Добро пожаловать домой
Тишина и темнота. Сырость, сладковато и тонко пахнущая плесенью. Узкий, длинный коридор, газовые рожки загораются по одному, стоит подойти, — так дом встречает хозяина. Здесь уже слышно, как дом дышит. Вздыхают портреты, возятся в шторах свившие там гнёзда созданья, скрипят половицы этажом выше — может, там бродит эльф, а может, кто похуже. Дверь захлопывается сама собой у Сириуса за спиной с неожиданным оглушительным треском, тут же, словно в ответ, визжат, разъезжаясь по перекладине, кольца битых молью портьер, и вдруг — мать. Она замирает на мгновенье. Она не была такой. Такой старой, такой жёлтой, такой сморщенной и такой больной, и на секунду звучит в памяти брошенный вскользь комментарий Регулуса: «Ты не знаешь, как она страдала». Она не была такой — и он таким не был. Таким старым, таким худым, таким запущенным и безнадёжным. Она изумлена, но в её глазах в это вековое мгновение есть ещё кое-что — кое-что, чего он предпочёл бы не видеть никогда, но выбора у него нет. Но вот она поднимает жёлтые иссохшие руки, как хищные когти, и, кажется, он почти на самом деле чувствует их в своих спутавшихся, склеенных волосах. — Ты… — стонет она слабо, но голос крепнет очень скоро, — ты!.. Позор моей плоти!.. Поток её стенаний нескончаем, это невозможно переслушать, он пробовал. Крик поднимается до визга, портреты в доме переговариваются всё громче, выясняя, что произошло; со всех сторон раздаются возмущённые возгласы, но почему-то вдруг паралич разбивает всё тело, и остаётся только позволить корням родового древа по-змеиному виться в попытке задушить.Римус
— Выглядишь отвратительно, — смеётся Римус, садясь в кресло у камина. Сириус улыбается. Это такая глубокая правда, что даже не обидно. Тем более что Римус имеет в виду «Рад тебя видеть». — Взаимно, Лунатик, — кивает Сириус, оглядывая его длинные ноги в потрёпанных, видавших виды джинсах. Затасканный акриловый свитер, жёсткие от старости манжеты свободно обхватывают жилистые запястья. Морщины и седина. Заострённая болезненность, которая не стирается даже улыбкой. — Не знаю, как ты, а я считаю, мы должны напиться. — Абсолютно солидарен. — Я не смотрел, но думаю, всё, что есть в баре, — уже уксус. Тебе придётся… «Да ладно, — перебивают янтарные глаза хитрой, всезнающей улыбкой. — А то я не догадался позаботиться об этом заранее». Таким образом, у них есть коньяк — магловский, но тоже подойдёт. Сложно понять, о чём говорить спустя столько лет, но не зря они были почти братьями треть жизни. Сквозь бесплодные слои боли Римус добирается туда, где ещё бьётся сутевая жилка, где Сириус ещё вполне Сириус, каким он был всегда, каким он останется до конца. Так растения в пустыне ищут влагу упорными жаждущими корнями. — Всё это бесконечно хреново, Бродяга, — качает головой Римус, когда они выпивают достаточно, чтобы оказаться лицом к лицу со «всем этим» и друг с другом. Глаза у Римуса печальные, и Сириус не уверен, что хочет в них смотреть. — Но знаешь что. Я ужасно рад, что ты хотя бы жив. В объятии Римус, не рассчитав, складывает на него своё длинное тяжёлое тёплое тело. Он нуждается в утешениях по поводу «хотя бы» и по миллиону других поводов, начиная с Джеймса. Сириус похлопывает его между лопаток, мерно и мягко, но внезапно под руками вздрагивает совсем другая реальность. …Тепло через тонкую ношеную джинсу, льнущее к раскрытым ладоням, заправленным в задние карманы; вздохи, прокатывающиеся по горлу прямо под губами, движение кадыка под шёлковым прикосновением языка… Это ослепительно, неожиданно и очень сильно. Рука между лопаток замирает, Римус отстраняется чуть-чуть, чтоб найти взглядом глаза. Ни о чём не спрашивает, но как будто кладёт то, что увидел, в себя, чтобы думать об этом потом.Способна на такие вещи
Собрание кончилось только что, и Сириус спешит к себе, чтобы лечь. Желудок болит нестерпимо — два года крыс в рационе даром не прошли, да и предыдущие двенадцать лет на баланде не укрепляют здоровье. В такие моменты никак не разогнуться, но всегда проходит. Рано или поздно. — Сириус? — Римус просовывает голову в комнату, приоткрыв двери. Почему было не запереть за собой… Сегодня однозначно не до гостей. — Ты в порядке? — Да. Иди. Не сейчас. — Тебе больно. В комнате почти темно, синий лунный свет обливает встревоженное лицо, затапливает неглубокие, еле заметные бороздки шрамов. Сириус прикусывает нижнюю губу, потому что действительно больно, но вслух не подтверждает. — Брось. Я знаю, как это выглядит, когда болит так, что хочется лечь и умереть, — Римус осторожно входит. — Я могу помочь. — Римус, отвали, пожалуйста. Но Римус уже накладывает диагностические чары, и лицо его становится напряжённым. Сириусу хочется фыркнуть — и лечь. — Надеюсь, я скоро сдохну? — интересуется он. — Ложись. Я в аптеку. Он возвращается быстро; зелий несколько, одно противнее другого на вкус, но Римус даёт воды — запить, что-то ещё делает в комнате (не видно из-за свесившегося пыльного полога), а потом подходит снова, чтобы наложить согревающие чары на одеяло. Это не жар, а тепло, уютное и обволакивающее. Прижать это тепло к животу оказывается большим облегчением, и зелья начинают действовать. — Она делала так для меня, — сам не зная зачем, говорит Сириус и уточняет, потому что Римус просит объяснений взглядом: — Мать. Римус приподнимает брови и присаживается с краю, раз Сириусу приспичило поговорить. — Твоя мать не казалась мне… ну, знаешь. Способной на такие вещи, — говорит он мягко. Сириус горько улыбается. — Она меня обожала. Я был её любимым ребёнком, — это очень больно признавать. — Потакала мне во всём… И пела. На ночь. Он замолкает, но мысли не перестают течь в тягостное русло. Регулусу было трудно, чёрт возьми, очень трудно — он вынужден был заслуживать то, что на Сириуса изливалось щедрым густым дождём. Самовлюблённым засранцем — вот кем мать воспитывала его на самом деле. Маленьким высокомерным поганцем, уверенным в собственной исключительности, в бесспорности своих желаний и устремлений. Вот сама и виновата. — Честно говоря, я не понимаю, как можно применять Непростительные к ребёнку, которого на самом деле обожаешь, — говорит Римус, всё ещё очень аккуратный и мягкий. Сириус задумчиво поправляет одеяло, не зная, как объяснить. Да, Блэки из поколения в поколение увлекались Тёмными искусствами, некоторые из-за этого конкретно слетали с катушек, но это не значило, что нормой была жестокость по отношению к членам семьи. Наоборот. Семья была неприкосновенна всегда, вне зависимости от отношений в ней. Пожалуй, они с Беллой разрушают этот принцип с первой войны, но, когда они были детьми, игра шла по заведённым правилам. Что бы там ни рисовал себе Римус, мать никогда не причиняла ему физического вреда. Орала, запрещала писать Джеймсу, третировала насчёт одежды и причёски, это да… Порыв что-то Римусу доказывать тем удивительнее, что он до сих пор не готов ей простить разрыв, назревший гораздо раньше, чем он ушёл из дома. Но, может быть, это как раз и есть безусловный рефлекс защищать семью вне зависимости от того, кто с кем находится в личных конфронтациях. — Непростительные, да, — в конце концов произносит Сириус. — Но всего раз, и это даже не Круциатус. И она всё равно не справилась. Римус молчит, но его лицо красноречиво. Конечно, всё и так давно понятно. Да, неприкосновенность разума и свободной воли неоспорима; да, Империус — это тоже насилие. И то, что мать всё-таки не смогла контролировать его, всё-таки её не оправдывает, пусть даже дело было не в том, что ей не хватило сил. В одиннадцать у него не помещалось в голове, в чём проблема. Как может цвет школьного галстука перевесить всё — что вообще от него зависит?! А зависело самое главное: русло, в которое перельётся родовая мощь, накопленная поколениями. Его пытались образумить. Гайки закручивались постепенно, не враз, но Сириус не был бы собой (маленьким поганцем, уверенным в собственной исключительности…), если бы не бунтовал всё ярче. В его шестнадцать мать прибегла к последнему средству, но неизбежно облажалась, — и он хлопнул дверью, как думал, в последний раз, не понимая, почему его считают предателем рода, если на самом деле тот, кто чувствует себя жестоко преданным, — это он сам. И, вернувшись домой через столько лет, он увидел в глазах матери ужасную, растерзывающую боль. Сожалела ли она о том, что сделала, или о том, каким он стал, — силу этой боли питала её огромная, окровавленная любовь. Римус смотрит на него так, будто ему ужасно жаль; «Это не любовь», — говорят его глаза, и кажется, он хочет протянуть руку и коснуться волос Сириуса. Тот не отводит взгляда от неподвижных пальцев с выпуклым пунктиром шрамов, замерших на одеяле, и предполагает с кривой улыбкой: — Сентиментальный трёп — это побочка зелий? Римус чувствует момент и мгновенно перестраивается на деловой лад: перестало ли болеть; попроси Энди тебя посмотреть, такие вещи требуют внятной терапии, а не симптоматической скорой помощи; давай, отдыхай.Ближе
Несмотря на больной желудок, Сириус продолжает время от времени с Римусом пить. И он благодарен, что Римус не вынимает ему мозг через ноздри нравоучениями. Он, конечно, сначала прищуривается неодобрительно, но молча уважает выбор — а выбирать легко. Между здоровьем и Римусом? Очень легко. Хочется быть ближе, как раньше. Но, видимо, Сириус разучился дружить. Алкоголь помогает быть легче, откровеннее, искреннее. Может быть, Римус это понимает и именно поэтому не возражает. Может быть, ему самому нужно немного расслабляться, чтобы говорить о себе. Они редко набираются сверх меры — может, только пару раз, когда речь заходит о Джеймсе. Виски не гасит боль и сожаления, но, по крайней мере, оказывается возможным плакать об этом у Римуса на плече. В этот раз на повестке дня мадера: Тинта Негра, но, в общем, звучит прилично. Сириус сидит на софе в угловой гостиной, а Римус — на полу у его ног, прислонившись к дивану спиной. Он делает так, когда хочет сказать что-то, из-за чего ему будет тяжело смотреть в глаза прямо, и Сириус внутренне готовится, но ничего не происходит: разговор идёт о журнале «Трансфигурация сегодня», Римус обещает принести несколько номеров завтра. Когда-то у Сириуса была подписка на него, хотя она и вредила реноме, — журнал был серьёзный, научный, и это совершенно не вязалось с образом обаятельного бунтаря и раздолбая. С усилием выходит не думать, кем бы он мог стать, если бы не. Об этом они не говорят. Вечер душный, воздух влажный, горячий и густой. В конце концов, уже около полуночи, Римус сдаётся и снимает свитер, оставаясь в прилипающей футболке, — и это чуть ли не первый раз после гриффиндорской спальни, когда видны его руки выше запястий. Сириус скользит глазами по шрамам, понимая, что помнит каждый. Римус повторяет путь его взгляда, а потом вдруг говорит негромко: — Он бы мне не позволил, он знал, что делал. Но я хотел бы, знаешь… умереть в ту ночь. Он — это, очевидно, Сивый. Ради этих слов Римус сел на пол? И что тут ответишь… Римусу с этими откровениями прямая дорога к какой-нибудь молоденькой пылкой девочке, которая обняла бы его тонкими белыми руками, осыпала бы поцелуями закрытые веки и сжатые губы и горячо шептала бы, что он не имеет права так говорить, так чувствовать, потому что неоценимо важен и бесконечно любим, и если бы он действительно умер в ту ночь… Сириус не молоденькая девочка и даже не молоденький мальчик. Он перекладывает бокал в правую руку, протягивает левую и сжимает напряжённое плечо сквозь чуть влажную ткань. — Всё это действительно хреново. Но я ужасно рад, что ты жив. Римус откидывает голову на диван, находит взгляд Сириуса и улыбается, узнав свои собственные слова. Почему-то долго смотреть глаза в глаза становится неловко, и ничего не исправляется, когда Сириус отводит взгляд на первый попавшийся объект. Им оказывается выгнутая шея. Римус сглатывает, его кадык двигается, перетекают по горлу тени; мягко обрисована ямка между ключиц в растянутом вороте вылинявшей с чёрного до коричневого футболки. Сириус убирает руку с его плеча. Легче не делается и после. Римус гладит взглядом его лицо, соскальзывает по торсу ниже и ниже, пока не закрывает глаза. Может, он был бы не против, чтобы Сириус отставил бокал и пересел к нему на пол, обнимал, целовал веки и губы и шептал ему, что он драгоценен. Сириус от этой мысли твердеет в секунды до откровенного неудобства, и это, честно признать, просто треш.Утверждение
Римус приносит «Трансфигурацию», и это какой-то сияющий мир в гибкой прохладной обложке. Гипотезы и разработки, свежесть незашоренных взглядов на магию, на способность одного конкретного человека с волшебной палочкой в руке решительно влиять на окружающий мир, на любую его грань. Сириусу больно, но он продолжает читать. Они говорят об этом в следующий раз. На этот раз Римус не планирует откровений и садится в кресло напротив, между ними оказывается кофейный столик. Римус слушает — и не слушает. Он смотрит на предплечья Сириуса, по внутренней стороне которых бегут чёрные руны татуировок, на родинку на щеке, на пустые дырки от серег в правой мочке — Сириус, чувствуя, куда сворачивает дело, неконтролируемо заправляет за ухо волосы. На самом деле это может быть чем угодно. Может быть, он выдумал все подсмыслы этих взглядов просто потому, что ему самому неймётся. Римус всегда был человеком, способным к саморефлексии, и было бы просто великолепно, если бы он объяснил что-нибудь вслух. Но он молчит и только смотрит, занимает руки стаканом, и непонятно, что сам Сириус мог бы ему сказать. «Прошло столько лет, ты не ты, я не я, и я не знаю, что происходит, но я безумно хочу тебя поцеловать»?.. Римус берёт его за руку внезапно, посреди разговора о трансфигурации газов, и все недоговоренные слова вдруг улетучиваются разом. Римус осторожно, чуть щекотно гладит его ладонь большим пальцем, мягко и до мурашек интимно. Он ловит в глазах у Сириуса все оттенки эмоций — испуг, недоумение, интерес, удовольствие — и приподнимается со своего места к нему навстречу. Его пальцы уверенно обхватывают подбородок Сириуса, и тот чувствует себя старшеклассницей, к которой подкатил самый крутой парень на курсе. Это непривычно: всю жизнь он сам был тем, кто проявляет инициативу, не говоря уже о том, что ему ни разу не приходило в голову целоваться не с девушкой. Но янтарные глаза мерцают ужасно притягательно, и на самом деле есть что-то невозможно горячее в твёрдом, не допускающем компромиссов прикосновении. — Какого хрена мы творим, — риторически выдыхает Сириус практически без вопроса, потому что это скорее утверждение того, что никакими силами вспять уже не повернуть. Он встаёт навстречу и выдёргивает Римуса из-за дурацкого столика: ничего не должно быть между ними, не сейчас. Тот улыбается, прежде чем коснуться его губ своими. Он выглядит уверенным и надёжно спокойным, без сомнений и колебаний прикасается и целует, как будто это взвешенное решение, а не внезапный порыв. Возбуждение накрывает его плотной горячей волной, и он в этом невозможно красив. Сириусу до оторопи нравится, как он затуманенно смотрит из-под ресниц, чуть запрокинув голову. Сириус наконец обводит языком его кадык, как хотел, и негромко стонет от того, что это ещё лучше, чем он представлял. Правда, тот, кто заправляет руки в задние карманы, — это Римус, и быть крепко прижатым к нему, твёрдому, напряжённому, — это, пожалуй, слишком. Сириус жёстко вцепляется в его плечи, чувствуя жизненную необходимость увеличить дистанцию. Римус смотрит чуть вопросительно, и Сириус колоссальным волевым усилием запрещает себе притереться к нему бёдрами ещё теснее. — Нормально. Всё нормально. Просто… слишком долгий тайм-аут. Ты так близко. Я могу кончить прямо так, даже без рук. — Ты когда-нибудь кончал так? В школе? — мурлыкает ему на ухо Римус, вынимая его из рубашки. — Ты правда хочешь об этом поговорить? — не верит Сириус. У него под раскрытой ладонью ярко ощущается напряжённый сосок, а по шее скользит влажный ласковый рот, он не уверен, что смог бы формулировать что-нибудь внятное даже на такую тему. Римус уверенно справляется с молнией на его брюках, они легко опадают к ботинкам, и Сириус шипит сквозь зубы, потому что Римус чуть-чуть задевает запястьем его головку, прикрытую насквозь мокрой тканью белья, и это на грани фола. — Так, детка, ладно. Пойдём. Римус послушно следует за ним в смежную с кабинетом спальню, легко раздевается на ходу и потом опирается спиной и локтями на подушки. Его плечи, шрамы и разведённые колени, мать его, совершенны, и, если бы Сириус знал, как, он бы его трахнул немедленно. Вместо этого он садится между его ног и наклоняется к внутренней стороне бедра. Он целует совсем мягко, но грудь Римуса приподнимается в медленном и сильном вдохе, как будто его качает мощная морская волна. Сириус прикрывает глаза и бормочет в тёплую кожу что-то бессмысленное насчёт великого Годрика и реального шанса безотлагательно рехнуться, а потом снова целует его бёдра, вязко, влажно и сладко, — буквально целуется с ними. Ему нравится мелькнувшая вспышкой мысль, что он, скорее всего, первый, кто делает так, и даже если кто-нибудь после попробует повторить, думать Римус будет всё равно о нём. — Хочешь, чтобы я умолял? Или чтобы тоже кончил без рук? — стонет Римус в конце концов, приподнявшись и ласково поймав его волосы в горсть. — Уже? — улыбается ему Сириус, и они оба смотрят на член Римуса — тот напрягается, выпуская очередную прозрачную каплю. Сириус наклоняется, чтобы слизнуть солёную скользкую лужицу с его живота. Шрам под языком ощущается тонким и неровным, Сириус отдельно целует его тоже, прежде чем всё-таки обхватить губами набухшую тёмную головку. Римус с тихим полустоном медленно опускается обратно в подушки. Сириус не знает, как ему нравится, и рот у него занят — не спросить. Он не может взять глубоко, но, судя по всему, прикасается правильно: Римус не позволяет ему отстраниться, прихватывая за затылок, не жёстко, но всё-таки ограничивая движения. Из этого можно сделать вывод, что ему ок именно так, и Сириус тогда и дальше ориентируется по себе — как приятно, как приятнее. Хочется, чтобы Римусу было хорошо. Похоже, тому на самом деле нравится — он цепляется за Сириуса, за плечо и затылок, руки у него подрагивают, он шепчет, не в силах сдержать себя. Что именно, Сириус предпочитает не слушать, позволяя себе только вычленять собственное имя и определять исступлённые интонации. Надолго Римуса не хватает, он обхватывает Сириуса сильными ногами и кончает ему в рот, солёный до горечи. Сириус принимает до конца, сглатывает и упирается лбом Римусу в живот, но тот не позволяет начать целоваться теперь с его пупком и подтягивает Сириуса к себе. — Давай, детка, иди сюда, — Римус смеётся над ним, возвращая ему «детку», но Сириусу сейчас некогда возмущаться. Он и так-то был сплошной эрогенной зоной, но от всего, что только что делал, видел и слышал, его кроет внахлёст. Римус в случайном порядке оставляет на его коже несколько поцелуев, соскальзывая ниже. Когда он уверенно заправляет его за щёку, Сириус дёргается непроизвольно, как от разряда в двести двадцать. Римус прикасается горячо, шёлково и сам не удерживает полустон, не выпуская Сириуса изо рта. Тот рывком поднимается на локоть — ему срочно нужно это видеть. Римус не смущается, нежно посасывает крупную гладкую головку и вдруг соскальзывает, и, как зачарованный, смотрит на то, как длинный член Сириуса выглядит в его ладони. — Ты бесподобно красивый… Сириус хочет фыркнуть: точно такой же, как и ты, — но проваливается в его жёлтые глаза, горящие абсолютным восхищением, и понимает, что уже кончает, только от того, как Римус смотрит и как держит его, мягко надавливая именно там, где надо. Потом Римус подтягивается и накрывает его собой, Сириус обнимает его за талию и расслабляется под ним. Немного неудобно дышать, но в этой тяжести — проявление его силы. Она совсем другого свойства, чем та, что Сириус знает за собой, и есть неожиданное удовольствие в том, чтобы ей подчиняться. Римус целует его в лоб — туда, где вертикальная морщинка между бровей не исчезает, даже когда он не хмурится, — и иронично интересуется: — Почему, скажи мне, мы не делали этого раньше?Почему
Откровенно говоря, непонятно, почему они не делали этого раньше, как непонятно, почему начали. Сириусу кажется, что он к Римусу несправедлив. Как будто бы делать с ним что-то такое не до конца честно. Хотя, конечно, не то чтоб это была его инициатива — и даже не то чтоб это он взял Римуса первым. Что и это в конце концов произойдёт, сомнений не было — он видел эту уверенность в янтарных глазах и верил ей. Что ему понравится, он понял наверняка ещё в первый раз лёжа под Римусом, уткнувшись в его плечо. Римус, видимо, имел какой-то опыт — или готовился специально?.. Он сделал всё аккуратно, медленно и мягко. Когда он наконец оказался внутри целиком, полностью накрыв Сириуса собой, тот приподнялся, чтобы притереться грудью к груди и прижаться щекой к плечу. Римус уложил ладонь ему на затылок, бережно поддерживая, и так и не отпустил до конца. Сириус впервые в жизни потерялся во время секса. Он не понял, ни когда кончил, ни сколько времени прошло. В этот момент существовал только Римус, который брал его мягко и глубоко, целовал шею, веки, лоб и щёки, посасывал губы, держал его, как самое ценное сокровище в жизни, и каждым, самым незначительным движением превращал его тело в рождающуюся сверхновую. Вспышка яркости сразу на двадцать звёздных величин. Термоядерный взрыв — и без разницы, что физика одиночных звёзд такого не допускает. И это всё прекрасно, но почему возникает это чувство, словно он Римуса обманывает, словно даёт взамен гораздо меньше, чем получает?.. Эти и другие «почему» всплывают время от времени. — Почему ты такой серьёзный? — иногда спрашивает его Римус, и студенческая шутка успевает снова навязнуть на зубах, поэтому Сириус отвечает только пристальным прищуром, и Римус тогда ласково прикусывает его щёку или подбородок. — Тебе не нравится, что я не женщина? Сириус сводит брови — что ещё за глупости?.. — и отрицательно качает головой. — Тебе со мной плохо? — в голосе Римуса нет ни злости, ни боли: ему тоже очевиден ответ. Но раз он так хочет подтверждения, Сириус снова качает головой. Конечно, нет. — Тогда почему ты беспокоишься? Объяснить трудно. Может, он не до конца понял сам. Или вот ещё. — Почему ты не сошёл с ума? — спрашивает Римус тихо, обнимая его со спины в горячей ванне. — Это вежливый вариант вопроса «почему у тебя до сих пор встаёт»? — хмыкает Сириус и откидывает голову ему на плечо, приподнимая подбородок к потолку. — Потому что. У нас в роду было много сумасшедших. Я был наследником. Ну и маленькой золотой задницей, помнишь, да? Он вдруг понимает, что это первый раз, когда он говорит с Римусом о чём-то подобном не под лекарством или после стакана-другого. — К повреждениям разума у меня магически созданный иммунитет. Мать не могла позволить мне слететь с катушек, — он немного молчит, вслушиваясь в успокаивающее движение грудной клетки у себя под спиной, а потом договаривает: — Так что даже возможностью трахаться после Азкабана я обязан роду, из которого изгнан. — Ты обязан им всем. Жизнью. Тем, что можешь дышать. Ходить. Тем, что ты волшебник. Но это не тот долг, который можно заплатить, и это нормально, — Римус ласкает его в воде, и Сириус поясницей чувствует, как ему самому это нравится. — Почему ты вообще об этом задумываешься? Почему?..Вакуум
— Я как будто уже умер, ты понимаешь? Горьковатый серый дым летит в потолок. В этом доме невозможно остаться наедине даже тогда, когда нет других людей. Портреты шепчутся в коридоре, шаркает совсем рядом старый эльф, похрапывает матушка — хочется запереть двери на самые крепкие чары и спрятаться под Муффлиато. Римус, видимо, что-то такое чувствует и делает это сам — погружает комнату в защитный кокон. — Я задыхаюсь. Всего год назад казалось — ещё поквитаемся… А сегодня кажется, что последний день — вопрос времени. И это притом, что единственная реальная угроза — это гастрит. Говорить теперь куда легче. Как будто он за прошедшие месяцы всё-таки научился снова доверять янтарным глазам и мягкому вниманию в них. — Я не понимаю, в чём его план, — задумчиво говорит Римус о Дамблдоре. — Не понимаю, почему он ничего не делает. Промедление преступно… — Есть ли вообще у него план. Мне кажется, если и есть, то меня он не затрагивает. Вакуум — вот на что это похоже больше всего. Никакой возможности приносить пользу, действовать; он полностью оторван от происходящего, вынужденный коротать последние мгновения жизни в безвоздушном пространстве отчего дома. Римус тянет его обниматься, но Сириус отодвигается от его плеча — он ещё не докурил, фильтр между пальцами тёплый и упругий, и лучше думать о нём, чем о чём-нибудь ещё. Потому что, если разрешить себе размышлять, — оказывается, что даже на этой глубоко приватной территории между ними двумя он так же связан по рукам и ногам. Иногда Римус кричит глазами о том, что никогда не прозвучит. По крайней мере, до тех пор, пока Волдеморт не сыграет в ящик, Питер не окажется в Азкабане, а Сириус, наконец, не сможет выйти на улицу, не боясь угодить в объятия дементоров. Они практически живут вместе уже полгода, но это не то же самое, что жить вместе двум свободным людям. Сириус хотел бы пойти с Римусом в бар. Или на какой-нибудь жутко интеллектуальный спектакль в антикафе — Римусу такое нравится. Или, чёрт его знает, потаскать его по магазинам и купить ему нормальные джинсы. Чтобы он морщился, ворчал, протестовал, но никуда не делся, и в качестве моральной компенсации целовать его в примерочной, чтоб нахрен ничего на нём не застегнулось. Но вместо всего, что они могли бы делать, у них есть только секс, объятия и разговоры. Последние часто безысходны. «Римус, мать твою. Всё, что я делаю, — это пожираю тебя. Найди себе кого-то, кто может тебе что-то дать». — «Ты даёшь. Ты даёшь мне возможность быть собой». — «Если ты о ликантропии, то ты всё ещё придурок, как в пятнадцать. Ты можешь быть собой не только со мной». — «Закрой рот и иди сюда». «Иди сюда» — это «иди в кровать». Мягкий уверенный взгляд из-под ресниц прекрасен — Римус прекрасен, и прекрасны его разведённые колени, обтянутые старой джинсой, и рука, плавно ныряющая за пояс. Противиться бесполезно. Может быть, «возможность быть собой» — об этой уверенности без самолюбования. О колдовской притягательности. О чистой, восхищающей сексуальности. Без сомнений из-за ношеных джинсов, морщин или того, что хоть убей непонятно, с какого перепуга они решили на старости лет устроить весь этот мелодраматик на мятых простынях. — Да наплевать, — говорит Римус, когда Сириус избавляется от окурка и всё-таки опирается подбородком на его плечо. — Всё ещё будет когда-нибудь хорошо. Будем седыми, поедем в Испанию, будем любоваться цветущими жакарандами. — Чем любоваться? Что это ещё за хрень? — ворчит Сириус без настроения, потому что желание Римуса стариться вместе впивается в рёбра зазубренным капканом. — Фиалковые деревья, — улыбается Римус и целует его острую скулу. — У них великолепные синие цветы, которые, кстати, используются в лекарственном зельеварении. Не надо было хуи на травологии пинать. Сириус угощает его да-что-ты-говоришь-взглядом. — В любом случае ты уже седой, — вздыхает он и чуть-чуть тянет прошитые серебринками пшеничные пряди, чтобы Римус запрокинул голову и было удобнее целовать его шею. Мир сужается до Римуса, вся радость жизни сужается до Римуса. Но как бы с ним ни было хорошо, кажется, что грузить на него такую ответственность чревато. Его запросто можно этим сломать — но он отчаянно не против.Всё
В библиотеке тихо, всё голубое от сумерек, стоит уже зажечь свечи, но бесят змеи, обвившие подсвечники, и хочется оттянуть тот момент, когда их будет видно лучше. Сириус перечитывает журнал, едва различая чёрные мелкие буквы, когда в библиотеку кто-то заходит. Сквозь стеллаж поверх зубчатого ряда книг видно, что это Римус и Тонкс. Сириус уже почти подаёт голос, чтобы не смущать их своим присутствием на случай, если они хотели бы уединения, когда вдруг слышит, о чём разговор. — Что у тебя с Сириусом? — спрашивает напряжённая Тонкс без обиняков, видно, как зажаты её плечи. Римус молчит немного, обводя глазами комнату, словно ища поддержки для того, чтобы произнести ответ. — Не знаю, Тонкс, — в конце концов говорит он, беззащитно искренний, уязвимо нежный. — Всё. Она всхлипывает против воли, смятённая из-за многоцветных чувств, выпархивающих из короткого слова, бормочет «Извини» и бросается прочь. Нет смысла скрывать своё присутствие, и Сириус выходит из-за стеллажа, глубоко засунув руки в карманы. Римус смешивается только самую чуточку и подходит обнять.Как, всё?
В штаб-квартире сдержанная, организованная суета всеобщей тревоги — объявлен общий сбор в Министерстве. Римус прищуривается тревожно, но молчит. А Сириусу раздирает грудную клетку стремительное, свирепое ощущение — вот он мир! Он снова разверзается вокруг, прежде сжатый до крошечного глазка, в который было видно только Лунатика. Вот оно, ощущение грядущего боя — кипучее, неспокойное, яркое. Вот твёрдое сопротивление дерева в напряжённых пальцах. Вот возможность встать в строй, быть в ядре, в самой сердцевине, двигаться в другом, таком желанном ритме. Мимо штор, за которыми спит мать, удаётся проскользнуть без шума, внизу, у лестницы — Римус. Он не произносит «Береги себя» вслух, то ли боясь навязываться, то ли понимая, что это бесполезно. Сириус ему улыбается и коротко прижимает к себе, влажно целует шею, прикусывает ухо — и тоже ничего не говорит. Он чувствует, что Римус смотрит ему в спину, стирая с мочки прикосновение его языка. Лучше бы он оглянулся. Лучше бы посмотрел ему в глаза подольше, хоть раз в жизни не отвёл взгляда и увидел честно всё, о чём Римус без утайки говорил без слов. Потому что он не успевает найти его глазами, падая в арку. Медленно, словно с сокрытым смыслом, плывёт над головой тёмный сводчатый потолок. «Как, всё?..»Я тоже
Дамблдор передаёт Римусу плотный прямоугольный конверт без подписи прямо в вечер битвы в Министерстве, и тому даже нечем интересоваться, что там. Потом он порадуется, что не открыл сразу, а сначала уехал к себе. В конверте копия завещания. Римус смотрит сквозь строчки документа, не очень-то впуская в себя смысл: дом — тот самый дом дяди, по всей видимости, — и какая-то несусветная гора золота. Как будто бы теперь это принадлежит ему. Но кроме официальной бумажки в конверте есть ещё одна, подписанная знакомо размашисто. Сириус писал так, когда торопился, не имея возможности выводить идеально изящные буквы. «Купи себе новые джинсы! Люблю». «Люблю». Руки сами собой сжимаются в кулаки, комкая чёртово слово, которое никогда не звучало и уже никогда не будет произнесено. Ярость мгновенно вытравливает нутро — всё не должно быть так, не должно, не должно! Хочется убедить себя, что злость рождает этот идиотский жест. Внести его в завещание, что? Щедрость-извинение на излёте жизни: прими мои деньги, если уж не меня самого?! Какого хрена, Сириус Блэк?! Но на самом деле важно, конечно, другое — и Римус расправляет записку, разглаживает на колене, чувствуя, что хочется выть. «Люблю». «Люблю». — Я тоже, Сириус. Я тоже тебя люблю.