Fri

      Большие залы, высокие потолки, стеклянные окна в пол, начищенный хрусталь люстр и десятки блёклых юбок, подхваченных танцем — всего этого в ее стране не найти. Куда роднее деревянные резные стены дворцов, тихие чаепития и яркие хаори с золотым теснением, а запах благовоний заметно приятнее, чем резкие «ароматы» здешних духов.       Будь ее воля, она бы ни за что не приехала во Францию.       Мужчины здесь жеманные, и сами по себе оказываются женственнее дам. Даже носят парики. Смотрят на нее, как на диковинную куклу, и тут же начинают шептаться в компании или с собственной спутницей. У нее другие манеры, другие представления о вежливости и этикете, другой разрез глаз, другой голос, другая речь и другая фигура — она иной породы. Здесь она и правда как на ярмарке иноземных товаров. Попугай в клетке под полупрозрачной вуалью, невиданный ранее.       Япония слишком далеко от Франции, и она понимает это, наблюдая за представительницами своего пола. Она бледна для своей страны, но они бледнее. Они не просто бледные. Они тусклые. У нее густо-черные волосы, и некоторых из них тоже черные, но в сравнении с ней — будто бы и серые даже. У нее темно-карие глаза, и у них тоже бывают часто, но будто выцветшие по сравнению с ней. Выбеленные. Обесцвеченные. Невыразительные. Безжизненные. Пустые.       Лишь одна радость: веера, будто привет из детства, щелкают повсюду — модницы прячут за ними морщины и неудачную помаду.       Обстоятельства складываются не на руку ей, и она вынуждена задержаться среди этого серого мира женственных месье и кукольных мадам. Она знает язык и знает, как себя нужно вести — она дочь дипломата, и это также, помимо прочего, одна из причин пребывания ее здесь.       Отец, сказавшись занятым, запирается у себя в кабинете, а она в сопровождении местной прислуги направляется к карете, затянутая в пышные темно-бордовые юбки под чёрным чисто символическим корсетом. Она знает, к кому едет, и знает, что эта хозяйка простит ей некое выделение из толпы. В конце концов, они давно знакомы.       Званный ужин у баронессы в этих края событие. Еще бы, ведь она здесь хозяйка. Она знает, об этой женщине ходят разные слухи, один ужаснее и извращеннее другого, но слуги довольны своей участью, а крестьяне не обижены землей, в конце концов, даже окрестные города не бедствуют благодаря руке Ее Милости.       Поместье баронессы — дворец. Сады вокруг белые от цветения вишен и яблонь, и кажется, будто снова оказался на родине, в Японии. Там сейчас тоже цветет сакура. Сам дворец тоже белый. Белые дорожки в яркой траве, белые стены и белая одежда на служанках. Черные ливреи лакеев и рединготы слуг. Ни единой ковровой дорожки, ни единой картины на стене. Ни пылинки. Черные орхидеи в горшках на полу и подоконниках, белые лотосы в темных прудах — тоже память о родине.       Прислуга подает шкатулку, и руки, затянутые в чёрные перчатки, поднимают с бархатной подушки расшитую алой нитью чёрную маску с пушком чёрных перьев по нижнему краю — будто опущенные ресницы. Маска закрывает бледное лицо, руки опускаются на кровавые юбки.       Перед ней распахивают двери, и она, проходя вперед и стуча по голому камню каблуками туфель под пышным платьем, осматривается. Ей кажется, что все белое вокруг будто делается ярче, чем обычно, каждая прожилка на мраморе будто выведена кисточкой каллиграфа, каждая ручка дверей темного дуба блестит особенно ярко.       В зале людно и шумно, играет музыка, за окнами — алый закат. Она ищет хозяйку одними глазами, движением руки отзывая от себя слуг с напитками.       Баронесса на фоне девушек тоже необычайно яркая в темном платье и неплотной маске-вуали от кончика носа к подбородку. Волосы белые, седые, кожа — еще белее. Говорят, баронесса потеряла цвет своих волос после смерти отца в далеком детстве, говорят, что такой и родилась, но на самом деле это не имеет значения. Главное лишь одно — баронесса не кажется выцветшей, как окружающие ее мадам. Живая.       ***       Дочь господина Фугаку тяжело не заметить и сложно не узнать.       Какаши ждет ее с начала вечера, наблюдая за гостями из-под полуопущенных белых ресниц. Титул баронессы позволяет ей, отогнав гостей, сидеть в кресле в гордом одиночестве поближе к балкон и наблюдать за закатом.       Итачи входит в зал так, что кажется, будто это все принадлежит ей. Надменность и холодность маска не прячет. Если бы графиня Батори ожила вдруг, восстав из праха, она выглядела бы именно так. Какаши видит, как черные глаза исследуют залу, как сквозняк перебирает пряди неубранных в прическу смоляных волос, и как резкий, ледяной взгляд вцепляется в ее фигуру.       Девушка похожа на отца. Такие же резкие скулы, такой же идеально-прямой стан. Но Какаши приятнее видеть ее в расшитом алыми цветами синем кимоно, чем в платье цвета вина в бокале. Итачи двигается к ней, как кошка, ловко лавируя между прочими гостями и оставляя позади слуг. Не дойдя несколько шагов, подхватывает с одного из подносов флюте на тонкой ножке. Что там, брют? какаши чуть улыбается, зная, что гостья не увидит этого под вуалью. Судя по лицу, Итачи недовольна собственным пребыванием среди обилия «высоких» сэров дам.       — Миледи, — приветствует она сдержанно, но не приседает в реверансе, а слегка кланяется. какаши тоже склоняет голову и на приветствие тихо отвечает вопросом на японском:       — Как ты добралась?       — Не беспокойтесь, Какаши-сама, — все же, родную речь из уст девушки слышать куда приятнее. Какаши катает на языке давно не произносимые слова — японцев во Франции мало. Да и ее бы здесь не было, не выйди бабка, мать отца, замуж за приезжего француза. — Дорога была хорошей.       В одной руке у Итачи веер, распахнутый в ровный полукруг, в другой она покручивает в тонких, утянутых в шелк нежных пальцах хрустальную ножку бокала. Иногда Какаши подкатывает тошнота от окружающего ее каждую минуту ореола этой бесконечной душной Франции высшего света. Ей следовало бы вернуться на родину еще в юности. И именно из-за этих мыслей в том числе Итачи сейчас стоит перед ней.       — А ты подросла, — Какаши манит девушку поближе к себе.       Итачи кивает вежливо, отвечает:       — В нашу последнюю встречу мне было шестнадцать, Какаши-сама.       «Многим больше сейчас», — про себя усмехается Какаши, но вслух с напускной задумчивостью говорит только:       — Прошло почти два года, ты посмотри… Как быстро течет время.       Баронесса поднимается тихо, шурша юбками, но гости, увлеченные своими беседами, уже не обращают на это внимания, и Какаши уходит из зала в сопровождении почти что каменной госпожи Учиха незамеченной.       В саду прохладно, и белый цвет деревьев источает ароматы весны. Итачи ежится, хотя ее платье плотное и с длинными рукавами, и делает несколько робкий глоток из флюте.       — Отец узнал, что документы на вашу землю еще хранятся в архивах учёта. Если пожелаете, в ближайшие три года сможете вернуться в дом, в котором родился ваш отец, — сообщает она, и Какаши, прихватывая ее за локоть, идет совсем близко.       Смеется нетихо, но глуховато:       — Наделает же шума здесь мой отъезд… Хотя это болото давно пора бы встряхнуть.       Итачи прячет под веером непрошенную улыбку, и ее лицо теряет взрослую сосредоточенность, делаясь обыкновенно юным и нежным. Какаши под маской скалится в усмешке, пользуясь чужой отвлеченностью, и коротко облизывает суховатые губы. По здешним меркам она уже глубокая старуха, давно пора помирать, но в бесконечно, кажется, далекой Японии в запасе у нее есть еще столько же лет, сколько уже прошло от ее рождения, прежде чем вокруг будут мысленно укладывать ее в могилу и засыпать сверху землей.       — Нравится тебе здесь? — мягко окликает она спутницу, и Итачи, возвращая себе серьезность, медленно покачивает головой.       — Здесь несколько… — подбирает слова. — Несколько скучно, — и это довольно сглаженное определение. — Отец закончит работу, и мы вернемся в Нагою.       Какаши кивает, и ее рука касается слабого пояса корсета на тонкой талии девушки. Сама она спрятана в платье с глубоким воротником, а вот Итачи одета ближе к нынешней моде, прямоугольный вырез, крашенный тонкой черной кружевной оборкой, открывает часть приподнятой корсетом груди. Какаши, опустив взгляд с ее тоненькой шейки и ненавязчиво приобнимая за талию, возвращается мыслями и памятью к тем моментам, когда ее пальцы касались этой кожи более откровенно, пробираясь под кимоно или полы юката.       — Как Микото? — интересуется она, чтобы не держать паузу. Итачи любуется окрашенными алым закатом цветами яблонь, скрыв мягкую краску щек за веером, и тактично делает вид, будто не замечает чужого взгляда.       — Матушка в добром здравии, — девичий голос звенит, не теряя ровности, даже когда пальцы Какаши легко поглаживают от края тонкого корсета.       — Это радующая новость, — улыбается Какаши, и теперь Итачи смотрит в нужную сторону, чтобы увидеть, как изменяется мимика под вуалью. Уголки губ баронессы подрагивают снова, когда краска с нежных щек выползает на скулы, и Итачи опускает густые ресницы.       Они гуляют недолго, лишь четверть часа, и гостья кратко сообщает о приглашении на обед для баронессы, чтобы та могла подробнее обсудить все дела с отцом, а потом возвращаются в душную залу, и Итачи теряется среди гостей, натягивая маску потуже и прячась за волосами.       Какаши видит лишь края ее платья, когда она танцует с кем-то из гостей, или ловит знакомые взгляды на себе, когда ведет с кем-то беседы, но они не обмолвливаются больше и словом за вечер, переходящий в глубокую ночь, только сдержанно прощаются среди прочих гостей перед отъездом.       Какаши прокручивает в голове раз за разом теплые воспоминания: о нежной тонкой коже, бархатной под пальцами, и о сладких губах, припухших и смятых в поцелуях, и о раскрасневшихся щечках, и о стыдливо прикрытых полами юката на горячих источниках темных бусинах сосков, и о тонких ногах с поджимающимися пальцами, и о прядях волос, которые Какаши множество раз пропускала сквозь пальцы, расчесывая девушку или просто играясь. Они знакомы с Итачи уже достаточно давно, чтобы памятных моментов было достаточно много. Их обучение французскому в свое время проходило очень продуктивно.       Строгость и сдержанность в Итачи ломаются, стоит оказаться наедине с ней и скинуть с нежного девичьего тела хоть часть одежды. Робкий румянец ее щек разрастается в жар, и Какаши отлично помнит, как девочка всякий раз прикусывала пальцы, сдерживая стоны и тихие просьбы, хотя в обычные дни из нее и лишнего слова не вытянешь. Хрупкость, спрятанная за веером вместе с улыбками и закрытая о всех сторон сдержанностью, привлекает из года в год все больше, и ничему, возможно, это уже не остановить. Баронесса ловит каждое заметное ей движение, каждую полоску голой кожи, нечаянно открытую воротником или перчатками, каждый неторопливый глоток игристого и каждое колебание под вздохами тонких губ и приятно для глаз и прикосновений округлой груди.       Какаши посещает мысль, что, знай господин Фугаку одну из причин желания баронессы получить назад владения и родовой дом в Нагое, ни за что бы не согласился на просьбу о помощи с бумагами. Итачи, его старшая дочь, вскоре будет выдана замуж за какого-нибудь богатого старика, и тогда Какаши, вдове, вернувшейся из дальних земель, уже не будет препятствий — одурачить мужчину легче легкого, они скажутся подругами или, быть может, наставницей и ученицей, и вряд ли что-то будет способно уже остановить.       И Итачи будет принадлежать только ей.       Осталось только уладить пару формальностей и вернуться, наконец, домой…