Это только между нами

Если бы угрюмость и скептицизм Лю Цингэ можно было переводить в электроэнергию, то появилась бы возможность обеспечивать освещением несколько жилых кварталов, а может и пару мелких городов. Для столиц мощности пока не хватало, но энтузиазм этого парня не знал разумных границ. — Я все еще не понимаю смысл этого задания. — Конечно, тут же думать надо, — лениво раздалось со стороны кровати, где разместился Шэнь Цинцю, оккупировав подушки, одеяло и, вроде как, футболку самого хозяина комнаты. Не то чтобы картина была непривычной, но даже спустя год заставляла впадать в краску. Им пришлось через многое пройти, чтобы теперь нехотя перекидываться не обидными колкостями, находясь на расстоянии меньше метра друг от друга. Можно сказать, что огонь, вода и медные трубы кажутся теперь детским лепетом после преодоления недопониманий и стен, которые они вооружали вокруг себя. Тем не менее не сказать, что оно того не стоило. Вид главного мерзавца школы, оказавшегося лишь обиженным на всех ребенком из приемной семьи, где получать от опекуна порцию тумаков с утра вместо будильника — обычное дело, развалившегося поперек всей постели, умиротворяет. Еще бы не светил своими ногами, отвлекая — цены бы не было. — Было бы что тут думать. «Придумайте и опишите город своей мечты». Я это и сделал. Мне влепили неуд, — Лю Цингэ ситуация искренне бесила, потому что над литературой сидеть часами он не любил. Над физикой — всегда пожалуйста, та хоть логичная была. Самолет летает с определенной скоростью, мяч подбрасывается на неизвестную высоту и плевать все хотели в каком это небе происходит, «влюбленно окрашенном в розовый, случайно разлитый художником» или «мрачном, полном угрюмым туч». Нет, оно просто летит вверх. Никаких эпитетов, олицетворений и прочей ерунды. Только скорость, расстояние, угол, сопротивление и сила. — Потому что ты описал Токио. — Потому что мне нравится Токио. — Нет, тебе нравится тема самураев, а на сам Токио ты плевать хотел, — весело фыркнув, Шэнь Цзю перекатился со спины на живот, теперь прямо смотря на сидящую за столом недовольную фигуру. — Но проблема не в этом. Тебе нужно описать город, которого не существует. — Зачем? Во взгляде Лю Цингэ без труда можно было заметить направления, которые он мог порекомендовать придумавшему это задание. Психбольница — самое безобидное из длинного-длинного списка. — Проверить, насколько у тебя неплохо с фантазией? Не знаю, я не так часто над этим задумывался под таким углом, — неожиданно честные признания давно перестали удивлять их обоих. — Многие писатели придумывали новые города, пытаясь через них что-то до других донести. Тот же Изумрудный город с его погаными уроками о зеленых стеклах из оперы «неведение — счастье». Для кого-то глупость, кто-то отдал бы все, чтобы жить там. Или Исидора из «Невидимых городов». Место, «где винтовые лестницы в домах украшены морскими раковинами, где по всем правилам искусства изготавливают скрипки и бинокли, где для чужеземца, если тот колеблется, какую из двух женщин выбрать, обязательно найдется третья, где петушиные бои кончаются кровавыми побоищами между теми, кто делал ставки на бойцов». Кальвино — тот еще талант, когда дело касается… ты что творишь, варвар? В горле пересохло. От того ли, что он не привык так много и быстро говорить, или же от вида чужого лица перед самым носом — без разницы. Все, что сейчас ощущал Шэнь Цзю — два противоположных желания: «заехать бы по красивому личику, чтобы помнил о личном пространстве» и «схватить за шевелюру и сократить расстояние, ибо сам напросился». Этого болвана вечно хотелось либо избить до полусмерти, либо зацеловать до потери сознания. Иногда оба пункта одновременно. Вот просто так, ни за что. — Зачахнешь в своих библиотеках, зубрила, — не дожидаясь ответа, Лю Цингэ сократил расстояние, решая за них двоих. Ведь о какой выдержке может идти речь, если от чужого голоса голову бросало в жар, отключая мозг и поднимая волну неподдельного восхищения. Их поцелуи походили на схватку двух вечных конкурентов, где один слепо рвался вперед, поглощенный чувствами, а второй использовал хитрые приемы, сплетая языки, чтобы лишить связных мыслей, приподнимаясь и раз за разом затаскивая растерянного воина прямо на кровать, в тепло одеял. Шэнь Цинцю был начитанным, умным, изящным, хранил в памяти множество книг, отрывков рассказов, свободно цитируя их и сводя одного конкретного человека с ума. Помнил о чертовых замках из драгоценных камней, городе, где исполняются желания, авторов, о которых некоторые могли слышать впервые, но все равно впечатлиться. Быть может Лю Цингэ хотел бы съездить в эту проклятую Исидору, чтобы точно узнать, виновата ли в его помутнении свалившаяся снегом на голову влюблённость или судьба же намерено даровала ему воплощение всех мечтаний в одном человеке, ставшем для него заветным яблоком из запретного сада, которое ему довелось испробовать. Шэнь Цинцю был невыносим, сметая всю выдержку парой неосторожных слов, длинной речью о том, чем заинтересован. Груб, ударяя наотмашь словами и кулаками, цепляясь сейчас пальцами за бедра до синяков. Циничен, не веря в любовь, счастье и радости жизни, но каждый раз смотря с блеском в глазах, без слов прося ласки и преданности, о которой перестал и надеется с детства. Жесток, редко помогая другим, но каждый раз приходя, когда в чужой дом проникала болезнь или трудность с написанием заданий по литературе. Он был образом, навечно запечатанном в памяти, гребанным обжигающим светилом, заменившим солнце и все путеводные звезды. Юным мальчишкой, чьё тело хотелось покрыть поцелуями от шеи до бедра, чтобы услышать такие земные, просящие большего звуки. Если Шэнь Цинцю еще был божеством, то павшим от чар своего главного грешника. — В какой город ты хотел бы сбежать? — отвлекаясь от белоснежной кожи, Лю Цингэ заглянул в чужие глаза, жадные, вмещающие детскую растерянность, любопытство и пылающую на краю радужки похоть в раз. — В городок на горе, полный бамбука, свитков и трактатов, где без перерывов кто-то играет на гуцине. Цинцин, где можно спрятаться от всех мирских грёз в крохотной хижине. Где запах весны смешиваются с благовониями. Слова, тихонько льющиеся рекой, достигали самого сердца. Правда рассказал, не побоялся осуждения или насмешки. Наконец без сомнений доверил себя и свои мечты, робко засмущавшись, но не прекращая говорить. Что-то внутри Лю Цингэ взорвалось бенгальским огнем, горячим, липнущим в щекам и выдавая праздник внутри него с потрохами. — Он был бы далеко отсюда? Казалось, что оторви они сейчас друг от друга взгляд, весь сказочный момент исчезнет, дымом разлетаясь по маленькой комнатке. — Очень далеко, отделяясь от привычного мира лестницей в тысячи ступеней. Тебе пришлось бы каждый раз подниматься ко мне. — Не пришлось бы. Я б землю ел, но поселился в соседнем городке, где жили бы те, кто видеть больше не мог бы твоё ужасное собрание книжек. Стал бы их лидером, чтобы ходить к тебе под крики о революции. — Байчжань с импульсивными варварами, как ты? — Ага. Затаскивал бы тебя из твоей пыльной библиотеки как можно чаще. В этот раз не сдержался Шэнь Цинцю, обвивая чужую шею руками и притягивая к себе. Может быть им двоим и не нужны придуманные города из изумрудов или старых романов, чтобы быть счастливыми.