручивает их по одной, лёгкими и ловкими движениями, от непринуждённости которых Ковальски становится не по себе. — Рубашки, — бормочет Шкипер. — Ненавижу твои рубашки. Ты в них как в броне. Ничем тебя не пронять. — Шкипер, — Ковальски хватает командира за запястье, пытаясь сохранить то ли последнюю уцелевшую пуговицу, то ли остатки собственного благоразумия. — Ты не можешь так со мной поступать, ясно? Ты… — Я больше не могу ждать, — жарко сообщает Шкипер и затыкает его поцелуем — горячим и настойчивым почти до боли. Ковальски задыхается, не понимая, чего ему хочется больше — сбежать или подчиниться, сохранить гордость или урвать несколько мгновений счастья, после которых — он знает точно — захочется застрелиться. Его хватка на кисти Шкипера разжимается, и битва за пуговицу оказывается тотчас же проигранной. — Прекрати, — шипит, точно рассерженная кобра, Ковальски, с почти физической болью отрываясь от сухих пылающих губ. Теперь, когда Шкипер совершенно недвусмысленно заявляет о своих желаниях — как раз тогда, когда Ковальски уже отчаялся — в Ковальски чудовищной разрушительной волной поднимается возмущение. Вся его гордость взбунтовывается, и он пытается вырваться, однако Шкипер свои тиранические замашки не теряет, похоже, ни в какой ситуации и ничтоже сумняшеся возвращает его в исходное положение. — Чшш, — Шкипер успокаивает его, как обиженного ребёнка, гладит по плечам, но уйти не позволяет. — Ковальски. — Я тебе не игрушка, Шкипер! — в голове у Ковальски, кажется, взрываются атомные бомбы. Мозг его работает с сумасшедшей скоростью, но безо всякого порядка. Ковальски хочется, чтобы Шкипер приказным тоном скомандовал что-нибудь вроде «Ковальски, варианты!» Вместо этого Шкипер шепчет что-то успокаивающее и, возможно, нежное. У него размеренный, умиротворяющий голос, горячее дыхание, крепкие тёплые руки, удерживающие ласково, но непреклонно — не вырвешься. Он смотрит на Ковальски ясными глазами и что-то объясняет. Ковальски не слушает. Ему было слишком больно последние недели. Хватит. — Хватит, — повторяет он вслух и замирает, даже перестаёт дышать. Фокусирует взгляд на трещине в потолке и напускает на лицо выражение человека, истово молящегося уже несколько дней. — Отпусти меня. Это уже чересчур. Через некоторое время тепло исчезает. Шкипер отступает на шаг. — Я не верю в твою девушку, — сообщает он ни к селу ни к городу. Ковальски удерживает рвущиеся с языка язвительные замечания по этому поводу, отходит к столу, поправляет инвалидизированную одежду, проводит ладонью по безнадёжно растрепавшимся волосам. Вспоминает слова Шкипера насчёт рубашек и мысленно обещает себе закупить целую партию. С пуговицами до самого подбородка. — Ковальски… — Шкипер смотрит на него с едва заметной улыбкой и делает шаг навстречу. Ковальски не собирается дослушивать. Что бы Шкипер ни приготовил в качестве аргументов — нет. Никогда. Ни за что. Он достаточно страдал. — Я займусь наукой. — Ковальски предостерегающе вскидывает ладонь. — И забудьте то, что сейчас было. Вам больше не удастся мной манипулировать, Шкипер. Спасибо за ценный опыт. — Твой первый опыт, надо полагать? — хмыкает Шкипер, и Ковальски хочется запустить в него чем-нибудь тяжёлым. Шкипер приближается, легко лавируя между стульями. — Как и у вас, — отрешённо отбривает Ковальски, делает широкий шаг в сторону и скрывается за дверью, больше всего на свете желая вернуться, вцепиться в Шкипера и не выпускать. — Этого больше никогда не повторится. *** Ковальски ещё никогда в жизни ни в каком деле не проявлял столько упорства, как сейчас. Игнорировать Шкипера оказывается очень увлекательно. Уворачиваться от его прикосновений и протянутых рук — мучительно, мстительно сладко. Каждый раз Ковальски с лёгкостью давит в себе порыв подчиниться, податься навстречу, открыться и довериться. Он страдал так долго, что, кажется, в нём перегорел какой-то очень важный проводок — тот самый проводок, что вспыхивал и пульсировал в ответ на каждый взгляд Шкипера, каждое ласковое слово. Этот проводок теперь чёрен, обуглен, как… — Как твоя душа? — уныло подсказывает Рядовой, выслушивающий эти излияния уже почти целый час. — Ну да, — кивает Ковальски, затем смотрит на Рядового чуть внимательнее и спохватывается: — Извини, Рядовой. Ты опять не выспался? Рядовой изо всех сил прячет глаза. — Чем, скажи на милость, ты занимаешься по ночам уже вторую неделю? — Ковальски, упёрший руки в боки, напоминает рассвирепевшую сахарницу. Рядовой нервно хихикает. — Может быть, ты страдаешь бессонницей? — Ковальски, уже занятый новой проблемой, кружит по комнате, словно ястреб. — Я сегодня же займусь разработкой совершенно безопасного, не имеющего никаких побочных эффектов, подходящего всем и каждому снотворного… — Скормите его Рико, — советует из ниоткуда вынырнувший Шкипер. — Иначе бессонница от Рядового так и не отстанет. И зайдите ко мне сегодня в одиннадцать, Ковальски. Нужно обсудить планы на следующий месяц. Он выглядит непривычно хмурым и таким уставшим, что у Ковальски невольно ёкает сердце. Обычно энергия из Шкипера бьёт ключом, и есть в нём, несмотря на всю его суровость, какое-то особое благодушие, неизменно располагающее к нему вопреки всему остальному. Рядовой, по неясной причине бессознательно вызывающий у Ковальски ассоциацию со спелыми томатами, проходит мимо и исчезает в проёме двери. Теперь Шкипер и Ковальски снова наедине. Это бывает не так уж часто, и Ковальски начинает нервничать. Эмоции и отношения между людьми — его самая слабая сторона, он чувствует себя чудовищно неуютно в подобных неоднозначных ситуациях. Там, где Рядовой действовал бы по наитию, Ковальски приходится прикладывать чудовищные умственные усилия; его мозг лихорадочно работает, пропуская через себя сотни мыслей и вариантов — некоторые отбрасываются сразу же, некоторые требуют более детального изучения, а иные так хороши, что на них хочется остановиться; однако сомнения, вечные спутники Ковальски, не позволяют ему такой роскоши. Ковальски проще решить пару тысяч уравнений, от одного вида которых любого нормального человека немедленно бы стошнило, чем разобраться в том, что происходит между ним и Шкипером. Внешне Ковальски выглядит вполне нормально — он стоит ровно, у него осмысленные глаза, и изо рта у него не капают слюни. Шкипер, однако, слишком хорошо знает Ковальски, чтобы этот безмятежный вид мог его обмануть. Шкипер вздыхает и ласково треплет Ковальски по плечу. — Выше нос, солдат! Жду тебя сегодня ночью. Двусмысленность этой фразы усиливает замешательство Ковальски до такой степени, что он готов совсем впасть в ступор. Шкипер отвешивает ему лёгкий — чисто символический — подзатыльник. Этого оказывается достаточно. Ковальски кивает, оживает и уходит — почти убегает, чувствуя за спиной тяжёлое дыхание липкой паники, преследующей его каждый раз, когда на горизонте начинает маячить уже не призрачная, а вполне ощутимая перспектива быть любимым. Размышляя об этом, Ковальски постепенно впадает в уныние. Мысли его идут всё дальше, забираются даже в раннее детство — Ковальски уже не помнит, с чего начал, он ищет корень своих проблем, как будто, найдя, он сможет одним махом разрубить Гордиев узел и позволить себе быть счастливым. — Хватит рефлексировать, Ковальски! — бодро приказывает Шкипер, когда Ковальски, словно трепетное привидение, появляется у него на пороге. — У нас много дел. Следующие пару часов они проводят под аккомпанемент сосредоточенного стука клавиш. Ковальски сидит на стуле, а Шкипер стоит над ним — так близко, что Ковальски ощущает его руки, его плечи, его тепло и его ровное дыхание у себя над ухом. Это сводит его с ума. — М2 Браунинг, — вполголоса диктует Шкипер. Если не вслушиваться, можно представить, что он шепчет какие-то очаровательные непристойности, вроде «хочу тебя прямо на этом столе». Его голос отлично подходит для этой фразы — низкий, бархатистый, хрипловатый, богатый разными тональностями. Интересно, сколько октав он способен взять? — Ковальски… — этот самый пресловутый голос звучит непривычно. В нём Ковальски слышится ласковая насмешка, удивление и даже чуть-чуть… Торжества? Ковальски поворачивается, чтобы взглянуть Шкиперу в лицо. Слегка споткнувшись взглядом о едва заметно улыбающиеся губы, Ковальски переводит взгляд выше и понимает, что Шкипер смотрит в экран. Сердце ухает в пятки, обречённо вздрагивает и затихает. Ковальски разворачивается обратно, уже зная, что именно он сейчас увидит. «Хочу тебя прямо на этом столе». Если очень долго выполнять монотонную работу, в конце концов мысли начинают уноситься всё дальше от того, чем ты сейчас занимаешься. В такие моменты очень легко совершить ошибку — например, машинально напечатать что-нибудь запретное аккурат после информации о количестве пулемётов. — Я задумался, — просто говорит Ковальски. Фраза слишком однозначная, чтобы можно было пытаться выпутаться, поэтому он смиряется и невозмутимо смотрит Шкиперу в глаза — испытующие, изучающие. Шкипер будто проверяет себя на прочность. Шкипер будто всё никак не может позволить себе забыться. Хоть на минутку. — Давай сделаем вид, что этого не было, — предлагает Ковальски, вздохнув. Он не будет мучить Шкипера. Не будет всем своим видом требовать от него какой-то реакции. Шкипер ведь всё равно не знает, как реагировать на его чувства. Ковальски стирает фразу и ёжится: от долгого сидения у него затекла спина. — Массаж? — отмирает внезапно Шкипер. Ковальски, застигнутый врасплох, некоторое время хлопает глазами, а затем, помедлив, кивает и перемещается на диван. Подушка пахнет Шкипером, и одеяло пахнет Шкипером — сколько раз Ковальски замирал, вбирая в себя слабые отголоски этого запаха, когда Шкипер оказывался слишком близко. Каждый раз, когда Ковальски охватывает искушение украсть футболку Шкипера из бельевой корзины, он кладёт монетку в гигантскую жестяную банку под кроватью. Банка уже наполовину полна. Ещё немного — и денег хватит на билет до Чили, а потом — на корабль до Антарктиды. Кажется, что только вечные льды могут охладить Ковальски, успокоить его мятущуюся душу. Он мог бы жить там, работать на станции, исследовать подлёдный мир — образование у него есть, знаний хватает, энтузиазма хоть отбавляй, и он отлично переносит холод. Осталось только смириться с мыслью о том, что он больше никогда не увидит Шкипера, Рядового и Рико, и… И Шкипер со своим массажем мешает ему до невозможности. В голове Ковальски словно одним движением выключили какой-то рубильник — тот самый, который подавал питание непрерывно мечущимся внутри тесной черепной коробки мыслям. Теперь там темно и тихо — как и должно быть в нормальном мозгу. Ковальски охватывает любопытство по поводу того, как бы он себя ощущал, оказавшись уменьшенным раз в тысячу в собственном мозгу. Действительно ли там было бы тихо? А смог бы он посмотреть, как происходит мыслительный процесс? А если бы светил фонариком? Горячие ладони Шкипера, сжавшие его плечи, мгновенно заставляют оборваться этот поток интригующего бреда. Ковальски сосредотачивается на ощущениях, но вскоре ему становится так хорошо, что фокусироваться на чём бы то ни было уже просто нет сил. Шкипер определённо умеет делать массаж. Ковальски даже не пытается задаваться вопросом, в каком из многочисленных эпизодов своей бурной жизни он овладел этим мастерством. Ковальски не собирается оставлять своё восхищение невысказанным. Массаж так массаж. Возможно, после этого сеанса у Шкипера навсегда отпадёт желание его дразнить. Ковальски охает, урчит, постанывает — словом, издаёт полную гамму звуков, от которых у Шкипера внутренности завязываются в горячий тяжёлый узел. — Ты делаешь мне очень хорошо, Шкипер… — мурлычет Ковальски незнакомым низким голосом с невесть откуда взявшейся корлеоновской хрипотцой. — Можешь оповещать меня об этом не так красноречиво, — отзывается Шкипер, у которого явственно сбивается дыхание. — Не могу сдерживаться, — провокационно сообщает Ковальски. — Мне уже давно не было так хорошо. Пожалуйста, не останавливайся. — Ты издеваешься, Ковальски? — внешне спокойно интересуется Шкипер и проходится «рельсами» по спине, намеренно так, чтобы у Ковальски слегка хрустнули рёбра. — Молчу, — сдаётся тот, немного подумав, и утыкается лицом в подушку. Однако это ненадолго. — Охх, — выдыхает Ковальски, когда Шкипер делает что-то плохо описуемое с его лопаткой, и вцепляется длинными пальцами в покрывало. — Боже… Шкипер… — Ковальски, — в голосе Шкипера звучит неприкрытая угроза. — Да. Сделай так ещё, — шепчет Ковальски, откидывает голову и, дрожа, слегка прогибается в спине вслед за сильными пальцами, разминающими его поясницу. На щеках у Ковальски горят пятна румянца, глаза, выглядящие очень беспомощными без очков, лихорадочно блестят, из-за пересохших губ вырывается частое прерывистое дыхание. Шкипер на мгновение замирает, тихо выдыхает сквозь стиснутые зубы, затем одним рывком переворачивает Ковальски на спину, осёдлывает его и нависает сверху. Его глаза зловеще сверкают в полумраке. В левой руке он стискивает запястья Ковальски, лишая его возможности двигаться. — Я заткну тебе рот, — обещает он. — Как грубо, — бесстрастно хмыкает Ковальски, сильно диссонируя с собственным внешним видом. — Чем? Шкипер не собирается оправдывать его ожидания. — Кляпом. — У тебя скудная фантазия, Шкипер. В следующую секунду Ковальски снова переворачивают и тыкают лицом в подушку — дышать он может, но говорить в этом положении очень сложно. Шкипер наваливается сверху, его зубы коротко смыкаются у Ковальски на загривке, и от этого звериного жеста внутри у Ковальски что-то сладко обрывается. Шкипер просовывает ладонь под Ковальски и ведёт её вниз, по напряжённому животу. Ковальски чувствует, что ему в задницу что-то весьма недвусмысленно упирается, и понимает, что не он один здесь изнемогает. Но оба они, похоже, полны желания мести — каждый за своё — и собираются помучить друг друга. Ковальски это нравится. Ковальски протяжно, низкотонально стонет и подаётся навстречу руке, ласкающей его легко, дразняще. Шкипер хмыкает у него над ухом. Ковальски не может обмануть эта показная невозмутимость. Он прекрасно слышит, как тяжело Шкипер дышит, и слышит вырывающиеся у него порой короткие тихие ругательства. Он тянет руку назад, просовывает её под ремень Шкиперских джинс и обхватывает пальцами напряжённый горячий член. Шкипер шипит сквозь зубы, сжимает Ковальски ещё крепче, и несколько хаотичных, рваных толчков доводят их до разрядки. Ковальски лежит под Шкипером, чувствует, что ему трудно дышать, но готов скорее умереть, чем пошевелиться. Ему хочется спать так, что он, наверное, не способен дойти до собственной комнаты. — Шкипер, ты всё-таки не пушинка, — сонно говорит он. — Мне, конечно, очень приятно чувствовать тебя на себе, а в себе было бы ещё приятнее… — Поговорим об этом утром, — фыркает Шкипер, сползает, ложится рядом с Ковальски и тут же заграбастывает его к себе тяжёлой горячей лапой. Ковальски тесно, жарко и неудобно лежать, но это лучшее ощущение на свете. Он ёрзает, устраиваясь поудобнее, перехватывает руку Шкипера, кладёт её себе на грудь и закрывает глаза. Через минуту оба они крепко спят.