Милосердие

      15 ноября 1888 года Грелль выходит из зала суда (слишком пафосное название для большого кабинета в здании департамента, где чаще скучающие старшие читали лекции о том, как важно не наступить на собственные очки и не проткнуть себя косой, и праздновали окончания очередной нелепой человеческой бойни, чем судили кого-то по-настоящему) и глубоко вздыхает, распуская ленту в волосах. Карминные пряди рассыпаются по плечам, очки соскальзывают с носа, черный форменный пиджак — с плеч. Грелль тянется за помадой, обводя острый оскал красным. Алан любуется. Немного. Не так сильно, чтобы это стало непрофессионально. В конце концов Грелль даже не был настоящей женщиной. — Смерть великая! — вздыхает Грелль. — Это Уилли прислал тебя отконвоировать меня до двери, чтобы я по дороге не попал еще на пару лет сверхурочного труда? Алан потягивается, сползая с подоконника, и неловко шлепается на каблуки. Фыркает: — Я доброволец. — Жаль, — деланно тянет Грелль. — Я бы на месте нашего уважаемого надзирателя все-таки присмотрел за мной. Чтобы его драгоценные старания по вытаскиванию меня из неприятностей не пропали даром.       Они смотрят друг на друга и почти в тон хмыкают. — Ладно, доброволец, — скалится Грелль. — Идем. Но сначала — к самому господину надзирателю.       Алан бы на его месте теперь старался не приближаться к Уильяму и на расстояние выстрела (да и на своем месте тоже), но Грелль всегда был… немного не в ладах с правилами. Потому-то Алану и нужен был именно он. С остальными Алан никогда не был достаточно близок, а Эрик… Эрик бы начал задавать слишком много неудобных вопросов.       Они идут по коридору и сворачивают за угол. Грелль шагает широко, Алан — едва поспевая за стуком чужих каблуков. Серые стены изгибаются и сходятся у темной двери.       Грелль оборачивается и треплет его по плечу: — Жди. Я скоро. Нужно забрать личные вещи.       Алан следит взглядом за хлопнувшей дверью и медленно сползает по стене, ухватившись за подоконник, чувствуя, как забивается под ногти пепел из опрокинутого блюдца, как царапает кожу побелка. В груди кололо уже полчаса — проткнуло длинной острой иголкой, когда он встретил Грелля, прошлось наждачной бумагой, когда они дошли до Уильяма. Алан выдыхает — тянет пальцы в рот, прокусывая кожу. Боль расходится от сердца к позвоночнику, суставы выворачивает обжигающей судорогой — он едва может держать глаза открытыми, сознание плывет в глухом горячем тумане. Алан сидит, зажав рот ладонью, глотая стекающую по подбородку пузырящуюся розовую слюну. Сердце стучит о ребра, колотится быстро и неровно, легкие жжет изнутри, а в голове звенит — так громко, что каждый удар отдается гулким эхом. В его мире ничего больше нет — только эти секунды, заполненные болью и страхом. Дрожит — невидимые иголки исчезают, только между ребер поет тонкая острая леска, стягивающая сердце. Боль уходит — остается тяжелая, прижимающая к полу усталость, и Алан замирает на несколько долгих минут, ловя губами воздух, остатки собственного дыхания.       Он подтягивается вверх и почти ложится грудью за подоконник. Распахивает окно — ветер дергает за распахнутый ворот рубашки, треплет по волосам, сушит слезы в уголках глаз и липкую слюну на подбородке. Тянется к блюдцу, роясь в пепельнице пальцами, вытаскивает хорошенький, почти с две фаланги, окурок и сует в зубы. Чиркает спичкой. С удовольствием задыхается дымом. Шипы всегда отпускали быстро, как зверь, у которого из пасти выдернули кость, оставляя за собой только усталость и противную тянущую пустоту. — Срочно убери эту гадость, — устало морщится Грелль, шагая в коридор. — Портит кожу. В частности — мою.       Алан прикрывает глаза и все-таки докуривает — несмотря на полный раздражения взгляд Грелля, который демонстративно перестает дышать. — Понести сумку даме? — слабо спрашивает Алан, кивая на перекинутый через изящное предплечье Грелля багровый сверток, всем телом чувствуя, что сейчас едва способен дотащить до нужной квартиры даже себя. Грелль понимает и без слов подставляет ему локоть — за это Алан его и любит. В нем нет ни прожигающе-нездоровой жалости Эрика, ни желания распять его на больничной койке, а после препарировать во имя науки, как это хотелось товарищам из лазарета. — Не стоит, — Грелль прижимает сверток ближе к груди. Он кажется неуловимо изменившимся. Как будто там, в кабинете, его тоже на несколько минут прошило острыми шипами.       Квартира Грелля — маленькая, типово-диспетчерская комната, воткнутая между себе подобных в сером многоквартирном доме. Сером — глупое уточнение. Рядом со жнецами все тускнело, постепенно теряя свои цвета, звуки, запахи. Алану казалось, вздумай кто выкрасить стену коридора в лиловый, она бы на следующий день принялась слоиться, к концу недели выплевав всю краску серой штукатуркой.       Грелль толкает дверь плечом — запираться не принято — и Алан неловко застывает на пороге, покачнувшись на каблуках. В конце концов, его никто не приглашал. — Зайдешь или так и простоишь тут до вечера?       Алан дёргает плечами: — До вечера не так долго.       Грелль фыркает, и хватает его за запястье: — Пойдем, не хочу оставлять тебя одного.       «Не хочу оставаться один» — понимает Алан. Это что-то странное, несвойственное Греллю, и потому неприятно пугающее. Не такое пугающее, как пугает коса у горла. Скорее, как немигающе уставившийся на тебя ребенок в переулке, где зачастили пропадать души. Как его глаза без зрачков и кривая линия зубов. Как бы Грелль ни нравился Алану, его никогда нисколько не привлекала мысль остаться с ним в одном тесном пространстве. Тебе может нравиться наблюдать за дикой кошкой, но вряд ли захочется оказаться с ней в одной клетке. Но им нужно поговорить, и Алан готов на несколько часов уступить своим глупым детским страхам. Какая опасность может таиться в усталых, едва заметно покрасневших глазах, тяжело ссутуленных плечах и подрагивающих на багровом свертке пальцах?       Грелль не выпускает его из рук ни когда скидывает тяжелые ботинки, ни когда растягивается на диване. — Сделай даме чай, — говорит Грелль, и Алан еще раз убеждается, что сделал правильный выбор. Греллю его не жаль. Он хромает на кухню и опускает на горелку чайник. На столе чашки в крупный цветок — тонкие ручки, золотистый ободок, выведенные кистью ярко красные розы. Они выглядят неуместно. Две красивых ярких чашки среди блеклых стопок добротной посуды. Алан полощет их под краном — внутри грязные пятна чая. Кто пил из них до того, как Грелля арестовали? Он и Уильям? Или человек, которого Грелль убил?       Алан опускает голову под кран. Вода затекает за шиворот, щекочет позвоночник холодными каплями. Волосы липнут ко лбу, но в голове проясняется. Он почти в порядке. Грелль сидит так же, как Алан его и оставил — только сверток сильнее промялся под пальцами. Алан поджимает ноги напротив, лакает чай, обжигая язык.       Грелль улыбается, странно-грустно, и расправляет сверток. На диван между ними падают какие-то мелкие вещи: медицинский скальпель, помада, складное зеркальце, гребень, лента для волос — почти содержимое женской сумочки. Впрочем, Грелля интересует другое. Он разглаживает длинный красный плащ, на спине — рваная дыра, крупные пятна крови. — Она спасла меня, — говорит Грелль. Делится, как величайшим секретом. — Не Уильям — она.       И Алан кивает, как будто бы понимает, о чем он. Грелль поглаживает лохмотья ткани нежно, почти как живого человека: — Мы веселились вместе, а платить пришлось только ей, — Алан не спрашивает, что значит «веселились». Это Грелль. — Меня судили только за одну смерть — её. Остальные жертвы — остались жертвами Потрошителя.       Глаза у Грелля блестят. Алану не хочется знать, что это: непролитые слезы по Потрошительнице или возбуждение при воспоминании об убийствах. — Тогда зачем…? — выдыхает Алан, чувствуя как с треском ломается всё то хрупкое доверие, которое они выстроили за все время. — Зачем вы её…. — Убил? — невесело хмыкает Грелль. — Она была в моем списке с первой нашей встречи. Ей грозила виселица — так себе конец для приличной женщины, верно? И я предложил ей выбор: вечность вместе со мной — о, из нее получилась бы чудесная жница, получше многих — или легкая смерть. Она выбрала мое милосердие.       Алан смотрит на его тонкие пальцы, ногти в осыпающемся красном лаке, расправляющие складки плаща. Грелль надевает его поверх формы — слишком широк в груди, слишком узок в плечах, дыра на спине зияет как голодная пасть. — Так что тебе нужно, Ал? — Грелль смотрит на него сквозь очки, и Алан не знает, кого видит сейчас: жнеца-Грелля, или женщину-Потрошительницу. — Ваше милосердие.       Он чувствует, как горячая ладонь треплет его по волосам, острые ногти царапают шею. А потом Грелль бьет — пощечина хлесткая и звонкая, и Алан прикусывает язык. Больно. — Как ты смеешь. — Я знаю, как я умру, — говорит Алан. — Я прочел всё о шипах в библиотеке. То, что я чувствую сейчас, — только начало. Только боль. Сначала откажет регенерация, начнут гноиться раны, как будто я снова жив. Кости станут по-человечески ломкими, мышцы — слабыми. И только тогда я начну умирать. Я стану человеком. Таким, каким был в свои последние секунды.       Грелль фыркает и смеется. Плащ сползает с его плеч, помада размазывается по губам. — Иронично… Смерть великая, ты не представляешь, насколько… Ты ведь… Черт! Ты ведь так часто говорил, как хотел бы снова стать человеком. Может Хозяйка наконец услышала тебя, дорогуша? Может вот он, её подарок?       Под форменным пиджаком грудь Алану жжет толстая тетрадь. В ней — два года его жизни, сложенных из бесконечных расчётов, коротких разрезов под рукавом, лент памяти, высеченных из собственного тела — безумного эксперимента, возможно и убивающего его, безумного эксперимента, рождённого из одного случайного-или-не-случайного разговора. Чертового жнеца — балахон гробовщика, седые волосы на плечах, надвинутая на глаза шляпа. «Почему ты так долго смотришь на его ленты памяти, мальчик?» и «Пытаешься понять, чем она отличается от твоей? Почему он был жив, а ты мертв?», «Почему у ленты жнеца нет конца, а только бесконечный круг?» и «Почему ты только думаешь-думаешь-думаешь, неужели у тебя никогда не было подопытного образца?»       Алан достает тетрадь — листы топорщатся сломанным веером: — Грелль, — говорит он. — Пожалуйста. Хотя бы это. Возьмите. — Нет, — Грелль некрасиво скалится: — Думаешь, кроме тебя больше не было глупых учеников, вздумавших лезь куда не следует? Ты ведь любознательный, ты должен знать, что шипы — не болезнь, а проклятие. Предохранительный механизм для тех, кто возомнил себя умнее Хозяйки-Смерти. Мне эта гадость внутри не нужна. Мне нравится моя жизнь. — Не жизнь. — Жизнь, — говорит Грелль, и Алан чувствует, как сжимается рука на его плече. Ногти впиваются сквозь форму. — Пока я ее так называю. — Тогда помогите мне. Прошу. Я застрелился, потому что умирал от туберкулеза. — Ты хочешь быть человеком? Так страдай, как человек либо… — Я не хочу опять, Грелль, пожалуйста… — …либо снова сделай это, — Грелль улыбается ласково, почти по-матерински нежно. — Ты ведь боишься боли? Боишься, что будешь слишком слаб, чтобы держать косу? Алан кивает. Это стыдно и противно. И в то же время правильно: — Но пули не могут убить жнеца. — Обыкновенные пули, — Грелль подымается, покачиваясь на носках. Тянется к комоду, открывает ящик. Оттуда выпадает что-то пошло-красное. И оборачивается — в лоб Алану упирается короткое дуло револьвера. — Эти серебряные, заговорённые. Из арсенала одного погибшего экзорциста. Одной можно убить демона. Жнеца. Возможно даже ангела, я никогда их не встречал. — Спасибо, — говорит Алан и Грелль ласково треплет его по щеке.

***

      Когда Эрик открывает дверь, Алан стоит на его пороге, бледный и тонкий. Качается, как от ветра. Вымазывает кровью ручку. Алан редко приходит к нему. Еще реже — по вечерам. И никогда — вот так.       У Алана на груди расплываются багровые кляксы — Эрик видит это, когда снимает с него форменный пиджак. — Я не умираю, — говорит Алан. Голос у него клокочуще-хриплый. Повреждено легкое. Очков на Алане нет, и оттого взгляд совсем одержимый. — Конечно нет, — он прижимает Алана к себе, пытаясь удержать — Алан горячий и влажный — и это странно, отвратительно притягательно. — Ты жнец — это почти царапина. Но тебе нужно в лазарет. — Нет. — Кто в тебя стрелял? — Никто, — стоять Алан уже не может, и он помогает ему сесть, привалиться к стене, стекая кровью на кровать. Эрик достает из его кармана нагретый от тела металл маленького женского револьвера. Изящная рукоять в красный узор. Такой сложно не узнать. Эрик расстегивает на нем рубашку — одна прошла насквозь, это ничего, регенерация сделает свое. Вторая — застряла, где-то под торчащим ребром: — Кто в тебя стрелял? — Я сам, — говорит Алан. Просто и бесхитростно, будто сознается в том, что снова вылакал весь кофе на работе или обронил в коридоре список. — Все должно быть не так. — Тогда, как…?       Алан молчит. Губы искусаны в кровь. Взгляд бездумно расфокусирован.       Эрик моет руки, от холодной воды немеют пальцы. Приносит к кровати эмалированную миску, остатки джина на дне бутылки, чистые бинты и старый металлический пинцет, больше похожий на маленькие плоскогубцы. — В лазарете сделают лучше, — говорит Эрик и добавляет про себя с невеселым смешком: «Будь ты человеком, наверняка бы не пережил мою помощь». — Будет больно. — Ну и пусть. — За что ты себя наказываешь?       Алан дергает плечами и кривится. Щурится на Эрика сквозь влажные ресницы: — Не знаю. За глупость?       С этим легко согласиться. Алан морщится, но пьет из его рук. Тихо, потерянно стонет, скулит, когда Эрик смывает кровь и разводит края раны пальцами. Даже теперь он кажется ошеломленным и растерянным — почти испуганным, и Эрик наливает ему еще. Алан покорно пьет, жмурится и облизывает губы, сипло дышит через рот, словно боится, что его вытошнит прямо на пол. Когда джин кончается, Эрик возвращается к ране — откуда только в одном маленьком Алане столько крови? — Это должно было меня убить, — Алан говорит это тихо, одними губами. — Грелль сказал, это не обычные пули. Соврал, верно? — Зачем? — Пуля вошла неглубоко, не достала даже прилично раздробить кость. Эрик тянется за пинцетом — рана затягивается медленно и неохотно, но все же заживает почти на глазах. Алан всё еще жнец. — Я устал. — Все мы устали. — Я не о том.       Алан не отвечает, почти кричит, когда Эрик тянет неподдающийся кусок металла наружу — цепляется за его предплечье, до крови впивается обглоданными ногтями, скулит и всхлипывает, пока пуля не катится на пол.       …Когда всё кончается, Эрик садится рядом — Алан неловко приваливается горячей щекой к его плечу. — Выйти завтра за тебя? — спрашивает Эрик. Алан качает головой: — Нет. У меня выходной. Я всё предусмотрел. Надзиратель успел бы найти мне замену.       Эрик касается его шеи — отводит влажные от крови и пота волосы. — Тебя нельзя заменить.       Алан невесело хмыкает: — Все равно придется. Не сейчас — так через год или два. — Я не о работе.       Эрик коротко гладит его по щеке. Кажется, у него дрожат руки. Алан близоруко щурится — темные слипшиеся ресницы, глубокие синяки, сухие, шероховатые губы. — Не смей меня сейчас целовать.       Эрик, на самом деле, не против получить оплеуху, но это — Алан, и он говорит: — Ничего. Это не страшно, — Эрик неловко отстраняется и помогает Алану лечь. — Я жену живым тоже не любил, но всё равно, как мог заботился и…       Алан смеется и тут же захлебывается, опрокинувшись на бок. Его тошнит в пустую миску с водой: кровью, желчью и будто ошметками собственных внутренностей. Долго и с отвращением отплевывается. И снова хмыкает, скалится с нездоровым весельем: — Теперь — можно. Если не противно и найдется немного воды.       Когда Эрик возвращается с чашкой, Алан больше не смеется — только тихо плачет, вцепившись зубами в подушку.

***

— Кажется, я отдал его не тебе, — Грелль удивленно приподнимает брови, когда Эрик кладет револьвер поверх его списка. — Может вернешь мальчику его игрушку? — Эрику хочется стиснуть его за волосы и припечатать о чистенький лист бумаги на столе, размазав помаду и тушь. И Грелль, кажется, понимает к чему идет дело и успокаивающе хлопает его по плечу: — Всё в порядке, она не работает. — Тогда почему?       Грелль улыбается: — А ты бы хотел, чтобы несчастный вышиб себе мозги во второй раз? Боль — лучший метод воспитания ученика. Тебе ли об этом не знать.       У Грелля на столе пили чай: кровавые цветы на чашках похожи на дырки от пуль. — Поэтому Уильям и оставляет тебя снова без стажера. Боится.       Грелль прячет револьвер во внутренний карман и подымается. На нем новый красный плащ — не по размеру, дыра на спине неумело сшита нитками не в тон. Эрик почти уверен: его сняли с мертвеца. Грелль наклоняется и мокро целует его в щеку: — И все-таки из тебя, мой ученик, вышел неплохой жнец. — Нет, — просто говорит Эрик. — Ничего подобного.

***

      Она умирала, а ему было плевать. Это было нормально. Это было привычно. Это было, если угодно, законом жизни, и Эрика не должны были волновать мысли ее мужа и одновременно её убийцы, не должно было волновать ничего, кроме того, что подыхает она на редкость долго для женщины с проломленной головой — осколки бутылки раскроили кожу у скальпа, и оттого её угольные волосы казались еще темнее. Кость у виска неприятно, неправильно вдавило во внутрь — выражение лица казалось странно-перекошенным. Приоткрытый рот, размазанная по верхней губе кровь, слипшиеся ресницы. Неслышный шорох дыхания. Три. Два. Один.       Эрик опустился вниз — он не заметил бы Эрика даже если бы постарался. Жнец, заносящий косу над чужой душой, находится слишком далеко от грани мира живых, чтобы быть чем-то ярче едва осязаемой тени на периферии зрения. Пора. Маленькая стрелка на наручных часах, циферблатом к запястью. Острые зубья косы, металлом к солнечному сплетению. Сосредоточение жизни. Эффективно. — Ну. Не прикидывайся, давай-ка, — чужое тело опустилось рядом, почти коснулось Эрика плечом — еще пара дюймов, и прошло бы насквозь — коса Эрика вошла в ее грудную клетку, рассекая ленту памяти. Чтобы увидеть её, нужно было сделать еще шаг к грани, за которой начиналась смерть, настоящие владения его хозяйки, то, чего Эрик никогда не знал. — Вставай, — он ухватил за плечи, потянул на себя. Тяжелое дыхание. Отчетливая паника. — Я же не хотел. Да и ты сама знаешь, Бэт, я бы просто так не ударил, — он прижался к её груди, ловя неслышное сердцебиение, почти касаясь щекой лезвия косы, которого не чувствовал, стиснул запястья, трогая пульс и отпрянул. — Господи, да как же ты как…       Он сделал два шага назад, пока не уперся спиной в дверной косяк. Выругался.       Она была еще жива, пускай и похожа на мертвую. Впрочем, ненадолго. Эрик отвел чужие волосы со лба. Она была хорошенькой, пускай Эрик никогда и не умел ценить женскую красоту. Маленькая и смуглая, черноволосая и темноглазая. Длинная птичья шея. Тонкие губы, мелкие родинки на левой щеке. Красивая. Она была похожа на Алана.       Она вздрогнула, вдохнула хрипло, как будто захлебываясь. — Тише, — сказал Эрик, и она его услышала. Не могла не услышать, даже если бы он захотел. Они стояли рядом у порога смерти. Плечом к плечу. — Тише. Все будет хорошо. Эрик накрыл её ладонь своей — длинные пальцы, короткие, обкусанные в мясо ногти, и сжал, потянув косу к себе. Лениво сворачивающие спирали вокруг лезвия ленты дернулись, опадая. Она умерла.       Он вернулся с тяжелым куском ткани в руках, похожим на грязную тряпку. Опустился рядом, даже не взглянув ей в лицо. Он не собирался хоронить ее по-человечески. Выдернул ленту из волос. Завозился, оголяя темные от синяков плечи, маленькую грудь и острые ребра. Навалился, пытаясь её перевернуть, потянул за шнуровку платья, запутался пальцами и выдохнул: — Да что б тебя, Бэт. От тебя и от мертвой одни проблемы.       И Эрик ударил. Это было неправильно, глупо и противоречило тому, зачем он сюда пришел. Эрику нужно, необходимо было увидеть, как убивают, и как умирают — просто и бесхитростно, но вместо этого перед глазами стоял Алан: Алан на полу с вмятиной на виске, Алан под повозкой, согнутая под неправильным углом рука, пробитые ребрами легкие, Алан в постели, совсем худой и тонкий, кровь на губах.       Он распахнул глаза в богобоязненном ужасе — Эрик, не понимая, что делает, ухватил его за горло. Это было до нелепого просто: живой мертвец всегда будет сильнее человека. — Ты только что убил любимого человека.       Он захрипел что-то неразборчивое. Эрик и так сделал больше положенного, ему следовало выпустить его из рук и исчезнуть, понадеяться, что человек забудет разъярённую тень над телом своей жены, но остановиться он не мог: минуту назад он держал в руках еще теплую ладонь Бэт, несколько часов — Алана. — Он умирает, и я ничего не могу сделать. А сделал бы что угодно, — он захлебывался. — А ты просто взял — и убил.       Эрик нажал над кадыком, и под его пальцами что-то резко и противно хрустнуло. Тонко и коротко.       Он осел к его ногам. Рядом с Бэт. Она — маленькая и тонкая, в распахнутом платье. Он — высокий и грузный, в не по размеру скроенном пиджаке. — Смерть… Смерть великая… — выдохнул Эрик. Жнецу не нужно щупать пульс, слышать сердце или дыхание, чтобы понимать, мертв человек или жив. Жнец это просто чувствует, как чувствует холод, зачерпнув полную ладонь снега. — Ну-ну, — сказала высокая тонкая фигура, выступая из тени (или он прошел сквозь стену? Демоны могли. А старшие?). Черный балахон гробовщика, надвинутая на глаза шляпа, нечёсаные седые пряди волос на плечах. — До такого звания я еще не дослужился. Впрочем, и не дослужусь. — Я не хотел. Я не… Может просто пригрозить. Напугать… Но не так. — Уверен, он говорил бы то же самое, — мужчина… жнец фыркнул, и поправил шляпу. Сверкнули зеленые камни глаз, вставленных заботливой рукой их Хозяйки. — Стоит рассчитывать силу, мой дорогой, особенно когда можешь гнуть прутья голыми руками. Что думаешь делать? — Его нет в списке. — сказал Эрик. — Не было. Только что его имя где-то появилось. За ним придут. — Умоляю тебя… — жнец захохотал, придерживая шляпу. Только сейчас Эрик заметил — на нем не было очков. — Ты как из Академии-то выпустился? Подумай головой. Что происходит, когда человек погибает не по закону случая, не от рук себе подобного? Когда любая сверхъестественная сила меняет будущее, которое уже зарегистрировано в списках? — Душу должен забрать жнец, который находится ближе всего к… Вот оно! — Именно так, — жнец вытащил из воздуха тяжелую косу-литовку. — Никто не узнает, если не начнет копать.       Эрик опустился на колени. Оправил платье на Бэт. — Что ты хочешь за свою помощь?       Жнец оскалился: — Я давно за тобой приглядываю, надо же было когда-нибудь вмешаться? Вернее, не за тобой, а за твоим хорошим приятелем. У него… интересные мысли по поводу темы, над которой я уже долго работаю. Будет жаль, если он умрет просто так. Все что мне нужно, это чтобы ты передал ему вот это, — он взмахнул косой у тела, широкой дугой, коротким блеском лезвия, и поймал что-то в ладонь. Протянул Эрику. В его пальцах плясал огонек души — обжигающе-яркая белая точка. — И как это поможет Алану? — Даст еще времени. — То есть вылечит?       Жнец фыркнул. — Нет. Несколько лишних недель. Уменьшит боль. Для лечения душ понадобится гораздо, гораздо больше… — Сколько? — спросил Эрик. — А вот это вторая вещь, которую я хочу, чтобы ты ему передал.