серое небо

Серое-серое небо. Вильям не приехал за ней. Снова и в этот раз окончательно Вильям остался в Лондоне под тяжёлыми свинцовыми тучами и отцовскими наставлениями, с лёгкостью отпустив свою ледяную Звезду в страну фьордов, как пять вёсен назад. Только ему больше не восемнадцать, и мягкой улыбки уже недостаточно, чтобы склеить сердце гордой девочки, которая ему доверилась. А девочка выросла тоже, и высота чувств, и боль от падения выросли вместе с ней. * Впервые он приходит к Нуре по просьбе Магнуссона, проведать и убедиться, что девочка в порядке. Нура сильная, и Крису даже кажется, что нисколько не переживает. Но у неё бледные, закусанные губы и такой горький, разбитый взгляд, что становится больно глотать. Крис сжимает в кулаке бутылку «Джемесон» (взрослые раны — взрослые лекарства), и Нура пропускает его в квартиру, не поднимая взгляда. На пятый вечер она не запирает дверь, и Крис входит после первого стука; на одиннадцатый — пишет в смс, чтобы Шистад захватил для неё вина. Тогда она выпивает не больше бокала, с каждым глотком всё крепче закрывает глаза, очевидно, пытаясь выдавить образ Вильяма из себя. Крису хочется верить, что у неё хотя бы немного, но получается. — Как Вильям? Нура скребет ноготком по обивке дивана и чертовски надеется, что голос не дрожит. Она ненавидит это в себе: едкую слабость и никчёмное отчаяние. В мире есть гораздо больше причин для страданий, чем несостоявшаяся любовь. Нура ненавидит себя и ненавидит Вильяма за то, что обнажил это. — В порядке. Я налью нам ещё. Он наполняет её бокал до половины, молча отдает и садится обратно в кресло. Крис терпеть не может драмы, но с Нурой ему хочется хотя бы помолчать. * Через двадцать проклятых дней они выходят вместе прогуляться. Нура кутает шею в бардовый шарф, и впервые за это время тянет губы в улыбке, когда Кристофер предлагает покормить птиц в парке. Девочка смотрит в серое-серое норвежское небо, и Шистаду очень хочется, чтобы она не видела в нём лондонских красок. Ему до одури хочется разогнать над ней тучи, чтобы звезда по имени Солнце согрела звезду по имени Нура Амалие Сатре, потому что у него самого пока не получается. Он заправляет светлую прядку волос ей за ухо, и на ладонях остаётся звёздная пыль от их холода. Крис совершенно не хочет замечать, что стал смотреть на неё нежнее положенного и всё реже отвечать на сообщения Вила. * На тридцать девятый вечер она всё так же сжимает тонкие пальцы в кулачки, стараясь не разлетаться на миллионы осколков прямо в комнате под гулкую тишину города и предательски неравнодушный взгляд (лучшего) друга Вильяма. Она его замечает, да; она его чувствует невесомой волной на тонких плечах, лёгким мазком на холодных ладошках и едва ощутимым жжением в районе горла. Нура его чувствует, но в ответ только закусывает губы, запихивая обратно в глотку вопросы о больше-не-её-мальчике. Нура гладит острые коленки и просит Шистада рассказать ей о солнечном месте, о тёплом летнем дожде с радугой или хотя бы о том уголке, где облаков бывает чуть меньше, чем в Осло. Пока девочка стоит у открытого окна, он вспоминает солнечную Канберру и тюльпановый Амстердам. Он рисует ей образы безмятежности и тепла, и ему хочется рассказать, как громко она потом будет смеяться, запрокидывая голову и убирая волосы с лица, как солнечные лучи океанского заката будут играть на её матовой коже, как весь его мир сойдётся на двух слогах её имени. Уже сошёлся. Ну-ра. Это чёртов Стокгольмский синдром. — С тобой так было тоже? Она не поворачивается, но Шистад слышит, как дрожат её губы сквозь слабую полуулыбку. Девочка улыбается, и в этой улыбке тлеет тоска по человеку, который её ломает миллионы секунд подряд. Крис, конечно, знает, что было, только он был на другой стороне, только он сам так ломал девочек, вроде Нуры. Крис, конечно, понимает, но ему впервые стыдно в этом признаться самому себе. Нура смеётся, и этот хриплый смех бьёт по щекам, как ледяной ветер, и от него тесно в собственном теле, в комнате, в городе. Нура смеётся, и Крис отчётливо слышит, что она на краю: что опоры под ногами больше не остаётся, что ей бы кинуться с головой в море, которого — миг — и больше нет, что ей бы упасть в её родное небо, которое — бах — давно разбилось. Шистаду страшно, но он тянет тёплые пальцы к её плечу, чувствует мягкую ткань толстовки и крупную дрожь по хрупкому телу под ней. Нура рвано выдыхает и ведёт плечом в его сторону. Крис прижимает её к себе со спины, зарывается в волосы, шепчет что-то о том, что это её отпустит совсем скоро, что нужно продержаться ещё хотя бы секунду, что он больше никого к ней не подпустит. Поворачивает к себе, обнимает сильнее, чувствует каждый слабый /недо/порыв отстраниться, чувствует тёплые ладошки на своих рёбрах. Крис целует её в висок, в краешек уха, в мокрую щёку, останавливается на полпути к бледным губам. — Ты справишься, девочка... Нура жмётся к нему в ответ и совершенно точно не считает отвратительным обнимать лучшего друга своей разбившейся любви. Нура гладит его по спине, мажет носом по шее, сжимает плечи; Нуре необходимо тепло Криса, иначе её покрытое инеем сердце окончательно замёрзнет. * В тридцать девятый вечер она засыпает в кольце его рук, дыша так размеренно, будто бы не было этой клокочущей боли в усталых глазах, будто бы не заламывала холодные пальцы до хруста суставов, будто бы не молчала так оглушающе, что Крису бы в пору сойти с ума. Серое-серое небо. Шистад терпеть не может разводить драму, но, когда просыпается в полночь и слышит из-за неприкрытой двери в ванную тихое «Алло, Вильям?», сердце обрывается.