Zittern

So hoffen wir, dass keiner alleine Aus diesem Traum erwachen muss. (Faun)

      — Дора, постой!       Теснимый казённым габардином, Фридрих вбегает вослед своевольной американской журналистке и хлопается рядом с ней, хохочущей, на пол. Пахнет сыроватым от сентября деревом, глаза привыкают к полумраку. Сквозь щели меж дурно пригнанных досок мелко струится полный золочённой пыли свет, и взгляд различает незамысловатые очертания амбара. Привалившись спиной к подпирающему крышу столбу, Фридрих, как и сама девушка, переводит дыхание.       — Ты будто н-нимфа из стихов Флеминга! Ты и тогда в лесу как б-блаженная помчалась. Зачем тебе всё время бегать?       Теодора и сама не знает. Приехала из тёплой Калифорнии в войну, выдуманную и питаемую мужчинами, чтобы, неся миру правду, быть с ними наравне, спрашивала настойчиво, отвечала хлёстко. Но присутствие этого заикающегося немца с негодными для воинской службы тонкими чертами творит с ней не пойми что. С ним хочется бежать сквозь высокую траву, заливаясь солнечным смехом, как настоящая напея. Вместо ответа, Теодора продолжает всё так же, переливая счастье через край, хохотать, и Фридрих, бессильный перед идущей от неё пряными волнами радостью, тоже начинает смеяться.       — С тобой так хорошо.       Две ладони на полу едва соприкасаются, мизинец хорошего скрипача и плохого солдата ложится на женский сустав самым краешком смелости, гладит бережно.       Сегодняшний вечер был слеплен из волшебства. Чай Йоке тёплым закатом по горлу, серая кошачья шерсть, липнущая к ласкающей руке и щекочущая тонкие стенки ноздрей, и Дора, угадавшая его недосказанное желание по первому задрожавшему звуку. Никогда прежде не было на губах так сладко, а на сердце так досадно. Приправленный заиканием первый поцелуй. И теперь, когда она в порыве необъяснимой радости помчалась к полю, а он настиг её в этом амбаре, хочется сделать всё как следует.       Фридрих взглядывает на Теодору очень серьёзно, кадык над жёсткой форменной шерстью проходится под белой кожей вверх-вниз, сглатывая волнение. Сейчас нужно, чтобы слова, которые он произнесёт, прозвучали твёрдо.       — Дора, я не знаю, сколько мне отведено. Я, может, завтра уже погибну. Но я счастлив, что встретил тебя. Я никогда не забуду, как мы ц-ц-ц…       Пальцы бессильно сжимаются в кулак. Опять, опять не смог договорить!       — П-прости, я так волнуюсь, когда ты рядом, а тут ещё этот английский, на котором я так п-плохо…       У Теодоры, которая, как ему кажется, должна бы уже тяжело вздохнуть над этим никуда не годным признанием и пойти прочь, даже не мельчает улыбка.       — Не надо по-английски. Говори так, я пойму.       Фридрих, ободрённый этой светлой нежностью, пытается повторить всё на родном языке, но даже так слова спотыкаются на первом же зубном звуке. Сжатый кулак ударяет по полу.       — Verdammtes St-t-tottern! Ich hasse es, wenn meine Worte z-z-zittern…*       Никудышный солдат отворачивается, челюсть сводит злостью и стыдом, но в следующий же миг он чувствует на ней, проклятой, женские пальцы. Дора мягко берёт его за гладкий подбородок и хочет заставить вновь посмотреть на неё. Смущение всегда рождает упрямство: Фридрих продолжает глядеть перед собой. Ну уж нет! В ушах немецкого солдата секунду шелестят по полу два разных вида ткани, и прежде чем он успевает сообразить, американская журналистка, подобрав юбки, усаживается на него верхом и берёт его худое лицо в свои ладони.       — Вот теперь не отвертишься! Придётся тебе смотреть мне в глаза.       Дора вновь смеётся, а по скулам Фридриха, от припухших, не знающих спокойного сна нижних век до тонкого рта, расходится тёплый румянец. Девушка рассматривает его с одуряющей лаской, влюблёнными глазами лелеет пшеничные брови, красивый нос. Она кладёт оба больших пальца на его губы и медленно ведёт ими до самых уголков. Любуется.       — Дора, что ты делаешь?       — Наглядеться хочу.       Смерть ползёт по Европе серой грязью, забивается в самые узкие щели. Но до чего хорош этот вечер, удивительно тихий, и этот ненавидящий свою форму, худший на свете солдат!       Доре внезапно обоюдоостро хочется жить. Она влюбилась — чего таиться? Кому есть дело до замшелых приличий, когда завтра может забрать и его, и её?       Она гладит Фридриха ещё раз по губам и, как полчаса тому назад у Йоке, легко-легко трогает их своими… И как полчаса тому назад у Йоке, тот, будто это касание — поднесённый к фитилю гаубицы запал, вспыхивает вихревой страстью и забирает поцелуй себе, юным огнём обрушивается на её рот, пьёт из её губ с траншейной жаждой.       Рука Теодоры ерошит его тусклые волосы, скользит по виску и уху. Холодные пальцы на полыхающей раковине. Она разрывает поцелуй, чтобы вдохнуть, и запрокидывает, распалённая, растрёпанную голову. Фридрих, губам которого теперь неизменно нужно её тепло, ласкает её щёки, подбородок, освободившуюся от тени шею. Рот ищет нераспробованного, трогает Дору под тяжёлым пучком волос, целует, не найдя больше голой кожи, ключицы через батист.       Американской журналистке знаком этот перелом. За этой чертой им обоим уже не насытиться, не вкусив от всего. И она решается. Фридрих, милый, самый чудесный на свете Фридрих осознал необходимость быстро жить, но быстро любить ему ещё явно не приходилось. Зато Дора, наученная несросшимся романом, знает, что делать. Пальцы берутся за мелкие пуговицы, и расстёгнутая блуза падает на пол. Дора спускает с плеч ажурные бретели нижней сорочки и сдвигает её вниз сколько позволяет облепивший талию корсет. Влюблённый немецкий солдат, дрожа дыханием, смотрит заворожённо на открывшуюся его взору розовеющую от не в пору жаркого сентября наготу — и припадает между нежных грудей губами.       Он пробегает торопящимися жить, более смелыми, чем он сам, поцелуями по её оголившейся коже и, полный любви, ни за что не готовый её отпускать, крепко прижимает к себе.       — Dora, Schatz!..**       Кованные умирать пуговицы мундира, его грубая шерсть царапают грудь девушки. Она шепчет, чуть морщась:       — Сними эту глупую форму! Я тоже хочу тебя чувствовать.       Фридрих спешит угодить любимой, но дрожащие от бросающего в жар волнения пальцы застревают в петлях, жёсткая ткань не хочет сползать с плеч, рука не может освободится из рукава. Чудом не заикаясь, солдат признаётся:       — Я сам её так до сих пор и не наловчился быстро снимать.       Оба заходятся приглушённым смехом над тщетой стараний германской муштры, но упрямо цеплявшийся за Фридриха мундир наконец сброшен. Юноша как можно скорее, заставляя натянуться казённые швы, стаскивает через голову рубаху, и полюбившие друг друга души соприкасаются голыми, полными трепета телами.       Теодора и Фридрих, сжавшие друг друга в кто знает насколько последних объятиях, замирают грудь к груди. И им отчётливо слышно, как ухают, будто пробиваясь друг другу навстречу, их сердца.       Быть может, зря. Быть может, стоит всё это остановить прямо сейчас, запомнить Дору в этот момент и отпустить, чтобы не плакала потом о нём: чем меньше воспоминаний — тем быстрее выветрятся. Но зажатый её туго напряжёнными бёдрами, осязающий под пальцами подвязку на чулке, слышащий её искреннее дыхание, Фридрих слабеет перед лицом страсти.       Дора чувствует его желание, и ей остановить этот лишённый смысла роман так же тяжело. Скользнувшая от спины к животу тонкая рука останавливается на форменной бляхе — и Дора тянет за солдатский ремень. Фридрих сглатывает, наслышанный, но не испытавший, волнение так и норовит показаться наружу, выступить на лбу предательским потом, но девушка развеивает все сомнения:       — Я хочу тебя всего.       Солдат мгновенно краснеет — он никогда не слышал таких откровенных слов — но врать себе, что не желает того же, не может. Глядя Доре в глаза, он хочет ей ответить, но в последний момент боится запнуться и молча кивает. Касания беззастенчивых рук, шерсть и сатин, приведённые в беспорядок, — и оба глухо выдыхают, соединившись тянущими жаждами. Чуть покачиваясь, Дора помогает Фридриху уловить поступь страсти, и от губ до губ протягивается на двоих один стон.       Волосы, мокрые у корней от испарины, обожающие друг друга горячие тела. Теодора и Фридрих изнемогают от наслаждения, не сводя друг с друга глаз, широкой переносицей уперевшись в тонкую. Просеявшись сквозь ветви единственного на всё поле дерева, закатывается солнце. Где-то невдалеке кричит, возвещая вечер, птица. Сколько им ещё любиться — решать только войне.