Обретённые

Майские ливни пахнут одурелым весенним буйством, предрассветной дымкой и бесстрашием, ими не надышаться. К маю Алёна почти окончательно перебирается в комнату к Майорову. Весна выдаётся холодной в этом году, и они достают с антресолей пледы. Когда порывистый шквальный ветер обрушивает град из тяжёлых дождевых капель на оконное стекло, эти двое, убаюканные, лежат в тепле и что-то тихо мурлычут друг другу. Она засыпает у него на груди, сворачивая хвост кольцами, Юра задумчиво играет с его кисточкой, прежде чем и самому провалиться в сон. Ночью он будит её кашлем случайно, она сонно целует его в линию подбородка, оба почти сразу же вновь сдаются обратно томному ласковому теплу, и простывшая Осколкова, только вернувшаяся с дежурства, накрывает их одеялом. Утром у них обход вдвоём, Юра ещё до будильника начинает ластится и бодаться, Алёна, не открывая глаз, запускает пальцы в его каштановые кудри, гладит по голове, бормочет что-то сонное, едва различимое. С городских улиц ещё не сполз промозглый зыбкий туман, какие обычно стоят после ночных ливней. Сквозь него пробиваются первые солнечные лучи, подсвечивая изнутри мелкую водяную пыль, росой застывшую на листьях. Алёне хочется поцеловать Майорова в скулу, пока он такой тёплый и ласковый, но их окончательно будит вибрация телефона на тумбочке у кровати. И это не будильник – это звонок. Осознав это, Тешина вдруг подрывается, выпутываясь на ходу из пледа. Босыми ногами ступает на старый клетчатый линолеум, начавший уже отходить по краям. – Да, я слушаю, – неровный, заспанный голос. Алёна вываливается на балкон, спотыкаясь по пути о перевёрнутый тазик. Лицо её медленно делается серьёзнее и мрачнее. – А я могу чем-то помочь кроме денег? Просто сама еле-еле до зарплаты… Да. Да, хорошо. Тогда забери меня из… – она немного колеблется, но настоящий адрес всё-таки называет. С кухни уже доносится запах кофе, в коридоре во всю хлопают двери, кто-то распахнул форточку, впуская свежий весенний ветер. В трёшке становится оживлённо. – Народ, кто-то сможет подменить меня сегодня на дежурстве? Заболела одна хорошая женщина, нужно помочь. – Прошлая жизнь настигла, – иронично фыркает Осколкова, подпирая кулаком щёку. Из её тона не разобрать, вопрос это или просто констатация факта, ясно только, что в мире экзорцистов это вполне себе повод для мрачных шуток. Ты потихоньку привыкаешь жить в этой маленькой безумной вселенной, работать эдаким пограничником без выходных, и со временем это даже начинает казаться нормальным. Пока тебе не присылают «привет» из того, внешнего мира. Человеческого. Саня кивает понимающе, находу доедая макароны с тушёнкой: – Не парься, Алёночка, я тебя подменю. – Спасибо, Санечка, – она отвечает в тон ему, с лёгкой благодарной усмешкой, накидывая на плечи пропахшую дымом ветровку. Юра ничего не спрашивает. Он как будто не знает, что со всем этим делать. С балкона смотрит за тем, как Алёна выходит из подъездной двери, ёжась от утреннего холода, как снова набирает кому-то и прикладывает к уху мобильник. Как её забирают от дома на байке, и тот резко газует, почти сразу исчезая за поворотом. *** – Ну, здарова. Стукнемся кулачками? – Маша выходит встретить их откуда-то из глубины сада, пробирается к крыльцу, стараясь не ступать по грядкам. Вместо обещанного приветствия, она сгребает Тешину в крепкие дружеские объятия. – Давай, да где ты пропадала, мы тут скучали все! В воздухе так одуряюще пахнет сиренью, что это едва не сбивает с ног. – Я тут эти помидоры накрыла, будь они неладны. Заморозки вроде обещают. Блин… – Маша недовольно цыкает под нос. Это она уже обращается к байкеру с суровой кличкой Сургут, в миру просто Андрею. Они жили вместе уже лет восемь, и до ЗАГСа за это время так и не добрались, да и не очень-то торопились. – Да че мы, помидоров не купим, – недовольно ворчит Сургут, пытаясь пристроить мотоциклетный шлем так, чтоб он никуда не падал. – Пошли в дом, что ли. – Алёнк, ты чёт серая… Если ты сама болеешь, ты просто скажи, это ж не обязаловка. – Да я нормально, спала просто плоховато, – Тешина находится неуверенно с первой попавшейся отговоркой и не видит, как за её спиной сочувствующе переглядываются. Дверь отворяется с негромким уютным скрипом, пропуская в затхлую прихожую, заставленную пустыми полулитровыми банками. Старый подслеповатый пёс Буран, чёрная мохнатая дворняга, поднимается со своего места и, прихрамывая, ковыляет к двери, по пути всё больше начиная махать хвостом. Тыкается Алёне в ногу, и когда она опускается к нему, лижет руки, а потом и лицо. – Ах ты динозавр… – она рассеянно треплет его за холку, чешет за ухом. – Кто это там пришёл? Алёна? Смотри, узнал тебя, умная собака. Лёша ещё в девятом классе с улицы его притащил, вот таким щеночком, – голос доносится из спальни и выдаёт, что его обладатель слаб, хоть и пытается держаться. Алёна проходит в комнату, чтобы поздороваться с лежащей в кровати женщиной, и Буран тащится за ней, заплетаясь вокруг ног и счастливо поскуливая. – Вы простите что не навещала так долго… – она придвигает к себе табуретку и садится на край, не решаясь поднять глаза. – Да я не в обиде. У молодых должны быть свои дела. Андрей вот приходит когда, говорит, давайте ей позвоним. Я ему отвечаю, что у тебя работа, нечего человека беспокоить по пустякам. Лежащие на покрывале руки: сухое переплетение морщин и вен. Алёна выдыхает, чувствуя как изнутри стыдом сжигает грудную клетку. Нина Викторовна ничего не знает про её работу, просто верит, что она очень важная, что много времени занимает, потому что иначе и быть не может. Будь у Алёны возможность, она бы заходила чаще. Просто обстоятельства так сложились. – Как вы тут? – Да вот, сердце уже не то. Ребята говорят, отдыхать надо побольше, ругаются на меня за этот огород, да как же я его брошу, – Нина Викторовна смеётся, подмигивает весело, мол, ну ты же понимаешь, что с них взять. Она всё такая же добрая, но годы и горе были неумолимы с ней. Алёна помнила её ещё совсем другой, неугомонной и бодрой женщиной, которая любое безделье переносила мучительно, а потому постоянно находила себе занятие, и ни на секунду невозможно было застать её в состоянии покоя: вот она колдует у плиты, вооружившись венчиком, а вот устроила поливку в огороде. Нина Викторовна держала весь дом одна, и каждая минута её проходила в неутомимой и бурной деятельности. Но это было тогда, в другой жизни, до того, как она потеряла самое дорогое. А сейчас пыль на книжных полках, облупившаяся краска на подоконнике, заросший сад: всё уже хранило в себе следы угасания. Алёна смотрит на свои кеды, больно прикусывая изнутри щёку. Это место когда-то было для неё вторым домом, даже больше, чем домом. Но сейчас всё неотвратимо изменилось здесь и вряд ли уже когда-нибудь станет прежним. Правда, это не значит, что нужно опустить руки. Алёна поднимается с табуретки, объявляя свой вердикт решительно и бодро: – Ну что ж, время навести чистоту! *** Чисто вымытый пол едва не сверкает – ты неизбежно учишься мыть его качественно и быстро, когда у тебя каждые три дня дежурство по дому в бирюлёвской трёшке. В комнате пахнет свежестью только-только выстиранного белья, а с кухни тянет едой. Там на плите рядом с большой кастрюлей куриного супа стоит такая же большая кастрюля с компотом. Даже местные сущности изгнаны из излюбленных уголков, и дышится от этого ощутимо легче. За окном уже опускаются сумерки, выстилают сад сизой призрачной дымкой. Буран провожает гостей у входа. Когда они доберутся до места, будет уже темно. – Спасибо вам большое, ребята. Так меня выручили, – Нина Викторовна стоит в дверях, опираясь на трость. Старый всепрощающий человек, одинокий и добрый. – Алёнка, ты заходи, если найдётся время, я всегда тебе рада. Будут силы, пирог морковный испеку, который Лёша любил, помнишь? – Да, я обязательно. Поправляйтесь поскорее. Они выходят, плотно прикрыв за собой дверь, и Андрею приходится какое-то время ждать, пока Алёна стоит, прижавшись спиной к дерматиновой обшивке и зажимает рот рукой, потому что её душат слёзы. *** Байк тормозит у подъезда. Едва мотор глохнет, их погребает под собой странная упругая тишина, в которой слышно только, как где-то вдалеке воет между домами ветер. Алёна спрыгивает на землю и дёргает молнию на куртке – её заело. – Как ты сейчас вообще? Чем занимаешься? – Сургут вероломно пользуется этой заминкой, и вокруг будто становится ещё тише. – Знаешь… тут сложно объяснить, – Тешина усмехается немного нервно и прячет руки в карманах. Что-то в этой усмешке пробирает его до дрожи, так что Андрей почти сразу решает дальше не лезть, чтобы не вскрыть случайно какого-нибудь нарыва. – Ладно, не грузись, я не настаиваю. Просто звони почаще. И спасибо за сегодня. – Рада, что смогла помочь. Я на связи если что, давай. Это неловкое прощание проходит даже почти по плану, почти как принято у людей. Но всё же не до конца. – Твой новый? – Андрей кивает Алёне за спину. Она оборачивается порывисто и видит Юру, мрачной фигурой стоящего у подъезда с дымящейся сигаретой. – Майоров, блять, я убью тебя сейчас! Её эта картина царапает почему-то, в груди поднимаются одновременно и злость и безотчётный страх; она уже было делает шаг к своему экзорцисту, но Сургут её останавливает, лёгким движением удерживая за рукав. – Алёна! – подаётся вперёд, заключая в объятиях, прижимая к своей груди, и они некоторое время стоят так, ничего друг другу не говоря, – рад видеть, что ты в порядке, – Андрей наконец отступает в сторону, на прощание ободряюще улыбаясь. Она стоит ещё какое-то время неподвижно, слушая удаляющейся рёв мотоцикла. Потом делает шаг вперёд. – Давай пройдёмся? – поднимает на Юру прямой и печальный взгляд. – Ты спрашивай. И застегнись. – Че это за хрен? – в своей обычной недружелюбной манере интересуется Майоров, метко отбрасывая бычок в урну. Гирлянда ржавых фонарей тянется вдоль тротуара, они подсвечивают влажный дрожащий воздух, каждый шаг в котором гулко отдаётся от стен столпившихся многоэтажек. – Это моя прошлая семья, – негромко отзывается Тешина с пугающей, потерянной какой-то улыбкой. Она идёт немного впереди, всё ещё пряча руки в карманах, и говорит будто сама с собой. – Помнишь, я рассказывала, что мой парень разбился на мотоцикле. Вот, ездили помогать его маме. Она совсем одна осталась. У неё больше никого нет. К ней теперь только Сургут иногда заглядывает. Это его лучший друг, – она вдруг останавливается, будто запнувшись обо что-то, и начинает говорить быстрее, захлёбываясь на вдохе, – Ты знаешь, когда всё произошло, мне было так больно, что я хотела просто отрешиться от всего, поскорее забыть, как будто… Как будто этого не было никогда в моей жизни. Я даже подумать не могла, что они тоже скучают, что им помощь моя нужна. Теперь чувствую себя полным дерьмом. Юра незаметно отгоняет сущностей, ползущих к ней из теней, потому что им такое нравятся, когда люди сами себя изводят, когда чувство вины и горечи становится больше их самих и заслоняет всякий свет, превращая душу в непроницаемый чёрный кокон. – Ты всё ещё любишь его? Вопрос срывается почти случайно, Майоров даже не успевает понять, как это произошло. На него поднимают стеклянный потерянный взгляд, очень открытый, какой бывает у приговорённых, смирившихся со своей участью. Что же ты делаешь, на этот вопрос нет правильного ответа. На него вообще не может быть ответа, никакого. – Юр, давай не будем, это очень больно, – его просят о пощаде надломленным тихим голосом, да он и сам теряется от своего вопроса. – Алён, ты… – он делает шаг вперёд, обжигается плотной тяжёлой мглой, но не отступает. – Тебе не нужно всё это держать в себе. Тебе не нужно через всё это проходить в одиночку. Ну и… он прав. У неё есть Саня, который с готовностью подменит на дежурстве; Марина, которая поделится сигаретой без лишних вопросов. – У тебя есть я, – твёрдо говорит Юра, прежде чем порывисто притиснуть её к себе. Чувствует, как плечи у неё вздрагивают. – И если что, я рядом. У Майорова в кармане звонит мобильник: кто-то из домашних звонит сказать, что ужин готов и пора прекращать шататься по темноте. Они стоят на ветру, обнявшись, и не ощущают холода.