Бумажные розы.

В кармане всего миллион рейхсмарок, на эту сумму даже не выпить толком, зато можно купить пять килограмм гнилой лежалой картошки. Главный вопрос для кого? Оберст невольно в эту минуту смотрел на безымянный палец правой руки. Кольцо, тонкое, золотое. Может заложить его и наконец нормально поесть? Жена убьёт, нет, не его, себя. Связывать жизнь с истеричной особой было неправильным решением, или всё же? Зато Юлий рос окружённый женским теплом, да чужим, но что поделать, семнадцать лет назад с туберкулёзом ещё не умели так эффективно бороться. Ноги сами понесли Кёнига в сторону городского кладбища. Штейнберг был прекрасен в своём помпезном запустении, на домах, деревьях, кустах, на тротуаре серая шуба из грязного снега. Старые дырявые ботинки уже промокли. Наверное не стоило закладывать сапоги, или всё же? На улицах очень мало людей, все словно звери попрятались по норам. Ну а что поделать? Работы нет, денег нет, всё закрыто, сиди себе дома и грейся у камина, если он конечно есть. Оберсту же не сиделось. В свой единственный в месяце выходной он решил, всё-таки почтить семнадцатую годину смерти любимой Моники своим присутствием. Она как будто идёт рядом с ним, в своём чёрном платье, больше похожем на монашескую рясу, нежели на наряд горожанки. Тихо улыбается, голубые глаза сияют и смеются, снежинки аккуратно ложатся на белые волосы. «Допился до горячки!» — усмехнулся оберст, моргая, пытаясь изгнать видение. Но она не уходит, наоборот идёт близко, в ногу, она босая. Проходя мимо заколоченного здания оперы, она грустно улыбается, когда-то он водил её туда, молодой юнкер с горящими глазами и круглым лицом. Ныне глаза потухли, щёки впали и даже тёмно-русые волосы потеряли былой блеск. Форма уже не так идёт ему, выправка единственный оставшийся стержень, шаг скорее механический, чем бодрый. Нет он уже не тот. А она навеки останется такой. На углу Вальтштрассе оберста остановил военный патруль, два парня лет двадцати с потухшими глазами. Проверив документы, они салютуют и отпускают оберста с миром. Поясняя, что в городе орудует банда, переодевающаяся в военную форму старших чинов и грабящая граждан. Оберст желает им удачи, про себя смеясь. А может и не переодеваются? Может это желающие красивой жизни штабные офицеры? Им трибунал не страшен, особенно если связи есть. В городе нет хлеба. Не правильно предложение. В городе есть хлеб, но он в руках кого надо. — Цены за килограмм хлеба на продовольственной бирже побили свой рекорд! — кричит стоящий на углу пацан, размахивая пачкой газет. Голос у него хриплый как у курильщика, кончики пальцев посинели, а в глазах голод и отчаяние. Оберст покупает все газеты. Вот и уплыл миллион. Зато теперь мальчонка сможет поесть и не сдохнет как собака, стоя на посту. Это конечно почётно, но оберст предпочёл бы не видеть этого, он отлично помнил как зимой шестьдесят восьмого нашёл своего молодого денщика замёрзшим на смерть в блиндаже. А ведь он просто уснул, уснул навеки. На плохой жёлтой бумаге, чернилами из угля и прочей дряни напечатаны новости с фронтов. Где-то победа, войска героически наступают, где-то неудача, войска всё ещё героически, наступают, только уже в другую сторону. Пропаганда штука такая, поражений нет, есть тактические неудачи. Курс рейхсмарки всё смешнее и смешнее, колонка с анекдотами может отдыхать. За одну верлинскую, подкреплённую золотом, хаусмарку дают тридцать миллионов рейхсмарок. Оберст суёт газету под мышку, читать про рост цен на продовольственной бирже ему не улыбается, страна и так на брюквенной диете. Хлеб, керосин, спички, масло, мясо, всё по карточкам и нет бы как в соседних странах, но карточки надо оплачивать, а на какие шиши спрашивается? Не все до войны хранили деньги в валюте соседней сверхдержавы. От этих мыслей оберста отвлекло, то что она всё ещё рядом. Голодные галлюцинации не иначе. Надо было всё-таки что-нибудь спереть с генеральского стола, пока можно было. Чёртово воспитание. Кладбище под косынкой из снега выглядит просто потрясающе. Дух захватывает. Чёрные голые берёзы добавляют к атмосфере меланхолии. Их скрип заставляет задуматься о скоротечности жизни, а ещё о том что скоро в городе из зелёных насаждений останется только кладбищенский парк, остальное срубят. Покойников же лишать насестов побоятся. По приметам души покойников именно с веток этих деревьев отправляются на небеса. Оберст не верит в приметы, но то что для людей осталось хоть что-то святое и они не переплавляют стальные кресты на оружие, радует его. Поворот от ворот на кладбище налево, потом у статуи ангела направо, потом большое надгробие. Кладбище в запустении, кроме оберста в его серой шинели с меховым воротником никого и нет. Семнадцать лет назад тут яблоку негде было упасть, безутешные вдовы, романтичные пары, старики, всех тянуло на кладбище. Оберст знал как минимум трёх человек которые жили тем, что питались подношениями на могилы усопших. Война же опустошила кладбища, военных хоронят на другом, вот там сейчас наверное всё же на могилке сына рыдает безутешная мать. Поворот налево, а нет он не один. У могилы Моники на лавке сидит старый мужчина в старом драповом пальто и продранной меховой шапке. Перед надгробьем лежит веник веточек ели. Всё как она любит. — Здравствуйте, герр Цетурн, — тихо поздоровался оберст и присел рядом. — А это ты, Трабер, я знал что ты придёшь, как чувствовал! — хрипнул старик , даже не глядя в сторону оберста. Взгляд его устремлён на мраморное надгробие на котором высечено: «Моники фон Трабер 1837-1857». На глазах его слёзы. — Я тоже думал, что вы здесь будете… — тихо проговорил Кёниг и, развернув газету, начал колдовать над ней. Рихард Цетурн, услышав хруст бумаги, всё же повернулся. — Опять бумажные розы? — поинтересовался он, будто ожив. Оберст кивает, заканчивая первый цветок и откладывая его в сторону. Перед глазами стоит её удивлённое лицо. Ну да, чем ещё мог впечатлить девушку юнкер, как не складыванием из салфеток роз? На самом деле много чем, но тогда Кёниг решил пойти с этой карты и не прогадал. — Как Юлий? Всё ещё не хочешь отдать его нам? — тихо спросил Рихард, вращая в руках бумажную розу, будто живую. — Парню семнадцать, а его в армию из-за близорукости не берут, угадайте как ему? — усмехаясь, в ответ спросил Кёниг, на второй вопрос он отвечать, как обычно, не собирался. Юлий был Трабером до мозга костей и это пугало оберста, но отдавать его престарелой паре Цетурнов он не хотел. — Всё ещё рвётся на фронт, болезный? Так ты бы ему рассказал каково это… — голос у Рихарда грустный и даже немного злой, в словах чувствуются нотки язвительности. — Думаете я не рассказывал? Он не слушает, он просто знает, что на фронте кормят лучше, что есть шанс стать героем и пусть отнюдь, тот же шанс сдохнуть не за грош велик, зато, вот если вернёшься, то всё у твоих ног… — Откуда он такой ереси нахватался? — подозрительно спросил Рихард, разглядывая растущий букет бумажных роз на лавке. Оберст вздохнул и заметил: — А мне почём знать? Он отлично знает, откуда это взял Юлий, но отвечать не хочет, ибо ответ на поверхности. — Это всё твоя Ариадна, шлюха! Она точно тебе изменяет и это на глазах у пасынка! — прохрипел старик и, вытирая слезу, добавил: — Отдай ты его нам! Он наша последняя кровинушка, будет радостью нам на старости лет с Хайке! — Давайте так, герр Цетурн, моя вторая жена, не ваше дело, а Юлия я вам не отдам! Во-первых он не вещь, а во-вторых Моника бы не хотела, чтобы парень рос без отца… — А чтобы он на фронт рвался, хотела бы? Мы бы ему невесту нашли, трудоустроили в лавке моей, воспитали нормально, а не как вы! — перебил Рихард. Кёниг, сложив последнюю розу, возложил весь букет из восемнадцати цветков на могилу и, развернувшись к Цетурну, с гневом прохрипел: — Он фон Трабер! И я его нормально воспитал! Он ещё покажет всей империи! Глаза старика наполнились язвительной злобой, он высморкавшись в платок, осклабился и гаркнул: — Хочешь чтобы он дело твоего отца унаследовал?! Чтобы водкой торговал?! Я знаю твоего брата наследства лишили, сам ты вашу сеть ликёро-водочных заводов не примешь, а вот Юлий… — голос его звучал зло и страшно, вороны взлетели с страшным карканьем, закашлявшись, Рихард приложил к губам платок и тише добавил: — А я этого не позволю! Я в суд подам и тебя лишат всех прав и Ариадну, шлюху, тоже! — Валяйте! — пожал плечами оберст и, натянув фуражку козырьком на глаза, прошептал: — Только я своего сына водкой торговать тоже не собираюсь отдавать! Он по характеру Трабер, то есть хорошим магнатом ему не быть, а что может быть хуже, чем плохой магнат? — вопрос был риторический. Оберст встал на колени перед могилой Моники, поцеловал край надгробия, встал, отряхнулся и направился вон с кладбища. Продолжение разговора с тестем могло привести к нехорошим последствиям, а драться на могиле жены, было за гранью приличия. — Стой подонок! Ты украл у меня дочь, а теперь ещё и крадёшь внука! Рысак смерти! Будь ты проклят! — хрипел в след Рихард. «Поздно старик, я уже проклят!» — про себя усмехнулся оберст. …В кабинете сто тринадцать горел свет. Сорок шагов вверх по лестнице, пару пролётов коридора и вот он дома, в родном кабинете, где его точно ждали. — Герр Трабер! У вас же выходной! — удивлённо вскрикнул Клаус, перебиравший приёмник с молодым радистом Отто. — Да? — с наигранным удивлением спросил оберст и, пройдя в кабинет, приземлился в своё кресло. Адъютант сидела за своим столом, накрытая шинелью, и тихо спала, в печке буржуйке потрескивали дрова. В кабинете было всё так же уютно. — Да, у вас выходной! — удивлённо проговорил Клаус и добавил: — Вам паёк сегодня не выдали… — Ну выходной и выходной! — осклабился Кёниг, — А на паёк плевать! Я и так и так хожу голодный! — А семья? — тихо спросил Клаус, что было нарушением субординации, но оберсту было плевать на такие мелочи. — Семья дома, у семьи всё хорошо, я им утром консерв занёс, пускай поедят без меня, не хочу их стеснять, — расхохотался Трабер, хрипло и страшно. Клаус пожал плечами и продолжил, что-то выкручивать из приёмника. Оберст встал и, стянув с себя шинель, аккуратно накрыл ею адъютанта. Моники больше не было перед глазами, она будто побоялась войти в этот чужой уютный кабинет. «Но она ещё вернётся!» — подумал Кёниг и, вспомнив коронную фразу адъютанта, вслух тихо добавил: — К гадалке не ходи!