In hac spe vivo

In hac spe vivo

«Мы все здесь рабы». Эти слова остаются где-то на подкорке. Слова, сказанные спокойным голосом, в котором не было ни тени сожаления. Рикс бы поверил, что Лабелю все равно, но глаза выдавали молодого доминуса с головой. Серо-голубые глаза похожи на две открытые раны на безупречном лице хозяина, разве что кровоточат они слезами. Лабель умеет смотреть так, как никто другой. Недаром Рикс заметил его тогда в толпе и потерял связь с реальностью на несколько бесконечно долгих мгновений. Лабель выплескивал душу через глаза, предлагая ее каждому, но никто не брал, будто не замечая. А Рикс взял. Взял и теперь до ужаса не хочет отдавать назад… – Если ты будешь постоянно отвлекаться, то тебя убьет не только гладиатор, а любой желающий с чем-то острее палки, – Хотч ругается, делая взмах гладием и понимая, что Рикс думает совершенно не о спарринге. – Заткнись уже. – Жаль, что ты не в паре с Граутом. Посмотрел бы я, как тебя собирали бы в наперсток после таких слов. Рикс вздыхает, качает головой и делает шаг назад, чтобы потом совершить выпад, но руки его не слушаются. Хорошо, что рядом нет Сторции или Гарса. Их осуждающих взглядов он бы не вынес. Хотч все-таки был более понимающим, особенно после того, как практически побывал на смертном одре. – Вали отсюда. Толку от тебя сегодня, – сплюнув, Хотч трет затылок. – Завтра тренировка в шесть. Мы сейчас должны быть готовыми ко всему, а ты точно вялый мешок с дерьмом. Опоздаешь – доложу Грауту. Без обид. «Да какие тут могут быть обиды». Ноги сами несут не в коморку на корабле, где он вынужден теперь ютиться вместе с Орвоном и Афием, а к покоям наследника ланисты. Он стучит дважды, ждет и ударяет еще пару раз. Их условный знак. Один из немногих способов сказать: «Я рядом», не привлекая лишнее внимание. – Войди. Голос Лабеля спокойный и чуточку суховатый. Когда Рикс входит в его комнату, то застает его сидящим на кровати с идеально ровной спиной, будто он ждал гостей. Даже не гостей, а… палача. Рикса передергивает. Он закрывает за собой дверь, предусмотрительно нажимая на кнопки, чтобы их не потревожили, и подходит к узкой постели, так сильно отличающейся от роскошной кровати на вилле Флавия. Никаких подушек и роскошных тканей, один отрез которых стоит дороже, чем вся Риксова жизнь. Впрочем, бедная обстановка нисколько не волнует самого Лабеля, который продолжает сидеть неподвижно, точно статуэтка. – Ты завтракал? – спрашивает Рикс и запоздало замечает на разваливающейся тумбочке поднос с остывшей кашей и яйцами. В стакане что-то черное, видимо, чай, подернутый пленкой. От одного вида этого напитка к горлу подкатывает тошнота. Лабель молчит. Тишина невыносимая и съедающая изнутри. Рикс думает о том, что он зря пришел, но уходить и оставлять Лабеля в таком состоянии он не хочет. Наследник ланисты и раньше выглядел подавленным и нелюдимым, а теперь и вовсе мало напоминал живого человека. – Тебе надо поесть. – Ненавижу яйца. – Ничего другого нет. Лабель снова молчит. Тонкими белыми пальцами сжимает край своей туники, натягивает ткань и продолжает смотреть в стену. – Хочешь прогуляться? Нас не выпускают, но, думаю, тебя… – Рикс не договаривает, потому что Лабель внезапно поворачивает голову к нему и улыбается. Едва-едва. – Нет. Я встал, оделся и понял, что не могу, – улыбка исчезает так же быстро, как и появляется. Рикс замечает под мутными от невысказанной горечи глазами темные круги. – Ты не спал ночью. Так и не дождавшись ответа, Рикс со вздохом опускается на колени перед кроватью и ставит правую ступню парня на свое бедро. Возится с пряжкой сначала одного ремешка, потом другого. Путается, думая о том, что его грубые пальцы не предназначены для такой филигранной работы. – Что ты делаешь? – впервые за утро в голосе Лабеля сквозит любопытство. Он наклоняется немного, чтобы лучше видеть сидящего перед ним гладиатора. – Разуваю тебя. Ты все равно не в состоянии куда-либо идти. – Я должен пойти к сестрам. Должен проведать всех гладиаторов и отдать им указания, должен… – Твои сестры в порядке, отдыхают в своих комнатах. Паулина выпила успокаивающий чай, а Августа… Признаться, я никогда не видел ее такой. Но она будет в порядке. О гладиаторах позаботятся Граут и Хотч. Гарс ушел за продовольствием, его отпустили на несколько часов, – отвечая, Рикс продолжает мучиться с застежками и, наконец, снимает одну сандалию. Лабель замолкает, потому что не может спорить. Не сегодня. Глядя на обнаженную ногу перед собой, Рикс испытывает странное и крайне непривычное чувство нежности. Он-то думал, что встать на колени перед хозяином, да еще и мужчиной, будет настоящим унижением, но сейчас он не чувствует себя оскорбленным или обесчещенным. Не чувствует себя игрушкой в руках всесильного хозяина. Ему только хочется заботиться о том, кто сейчас сидит перед ним и по-прежнему сжимает ткань туники, как последнее спасение. Это – самое малое, чем он может отплатить Лабелю за те доброту и ласку, которые тот подарил ему. – Ты очень устал, – Рикс бережно оглаживает лодыжку, на которой остались розоватые следы ремешков, спускается пальцами вниз к щиколотке, мягко обводит большим пальцем изящную косточку. В его движениях нет сексуального подтекста, только интерес и желание хоть немного успокоить. Вторая сандалия слезает уже легче. Рикс поднимается, отстегивает тяжелую фибулу с драгоценными камнями, и паллий из нежно-голубой благородной ткани волной спускается до колен, открывая плечи. Лабель довольно-таки широкоплеч, и, что уж скрывать, Рикс всегда был восхищен его натренированной подтянутой фигурой, но сейчас без своего паллия парень перед ним кажется хрупким. «Это обманчивая хрупкость», – напоминает себе Рикс. Он знает, как много силы скрывается под этой утонченной оболочкой. И все равно хочет накинуть на эти плечи одеяло. Почему-то этот жест для него невероятно интимный. – Раздеваешь меня? – по голосу Лабеля непонятно, смущен он или нет, но Рикс все равно на всякий случай успокаивающе гладит его по предплечью, снимая уже тяжелый обруч. – Просто помогаю приготовиться ко сну. – Я не хочу спать. – Не капризничайте, доминус, иначе оставим вас без десерта, – шутка выходит плоской, но Лабель все равно улыбается. И, оставшись в одной тунике, покорно ложится на постель, глядя на Рикса снизу вверх. – Знаешь, как мама укладывала нас спать? – Как? – На Паитруме холодно по ночам, и мама всегда давала нам с Дареей самые тяжелые шерстяные одеяла, которые только были в доме. Под ними невозможно было шевелиться, и мы засыпали в тепле. Ты, конечно, не привык к такому, – Рикс накрывает Лабеля тонким одеялом, расправляя складки. – Она пела колыбельные? – Лабель вытаскивает из-под одеяла руку и легко касается чужой ладони. – Редко, она плохо пела, – рассмеявшись, Рикс сжимает холодные светлые пальцы. – А вот папа пел, да. – И что он пел, помнишь? – Помню, но… Только не говори, что ты хочешь это услышать, – смутившись, Рикс пытается кашлем замаскировать возникшее напряжение. Раньше его жалкие потуги в колыбельных слышала только Дарея и явно осталась не в восторге. Не ответив, Лабель смотрит прямо на него и улыбается. Внезапно до Рикса доходит осознание того, что если будущий ланиста будет так на него смотреть, то он сделает что угодно, преодолеет любые препятствия, но сделает все, что от него попросят. Это открытие пугает Рикса и одновременно с этим приносит некоторое облегчение. Просто так сложилось. Просто Лабель оказался тем человеком, ради которого совсем не страшно идти в самое пекло. Прикусив щеку, Рикс вызывает в памяти слова колыбельной: – Спи-усни, мой ангел славный, Баю-баю-бай. Демон к нам идет коварный, Баю-баю-бай. Ты его не бойся, милый, Послан он тебе, Чтоб ты стал большим и сильным, Шел к своей судьбе. Станешь воином, мужчиной, Баю-баю-бай. Поведешь народ невинный, Баю-баю-бай. Рикс не столько поет, сколько проговаривает слова, вспоминая такой простой, но такой родной мотив. Перед глазами встает полустертая картинка прошлого: склонившийся над кроватью отец, чьи волосы в темноте кажутся почти черными, теплые прикосновения его рук, впитавших в себя запах металла и кожи. И смех матери из глубины комнаты, которая наблюдает за тем, как муж укладывает детей спать с бесконечным обожанием во взгляде. Казалось, это было не с Риксом, а с кем-то другим. Точно он подсмотрел это в чужой семье. В чужой вселенной. – Красивые, но мрачные слова. Похожие на пророчество. Если бы мой отец пел колыбельную, то она точно была бы такой, – Лабель прикрывает глаза, трет свободной рукой складку между бровей и беспокойно ворочается. – Он бы хотел, чтобы я был таким. Хотел гордиться мной. – Думаешь, он не гордится тобой? – Я не такой уверенный и сильный, как Августа. Не люблю жестокость, не смотрю на людей свысока, – снова сморщившись, Лабель сжимает его пальцы немного сильнее. – И я уж точно не такой, как Паулина, которой прощается все только за ее милые ямочки и очаровательную улыбку. Не подумай, я люблю сестер, но я – наследник, ко мне требования выше. – Это все очень… – Рикс теряется, не зная, как правильно подбодрить, подыскать правильные слова. – Я не хочу это обсуждать сейчас, – неожиданно холодно перебивает его Лабель, но затем смягчается и снова прикрывает глаза. Его длинные ресницы острыми пиками отбрасывают тени на бледном лице, и это красиво, хоть и немного жутковато. – Извини. Мой отец в плену. Возможно, он уже мертв. Он говорит это на одном дыхании, спокойно и тихо. Немного поворачивает голову в сторону тусклого света, попадающего через иллюминатор, и выглядит расслабленным. Сердце Рикса сжимается, потому что он знает, что за этим напускным безразличием скрывается сжирающая боль. – Мы сделаем все, чтобы спасти твоего отца. Я сделаю. – Спасешь собственного хозяина, который ставит на твою жизнь? Я бы ждал этого от Граута, который слепо предан ему, но не от тебя, – сухо рассмеявшись, Лабель снова раскрывает глаза и слегка пододвигается, освобождая место рядом с собой. – Твой отец далеко не самый плохой человек, которого я встречал. Но я предан не ему. Глаза Лабеля расширяются и на секунду становятся совсем синими. На этот раз он прячет улыбку в подушке, но Рикс все равно успевает ее заметить. – Так странно. Всю ночь я думал о том, что будет с моей семьей, об отце и сестрах, но утром пришел ты и принес с собой такое спокойствие, которого я давно не испытывал. Рикс не знает, что на это ответить, но, по-видимому, его слова и не нужны. Вместо этого он ложится рядом, так и не снимая обмундирования, привлекает Лабеля к себе и бережно оглаживает его спину под одеялом, заставляя расслабиться еще сильнее. – Я должен сказать одну вещь, – Лабель откашливается, ведет языком по сухим губам. Рикс запоздало думает о том, что здешний климат не подходит детям ланисты. – Мы не обсудили это. Помнишь, на той неделе, когда ты уходил, я пригрозил тебе и твоим друзьям… Я бы не… – Я знаю, – на этот раз перебивает Рикс и улыбается. – Но спасибо, что все равно отпустил. Ответная улыбка Лабеля выходит робкой и слегка виноватой. – Рикс, я чувствую себя плохим, потому что, когда ты рядом, мне хорошо. А сейчас это кажется неправильным. Рикс ведет по гладкой мраморной шее одними кончиками пальцев и качает головой. – Нет, ты не такой. Лабель выпутывается из одеяла и тянется к нему с поцелуем, который почти целомудренно остается на его губах. Риксу все еще непривычно целовать мужчину, но он ничего не может поделать с тем ураганом, который начинает бушевать в нем каждый раз, когда он оказывается под прицелом серо-голубых глаз. Не говоря уже о чужих губах, таких запретных, но таких обжигающе-сладких. Рикс нависает сверху, целуя глубже и напористее, до тех пор, пока остатки беспокойства не стираются с бледного прекрасного лица. Ведет носом по щеке к уху, невесомо целует ямочку за ним. И обнимает Лабеля так крепко, что тот невольно охает. – Прости, – Рикс не знает, как объяснить свое желание спрятать Лабеля куда-то между ребер, чтобы защитить его и никогда не отпускать. – Мне нравится, – шепот Лабеля звучит громче любого крика, когда он медленно и мягко касается губами подбородка гладиатора. – Помнишь, я говорил тебе о выборе? – Ты не должен… – Я его сделал. Мне кажется, я сделал его уже тогда, когда наши взгляды впервые встретились. Я не знал, кто ты, не знал твоего имени, не знал, кем буду для тебя я, но уже тогда почувствовал это, – Лабель прижимается к нему всем телом. – Да, у меня есть обязательства, однако я верю, что мне удастся быть с тобой. In hac spe vivo. – Я знаю это. И, наверное, если бы я хотел, я бы давно перестал приходить к тебе, но меня не пугают твои обязательства, – Рикс успокаивающе перебирает темные пряди гладких волос, пахнущих апельсиновым маслом. – Я хочу быть рядом. Несмотря ни на что. – Будь. Потому что я тоже этого хочу. Рикс целует его в лоб, сонного и размякшего, шепчет какую-то ерунду о своем городе, ярмарках, собаках-роботах, которых они строили с отцом, Дарее, постоянно таскающей к ним в дом всяких ящериц и змей, пирожках с травами, которые они пекли с мамой по средам… Говорит и говорит, зная, что будет услышан и понят, даже если будет говорить о незнакомых Лабелю вещах. Когда Лабель засыпает, Рикс слушает его дыхание и стук собственного сердца. Эти звуки убаюкивают его, но он не позволяет себе погрузиться в сон. Сейчас он хочет прочувствовать каждое мгновение, проведенное с доминусом. Его доминусом.