Пастор

Эта церковь всегда казалась ему чересчур мрачной, неприветливой и оттого нисколько не располагающей к молитвам и богоугодным мыслям, но с недавних пор неделю за неделей Освальд Мандус приходил туда каждодневно, всякий раз садясь на скамью слева в последнем ряду. Никогда не ощущавший в себе потребности регулярно посещать обитель Божью, теперь Мандус буквально кожей чувствовал, как какая-то непреодолимая, невозможная сила тянет его туда. Порой ему даже грезилось на границе яви и сна, будто тихий и вкрадчивый голос нашептывает, навязывает разуму такую, казалось бы, незатейливую идею. Как он только что назвал про себя это томительное желание? В самом деле, как? Незатейливая идея. Зачастую именно за подобной простотой, в глубине подобной простоты таится нечто непостижимое в своем хитросплетении, недосягаемое поначалу, нечто грандиозное и поистине ужасное в своем величии, нечто, суть чего невозможно понять до самого конца. Победного ли, проигрышного ли — тут уж как карта ляжет, ни за что не угадаешь заранее. И откуда только в его голове берутся подобные мысли в последнее время? Раньше склонности к витиеватым размышлениям о вечном и тому подобном прагматичный во всем предприниматель Освальд Мандус за собой не замечал. Раньше. До того, как побывал в древнем храме ацтеков в Мексике и нашел тот странный шар. Некую мистическую Сферу, о которой когда-то писал двоюродный прадед из Бренненбурга. Сфера раскололась надвое в руках Мандуса. Из-за древности, надо думать, — во всякие магические фокусы прагматичный во всем предприниматель Освальд Мандус, разумеется, не верил. Впрочем, все это бред разыгравшейся больной фантазии. Он подхватил лихорадку в Мексике, а это всего-навсего последствия недавно перенесенной болезни. Он подхватил лихорадку и несколько дней, если не больше, провел в беспамятстве, и его подсознание рождало безумные, страшные, уродливые картины. Вернувшись в реальность, он поначалу счел себя сумасшедшим и долгое время никак не мог осознать, что кошмары неприятным осадком остались в прошлом. А затем все вернулось на круги своя, но что-то все же, казалось, неуловимо изменилось. В окружающих, или в нем самом, или во всех сразу, — этого Мандус понять пока не мог. Но Сфера… Даже расколотая надвое она может стать источником неиссякаемой энергии, если прадед, конечно, не врал и не сильно приукрашивал ее возможности в своих записях. Это вполне может оказаться настоящим научным прорывом, который возвысит его фабрику и сделает недостижимой ни для кого! А после… А что, собственно, после? Церковный хор закончил петь, оповещая о завершении службы, и собравшиеся в храме Божьем люди начали постепенно и медленно расползаться по своим делам. Все до единого непохожие друг на друга, но одинаково слегка сонные, умиротворенные, они один за другим покидали церковь, словно бы окруженные странной аурой непонятного счастья. Мандус провожал их внимательным взглядом, зачем-то стараясь подмечать мельчайшие детали внешности каждого, и все это отчего-то вызывало у него жгучее отвращение. Эти люди мнили себя достойными. Достойными приходить сюда, в церковь, достойными возносить свои жалкие молитвы Богу и надеяться на то, что их услышат. Достойными существовать в этом мире, созданном Им совсем для иных — для чистых сердцем, душой, помыслами. Для тех людей, каких Он сам когда-то сотворил по образу Своему, но никак не для тех, в кого они превратились с течением времени. Эти люди были жалкими, грязными тварями, погрязшими во лжи и похоти и павшими так низко, что уже никогда не смогут подняться, смыть с себя эту грязь, этот смрад. Эти люди обречены, этим людям не поможет уже никто и ничто. Словно бы очнувшись от транса, Мандус поднял голову и уперся взглядом в распятие. Пристально вглядываясь в него, он отстраненно понял, что не испытывает ни благоговейного трепета, ни каких бы то ни было прочих эмоций. Ни-че-го. Ровным счетом. Не значит ли это все, что Господь слаб и не способен более контролировать свои создания? Не значит ли это, что с наступлением нового столетия должна также прийти и эпоха нового Бога, сильного, не допускающего беспорядков? Разве это не так? Разве не очевидно?! Подобные мысли внезапно всколыхнули волну злости, стремительно поднявшуюся из глубины души Мандуса на поверхность и захлестнувшую его с головой. Он уже не помнил ни как вскочил на ноги, ни как пулей вылетел из церкви, грубо и бесцеремонно расталкивая локтями всех тех, кому не посчастливилось оказаться на его пути. Все его существо переполняла ненависть, чистая ненависть к этим мерзким свиньям, возомнившим себя людьми, ненависть всеобъемлющая и такая… естественная? Да, именно — естественная, абсолютно закономерная и правильная. Он пришел в себя уже за воротами прилегавшего к церкви то ли сада, то ли парка. Неконтролируемый гнев схлынул так же быстро и незаметно, как и возник, и на его месте воцарилась непонятная скорбь. Бог слаб. Бог мертв, и миру нужен новый Творец под стать новому веку, веку перемен. Эта мысль прочно поселилась в голове и не позволяла отвлекаться ни на что постороннее. Миру нужен новый Творец, но кто еще кроме него, Освальда Мандуса, догадывается об этом, кто еще осознает эту необходимость перемен? Никто. Свиней, возомнивших себя людьми, не заботит ничто иное, кроме как их собственное благополучие. Они живут и плещутся в своей грязи, они разносят эту грязь по всему миру, и их интересует лишь низменная выгода. Время возвышенных рассуждений для них априори безвозвратно упущено, да и способны ли свиньи видеть в окружающем хоть что-либо возвышенное, отличное от корыта с кормом? Но будут еще перемены, поистине великие, и они уже не за горами. Свиньи получат свое, получат то, грезы о чем даже не смели тревожить их покоя ни во сне, ни наяву. Граница между двумя веками — этакий рубеж времен — это прекрасный выбор для широкой, масштабной деятельности. Новый век примет с распростертыми объятиями только достойнейших. Что же до остальных, до всего прочего сброда… Сброд получит то, чего заслуживает. Улыбнувшись своим мыслям и привычно сунув руки в карманы брюк, Освальд Мандус одним порывистым движением преодолел незримую границу, отсекавшую церковь с ее святынями от прочего мира, и уже неторопливо зашагал по улице, окутанной легким утренним туманом. Этот путь с недавних пор он проделывал раз за разом: прогулка по еще сонному и оттого немноголюдному Лондону тоже стала частью странного ритуала, начинавшегося с раннего посещения церкви. Бесцельное хождение по полупустому городу неплохо помогало упорядочить хаотично роящиеся в голове мысли и идеи, отвлечься от них, и Мандус редко отказывал себе в подобном удовольствии. Сегодняшняя прогулка, однако же, привычного успокоения не принесла. Разум не хотел так просто отпускать столь заманчивую идею, или, быть может, это идея не желала выпускать из плена цепких когтей еще ослабленный недавней лихорадкой разум? Мандус не знал ответа на этот вопрос и, пожалуй, не хотел знать. Подобные мелкие вопросы занимали его сейчас в последнюю очередь. Он неожиданно остановился, неподвижно замер посреди улицы, словно пораженный выстрелом в самое сердце, убитый, но еще не умерший, не осознавший своей нелепой смерти. Поразительно, как только в такие моменты лезут в голову столь дурацкие сравнения, достойные разве что французских любовных романов? Убитый, мертвый. Освальд Мандус не ощущал себя убитым и не собирался умирать так рано и глупо. Он поднял голову и посмотрел в серое лондонское небо, такое же привычное, такое же обыденное, такое же неизменное тоскливо-серое и будто бы увидел там нечто, одновременно являющееся как удивительным открытием, так и банальной прописной истиной. У него была цель — идеальный мир. У него было средство ее достижения — Сфера. У него был исполнитель — он сам. И у него был материал — его Машина. Кто сказал, что Бог должен походить на человека? Глупец, только глупец мог придумать такое! На лице Мандуса вновь возникла та же улыбка, что и во время предыдущих размышлений еще на территории церкви. Сложить два и два — раз плюнуть, остальное сделает машина. Машина для свиней. Все-таки Освальд Мандус был чертовски прагматичным во всем предпринимателем.