Закономерность

      От глиняной курильницы в форме скалистого водопада поднимается лёгкий дымок с приятным сандаловым ароматом, растворяющимся почти сразу в воздухе. Тома аккуратно опускает с дощатого пола террасы ноги, чтобы не соскользнули гэта. Ловить обувь в озере, которым стал задний двор, совсем не хочется. Гравиевые дорожки размылись и покрылись водой до уровня щиколоток, декоративный пруд давно переполнен. Ещё немного, как кажется Томе, и всё – золотистые рыбки кои выплывут за его пределы. Сезон дождей в Инадзуме должен был начаться только через три недели, но уже сейчас остров Наруками тонет – клерки из небесной канцелярии что-то напутали, открыли небесные хляби и забыли отрегулировать поток. Смотря на то, как с крыши веранды срываются капли, Тома думает о том, как скоро кончится дождь и стоит ли ему готовить сегодня его фирменное блюдо на ужин.       От дождя не спасают никакие зонты. За то время, пока они возвращались с Аякой из чайного дома Коморэ, оба вымокли до нитки. С развешанной в онсэне одежды вода стекает в тазы стремительным потоком.       — Неужели сегодня опять будет такая погода? — говорит Аяка, едва они вновь выходят на крытую террасу комиссии Ясиро. Одиннадцатый раз за последние две недели. Тома не хочет думать, что скажет на это Аято. Мыслей о том, как выглядит Аяка в своей миниатюрной юкате, сшитой на заказ в прошлом месяце, он тоже старательно избегает. Неожиданно пришедшая весна принесла с собой несколько неприятных открытий.       Первое – занятия музыкой придётся оставить окончательно. Пальцы теряют свою гибкость из-за возросшей силовой нагрузки. Теперь он ничего не может сыграть в миноре без ошибок. У Аяки музыкальный слух, поэтому малейшая помарка в исполнении заставляет её открыть глаза, посмотреть на Тому и вскинуть бровь в вопросе.       Второе – из-за внутренних дел комиссии, скорее всего, он будет больше времени уделять работе.       Третье – ему нравится Камисато Аяка.       Тома прекрасно всё понимает. Желание проводить время вместе не всегда является любовью, как и не является ею восхищение талантом, умом, личностными качествами. В издательском доме "Яэ" есть полка с книгами, привезёнными из Ли Юэ. И он прочёл всё, что связано с самопознанием и чётким восприятием своих фантазий. Вот почему Тома тратит почти год прежде чем окончательно сдаться и принять факт – его симпатия к Аяке лежит намного глубже дружбы.       Чувство острое, непривычное и ослепительно яркое. Оно болтается в груди стеклянным осколком, покалывая при каждом неосторожном движении. Складываясь из мелочей, за которыми он наблюдает каждый день на протяжении последних лет, всё это взрезается в память и против воли запоминается.       Тома через несколько месяцев понимает, что он не имеет ничего против.       Пока он старательно расставляет фигуры на сёгибане, Аяка играет на воображаемом пианино, потому что до сих пор не уверена в том, что правильно запомнила последовательность. Просить помощи не в её правилах. Тома помнит тепло её пальцев, когда он брал их в руки, показывая, как правильно взять октаву.       После осеннего фестиваля они были уставшие, но неимоверно счастливые. Аяка ещё тогда заснула, сидя на берегу и наслаждаясь ночным прибоем, положив голову ему на плечо. На щеке у неё остался след от пришитых к куртке щитков. А ещё в тот вечер Тома просидел в своей комнате, продумывая над тем, как сделать эти щитки съемными. И придумал.       Вечерние прогулки до издательского дома. Мокрые гэта, потому что они возвращаются домой под сильнейшим ливнем. Партии сёги, сыгранные под густым светом умирающего закатного солнца. Сны, полные стрекота цикад, шума моря и жара, приторно сладкие, влажные и жутко стыдные. В них Аяка всегда оказывается очень близко, снова засыпает у него на плече, щекочет губы своими волосами, перебирает тоненькими пальчиками жетон на шее.       С каждым днём всё становится только хуже. Если до этого он мог отмахнуться и сослаться на простую тесную дружбу, то сейчас всё обстоит иначе. Теперь Тома вынужден контактировать с Аякой куда чаще, чем обычно – начиная от рассвета и заканчивая последними лучами солнца. И когда они сталкиваются взглядами, он чувствует уже привычное головокружение.       — Чай? — Тома всё так же смотрит на доску, раздумывая над следующим ходом.       Говорить откровенно, он давным-давно смирился, что у него нет шансов на победу. Но в этот раз он смог захватить вражескую ладью, чуть позже сбросив её в правый верхний угол и превратив в дракона. Если он не упустит этой возможности, то всё может развернуться куда интересней, чем это было обычно.       — Не думаю, что это будет уместно сейчас, Тома.       — Через пару часов погода окончательно испортится. Станет совсем холодно, — Тома переводит взгляд на бескрайний океан, раздумывая над тем, насколько быстро шторм доберётся до берега. — Вы можете простудиться из-за долгого нахождения на улице в облегчённой юкате.       — Мы здесь ненадолго, — Аяка подтягивает к груди колено, опираясь на него подбородком. — После того, как партия будет окончена, мы вернёмся в поместье.       — Как долго, по-Вашему, она ещё будет продолжаться?       — Не больше часа. Достаточно времени, чтобы поражение не казалось тебе оскорбительным?       Тома качает головой, услышав в голосе Аяки сдержанное веселье.       — Вы зазнаётесь, госпожа Камисато.       Когда Тома делает ход, даже щелчок деревянной фигуры звучит каким-то сердитым. На Аяку он подчёркнуто и демонстративно не смотрит, но всё равно видит белое колено, выглядывающее из-под нежно-сиреневой полы юкаты. Её сшили на заказ для фестиваля, проходящего в следующем месяце. Наблюдая за тем, как Аяка расправляет ворот, оставляя положенный прогиб, Тома, ссылаясь на желание выпить травяного чаю, сбегает на кухню.       Аяка усмехается.       Юката ей идет, подчёркивая каждый изгиб прекрасного тела. Приятная ткань отбрасывает лёгкую и едва заметную тень на кожу. Тома не может оторвать взгляда от того, как Аяка вытягивает одну ногу и старается выловить упавшую гэта около сёгибана. Бледная узкая ступня, аккуратные и слегка посиневшие лунулы, чуть удлинённые пальцы. Ими она поддевает чёрный ремешок, подтягивает к себе гэта раньше, чем оно уплывёт куда-нибудь, и ставит обувь на небольшой деревянный выступ-ступеньку. Всё это она делает, не отвлекаясь от доски – ответные ходы моментальные, едва Тома успевает убрать руку от стола.       — Ты слишком много отвлекаешься, Тома, — она сводит брови к центру, при этом задумчиво хмыкая. — Если ты не будешь внимательно следить за игрой, то я закончу её через одиннадцать ходов.       Дальше игра идёт молча. Тома старается следить за тем, что происходит на доске, но каждое телодвижение отвлекает его и приковывает всё внимание к себе. Это непозволительно и слишком красиво. Изящество прослеживается во всём: жесты Аяки так гармоничны, так беспечны, так непринужденны, что невозможно не смотреть.       Шум дождя сливается в ровный гул – такой успокаивающий, что сердце начинает биться медленнее, заставляя погрузиться в полную апатию. На открытой террасе прохладно, из сада тянет легким холодком, а с моря дует шквалистый ветер, заставляющий всю листву деревьев шуршать. Совокупность звуков окунает его в полный транс, напоминающий о чём-то давно забытом и древнем. Капли срываются с крыши, ударяются о деревянный лакированный пол, отскакивают от камней на дорожках. Вода журчит в кадках поместья.       — Вы не можете быть уверены, каким будет мой следующий ход, чтобы рассчитывать такое, — после долгой паузы вдруг заявляет Тома. — Планирование такого будущего невозможно.       — Тебе это кажется странным? — замечает Аяка. Сейчас она не торопится – она оказалась под вилкой, поэтому стоит сложный выбор между защитой своего лагеря и атакой вражеского.       — Да. К тому же, если я схожу на Вас ладьёй, то возьму инициативу на себя. Вы не сможете выйти из этой вилки без потерь, — подсказывает Тома, готовясь к тому, что сейчас Аяка сделает шаг назад слоном, а он заберёт себе золотого генерала.       — Я не могу знать, что ждёт меня дальше, — ровный ответ раздражает Тому ещё больше, чем открытая насмешка, — к тому же, ты абсолютно прав – если бы ты смог предугадать этот ход, — Аяка не делает ожидаемого, а хитроумно сбрасывает копьё перед вилкой, — то ты бы не оказался в таком затруднительном положении. Видишь, насколько жизнь непредсказуема. Судьба меняется каждый день и каждую секунду.       — Вы верите в судьбу? Не замечал, что Вы фаталист.       — Я не верю в то, что абсолютно всё в нашей жизни предопределено. Но я верю в другие вещи.       — Например?       — Например, в прогноз погоды, — слегка улыбнувшись, отвечает Аяка.       Тома молчит. Ещё три хода проходят в мучительной тишине. Куда испарилась та лёгкость, бывавшая здесь несколько минут назад, он не знает. Но молчание Аяки угнетает даже больше, чем лёгкая ухмылка. Отдав свою ладью, чтобы закрыть короля, Тома решает, что с него хватит.       — Вы знали, что сегодня будет дождь, но всё равно отправились в чайный дом. Там всегда хранился запасной зонт, но вчера вечером Вы попросили меня отнести его в мастерскую, объясняясь тем, что у него вот-вот сломается спица. И поэтому господин Камисато отправил меня за Вами с зонтом сегодня. Зачем нужно было лгать, госпожа Камисато?       Аяка не отвечает – просто смотрит в ответ. Под этим взглядом Томе становится неуютно, он слегка заминается и размышляет над резкой отповедью о том, что сейчас он просто вмешивается не в своё дело. Это всяко лучше, чем терпеть это медленное и мучительное препарирование, снимающее с него слой за слоем. Первый слой – смиренный взгляд на доску, когда он делает вид, что действительно сконцентрирован на заведомо проигрышной партии. Второй – ненароком обращенное внимание к открытой голени Аяки, сидящей перед ним. Третий – его жалкая попытка не выдавать своего напряженного состояния. Тома с трудом сдерживается, чтобы не прокусить губу до крови.       А после она улыбается – опускает глаза на доску так, что брошенный мимолётный взгляд кажется каким-то кокетливым, но Тома отгоняет от себя эти мысли. Нет, нет и ещё раз нет. Аяка берёт с комедая пешку тремя пальцами и демонстративно ставит её на доску, при этом медленно опустив её, но громко щёлкнув по дереву. К чему это, Тома не понимает, пока Аяка не начинает говорить:       — Может быть, я даю тебе таким образом ещё один шанс. Как долго ты ещё собираешься молчать, Тома? — если движения её грациозны, то голос какой-то леденящий душу. В бледные губы вновь взрезается ухмылка. — Или ты думаешь, что я не замечаю твоих взглядов? Или что они являются секретными?       С каждым словом в нём что-то рушится. Скорее всего, надежда на то, что он понял что-то неправильно. Тома жмурится, стараясь забыть эту широкую улыбку Аяки:       — Как ты думаешь, почему нас никто не тревожит ни в чайном доме, ни здесь? Эти места открыты для всех, но просто они не хотят мешать нам.       Последняя реплика забивает последний гвоздь в крышку гроба. У Томы опять кружится голова – только уже от стыда. Одно дело – признаться самому себе в этом, а другое – узнать, что твоя великая вселенская тайна ни для кого уже и не тайна.       — Ну что? Ты признаешься сам, или мне озвучить за тебя, что…       — Довольно, — резко говорит Тома, хватаясь руками за голову. И зачем-то повторяет: — Довольно…       Он закрывает глаза, делает глубокий вдох и считает про себя от одного до десяти. Это ничуть не помогает успокоиться, но зато помогает вспомнить возможные сценарии этого диалога, который он проигрывал сотни раз в голове. С репликами проблем нет, нужно только собраться с мыслями и сказать их.       — В момент открытия чувств, — осторожно начинает Тома, — принято просить согласия встречаться, поэтому…       — Я согласна.       — Что?..       — Я принимаю твои чувства. Я согласна на встречи, — терпеливо повторяет Аяка и после нескольких секунд молчания добавляет: — Только если они останутся тайными.       — Вы же сейчас не шутите?       Аяка качает головой. Улыбка, к удивлению, спала с её лица, оставляя после себя всё то же хмурое и сконцентрированное выражение. Тома давится слишком глубоким вдохом, застывает на полудвижении, задев край сёгибана, отчего общая картина партии смазывается. Но Камисато и ухом не ведёт, продолжая всматриваться в стол. Судя по всему, у неё развито пространственное мышление настолько, что ей даже не нужна доска, чтобы продумать ход. А может, она делает вид, что всё внимание приковано к игре.       — Тома, — Аяка смотрит на свои руки, которые восстанавливают нарушенную игру, — ты снова думаешь не о том.       Три шага, за которые он огибает сёгибан, кажутся Томе вечностью. Колени подкашиваются. Не удержавшись, Тома кладёт ладонь на шею Аяки, чуть выше ворота юкаты. От этого прикосновения Аяка ощутимо вздрагивает, но не отстраняется. В горле в миг пересыхает, рука обжигается о горячую бледную кожу, по телу распространяется какое-то странное тепло. Тома не знает, как сел рядом, не помнит, чтобы получал согласия на подобное – всё случается закономерно. Поцелуй выходит неловким, его не покидает ощущение, что он делает что-то не так. У Аяки закрыты глаза – и с такого расстояния видно, как подрагивают её веки. Тома сжимает в руках плечи Аяки, чувствуя, как его тянут вниз за шею. В долгом прикосновении губ нет такого трепета, как описывается в романах. Наоборот, это всё кажется таким неправильным, что он даже несколько разочаровывается, не веря в то, что именно это должно вызвать самый настоящий шквал эмоций.       — Ещё? — аккуратно спрашивает он с сомнением. Пунцовая краска заливает всё лицо.       Они смотрят друг другу в глаза. И настолько увлекаются, что теряют чувство времени и пространства. Отмирают только тогда, когда позади них раздаётся приглушенное: «Ой.». Тома поспешно отстраняется от Аяки, чуть ли не отталкивая её от себя. От того, кого он видит в паре метров от себя, внутри всё холодеет.       Звук, раздавшийся со стороны Аяки, очень похож на сдавленный смех, вот только Томе это не кажется даже забавным. Катастрофичность происходящего растёт в геометрической прогрессии. Весь день и так вышел сумбурным: сначала он вымок насквозь под дождём, потом его вынудили признаться в чувствах, так ещё и первый поцелуй испорчен тем, что его заметил Аято. Тотальный провал, не иначе.       — Господин Камисато, — говорит он первое, что приходит в голову, — это…       — Всё в порядке, — Аяка улыбается остро и холодно. Подымает одну бровь – жуткое умение, между прочим, – и добавляет: — Ты же никому не скажешь, что ты это видел? Ни к чему портить спокойную жизнь Томы и клана в целом.       От тона, каким это было озвучено, Томе куда больше не по себе, чем он колких взглядов двух Камисато.       — Завтра… — Аято старательно сдерживает смех, поджимая губы, — завтра тебя ждут на Рито, Аяка. Не опаздывай.       Аято ретируется, а Аяка продолжает приводить в порядок партию. Стук дерева успокаивает. На досках террасы вода скапливается в небольшие лужицы. Дождь усиливается, и в его оглушающем шуме растворяются все сомнения. Пусть даже нелепое, но начало положено.       Тома сбрасывает слона на поле и смущенно улыбается.       — Меня всегда привлекает в тебе то, что ты идёшь вперед, несмотря ни на что, — взгляд Аяки добреет, и она в ответ сразу же ставит свою ладью. — Но тебе не кажется, что…       — Хватит. Я сдаюсь.       Тома подымается. Его всё ещё трясет, он не знает, с чего начать разговор, поэтому смотрит на Аяку и заявляет:       — Не желаете повторить это ещё раз?       И Тома не дожидается ответа. Лишь слегка вздрагивает, когда чувствует, как горячие пальцы Аяки смыкаются кольцом вокруг его запястья.