Роза, вино и кое-что еще

Альсина думает, что однажды убьет его. Иногда она хочет его убить, чтобы избавиться от этой саркастической ухмылочки, от слов, которые ранят, от извечного соперничества за внимание Матери. И от своего желания тоже. От подспудных мыслей, одолевающих ее особо темными ночами…а здесь, в этой новой жизни, все ночи кажутся ей темными. От собственной слабости, которая доводит до бешенства и которой она не может противостоять. Альсина представляет, как вонзает когти прямо в его грудь, рвет кожу, ломает ребра, разрывает легкие и насаживает на них его сердце. Его ехидный смех сменяется криком смертной боли. Она тянет сердце наружу, заливая все вокруг кровью, а потом вонзает в него клыки. Проблема только в том, что он давно уже мертв, протух. А это не вкусно. Но зато как восхитительно было бы увидеть страх в его глазах, осознание конечности бытия даже для него и затухающее сознание потом. Иногда…   …но только не сейчас…   …сейчас Хайзенберг стоит у стены, широко разведя ноги и вцепившись в железные кольца раскинутыми руками. Сегодня они просто играют, поэтому она не стала его приковывать, оставляя пространство для маневра и изменения правил игры для обеих сторон. Так тоже иногда нужно. Оба они устают от постоянных споров, оскорблений и подстав. Иногда просто хочется побыть… снова людьми? Нет. Людьми они уже никогда не станут. Изменились не только их тела, но и их души. Только иногда хочется поиграть, хочется вспомнить, как, например, в этот раз, когда Хайзенберг…   …полностью обнажен. Альсина смотрит на его тело и не может налюбоваться. Прорисованный рельеф мышц, смуглая кожа, шрамы – он совершенен. Ни один неизмененный мужчина никогда не вызывал у нее желания, от которого подгибаются колени, а внутри становится жарко. Она может смотреть на него бесконечно, любуясь стройным поджарым телом, сильными руками и ногами и крепкими округлыми ягодицами. Из одежды на нем только тяжелые высокие ботинки и шляпа, и это придает ему какой-то особый шарм. Будоражит. Как будто сейчас он не полностью беззащитен перед ней, а в любой момент готов к бою. Сейчас он покОрен, но не покорЕн. И это сводит Альсину с ума еще больше, чем она уже…   …безумна. Безумна, безумна, безумна от всего происходящего. Смотрела бы целую вечность, только смотрела. Но нет, не только. Хайзенберг поворачивает голову и кричит:   – Ну же! Ну давай…   …давай же! Ее губы, покрытые любимой алой помадой – сделанной на заказ! – раздвигаются, обнажая клыки. Альсина издает короткий сумасшедший смешок, поднимает хлыст и наносит первый удар. Он ведь пришел именно за этим. Она не знает, почему он приходит раз за разом, зачем ему это нужно, но это именно то, что ему нужно. И ей тоже…   ...нужно до умопомрачения. Она наказывает его за всю боль, которую он причиняет ей в остальное время, отыгрывается на нем за свою неуспокоенность, за все его парфянские стрелы, за все ответы на колкости, которые она не сумела вовремя найти, за их пререкания, за страх, что однажды она не выдержит конкуренции, и Мать Миранда отнимет у нее даже ее нежизнь. За сны в самые темные ночи, за мысли, от которых жарко, за желания, которых не должно быть у измененного тела. Ей все равно, зачем это нужно ему. Но она точно знает, зачем это нужно ей. Поэтому после первого она наносит еще удар, и еще, и еще…   …и еще, еще, еще. На коже остаются следы. Ей кажется, что выступила кровь. Альсина чувствует запах крови, хорошо знакомый ей запах, пробуждающий самые темные инстинкты. Некоторые из следов, должно быть, останутся новыми шрамами, которые сделают Хайзенберга еще притягательнее для нее. Она видит, как он вздрагивает, закидывает голову так, что волосы метут по лопаткам, вцепляется в железные кольца до побелевших костяшек, прижимается всем телом к холодной каменной стене. Между ног у нее течет от желания. Окончательно утратив над собой контроль, она кричит. Сознание затуманено. Она уже не очень понимает, кто она, кто он, где они оба и что происходит. Для нее сейчас существует только боль, которую они делят на двоих. Ей – муки неупокоенной души. Ему – муки неупокоенной плоти. И это приносит хоть какое-то облегчение. Им обоим, наверное. Крик переходит в пронзительный визг. Альсина заносит руку с хлыстом и бьет со всей силы, и этот удар…   …становится последним, потому что его Хайзенберг уже не выдерживает. Вторит ей низким криком. Руки срываются с колец. Он падает на колени и утыкается лицом в стену. Шляпа слетает на пол, сразу делая его беззащитнее. Прижав сведенные пальцы к груди, он медленно сползает на пол и сворачивается в позу зародыша. Альсина в изнеможении опускается на кресло, чувствуя полную опустошенность внутри. Хлыст выпадает из опущенной руки. Сознание медленно проясняется. Она видит обнаженного мужчину, лежащего на полу, лицом к стене. Видит его ходящие ходуном лопатки, как будто он… плачет? Но нет, только не он. Только не Хайзенберг. Скорее, снова смеется. И точно, смех сначала тихий, а потом все громче, громче. Ей хочется выпить. Убила бы сейчас за бокал вина из своих погребов. Губы шепчут:   – Ненавижу тебя.   …но так говорят только о любви. Хайзенберг наконец разворачивается и поднимается. Идет прямо к ней, нисколько не стесняясь наготы. Альсина подмечает, что его глаза слишком блестят, а губы прокушены. Но все та же ехидная ухмылочка, которая так ее бесит. Он подходит к креслу, опускается на колено и берет ее руку. Ту самую, которая держала хлыст…   – Ты была великолепна, дорогая.   …и целует ладонь. Поцелуй прожигает ей кожу даже сквозь перчатку. Она смотрит на склоненную голову и с трудом подавляет желание провести по его волосам. Он поднимает на нее взгляд, и она вдруг понимает, что сейчас Хайзенберг говорит искренне. Не издевается, не иронизирует, ничего такого. Он говорит ровно то, что думает на самом деле. Она улыбается в ответ.   – Иди к черту, дорогой…   ...прижимается к ее руке щекой и шепчет:   – Только вместе с тобой.  

* * *

  Хайзенберг думает, что однажды она его убьет. Не рассчитает силу удара или утратит контроль над своей яростью, если он слишком сильно ее достанет, или просто у нее будет плохое настроение от того, что не удалось вино или снова потерялась любимая помада. И тогда этот вечер станет его последним. Бесславная смерть, но и не самая ублюдочная, если хорошенько подумать. Смерть от руки красивой женщины – пусть даже эта женщина выше его почти в два раза – не самая плохая смерть в мире. Тем более, что это смерть. Он слишком устал. Иногда он страстно желает, чтобы все поскорее закончилось, ходит по краю, но никогда не срывается. Иногда ему становится так невмоготу, что он готов на что угодно, лишь бы хоть на мгновение почувствовать себя снова живым. И он знает, что Димитреску…   …знает об этом все. Она ведь тоже все это чувствует. Он знает о ее собственной боли, а она знает, что он знает. Поэтому…   …сейчас он в ее замке, на ее территории. Таковы правила их игры. Когда нужно ему – он приходит к ней. Когда нужно ей – она приходит к нему. Они не договаривались, все получилось как-то само собой. Они даже не договаривались о знаках, чтобы дать друг другу понять о встрече. Обычно он посылает ей алую розу и следом является сам. Она посылает ему бутылку вина и потом приходит. Вот она, роза – стоит в изящной вазе, которых полно в этой вампирской обители. Хайзенберг замечает, что когда Альсина смотрит на нее, то едва уловимо улыбается. Наверное, даже не осознавая этого. В прошлой жизни ей, должно быть, часто дарили цветы, а он едва сумел вспомнить, что так вообще можно. И все же иногда он думает, что однажды она его убьет…   …но только не сейчас…   …сейчас он стоит нагой возле стены, вцепившись в железные кольца и закрыв глаза, и ждет. От стены тянет сыростью, холодом и отчаянием. Сегодня Димитреску его не приковала, потому что в последние недели он сдерживался и не доставал ее. Он ведь тоже устает быть постоянно на взводе, держать реноме стервеца и сволочи хер знает для кого. Иногда ему хочется снова стать… человеком? Нет. Пожалуй, нет. Ему хочется вспомнить, что такое – чувствовать боль, а не причинять ее. Поэтому они играют. И он знает, как ее заводит…   …смотреть на него. Он кожей ощущает взгляд Альсины. Как будто гладит своей кожаной перчаткой, мягко, нежно, чувствительно… чувственно. Безумие какое-то. Хайзенберг закрывает глаза в ожидании первого удара, и на внутренней стороне век тут же рисуется ее образ. Алые губы, большая грудь, тонкая талия, широкие бедра. Длинный мундштук, который идеально ей подходит, как будто уравновешивая ее размеры и делая обычной женщиной – хрупкой и беззащитной. Если бы они встретились в прошлой жизни, он бы точно перед ней не устоял, до того она идеальна. Впрочем, он и сейчас не может перед ней устоять. Пах наливается тяжестью желания. Но она медлит. Что же она медлит? Ласкает его взглядом, но ему нужно больше. Он поворачивает голову, отыскивая ее силуэт на самом краю поля зрения, и кричит:   – Ну же! Ну давай…   …давай же! Воздух как будто наэлектризован. Аберрации пространства сворачиваются в маленькие смерчи, и в одном из них он слышит сначала безумный смешок, а потом тонкий свист, и потом чувствует удар. Наконец-то! Он ведь пришел именно за этим. И за кое-чем еще, но это потом. Все потом. Сейчас ему нужна боль, чтобы ощутить освобождение, чтобы ощутить жизнь в затянувшемся посмертии. Он знает, что Альсине это тоже нужно. Им обоим…   …до умопомрачения, чтобы не сойти с ума в вечности. Мать Миранда думает, что одарила их бесконечной жизнь, и не знает, что вместе с этим одарила их бесконечным страданием. Мучить и убивать людей было весело только первое время, а потом…   … потом стало сначала скучно, затем противно и, в конце концов, обернулось рутиной нежизни. И снова захотелось острых ощущений, чтобы понимать, что нежизнь это тоже жизнь. У Димитреску были хотя бы дочери. У Хайзенберга не было никого, пока однажды он не послал ей розу. Каким вампирским чутьем она угадала, что ему нужно – он не знал никогда и уже не узнает. Да и не важно это. Важно только то, что происходит сейчас. Удар ложится за ударом, и еще, и еще…   …и еще, еще, еще. Член стоит, как каменный, и никакая холодная стена не способна его уронить. Хайзенберг знает, что после некоторых ударов останутся шрамы, и это для него тоже важно. Значит, реагирует не только его измененная душа, но и тело. Измененное тело. Он прижимается к стене, вцепляется в кольца так, что не чувствует рук, чтобы не упасть раньше, чем получит полное удовлетворение. В какой-то момент ему хочется закричать. Он запрокидывает голову, но из сведенного судорогой горла не вырывается ни звука. Зато внутри как будто распрямляется сжатая пружина. И ему становится легче. Он знает, что и Альсине – тоже. Горло наконец-то разжимается, и он слышит крик краем помутившегося сознания и думает, что крик слишком высокий, наверное, потому что…   …это кричит Альсина. И в крике этом столько боли – ее собственной – что у него подкашиваются ноги. Тормоза внутри отпускает, и он кричит тоже, смутно надеясь, что она не услышит. Руки соскальзывают с колец, не в силах больше удерживать вес. Хайзенберг сползает по стене на пол и скрючивается, стремясь укрыться в скорлупу внутренних переживаний и чувств. Хлыст больше не свистит. Пространство не гудит от напряжения. Тишина оглушает. Еще несколько секунд, и от тишины он сойдет с ума. Его колотит ознобом. Он проводит языком по губам и понимает, что прокусил их во время экзекуции. Соленые. Странно. И легко. Вдруг становится очень легко. Так легко, что он смеется…   …и не может остановиться. На какое-то мгновение приходит осознание, что это истерика. Сквозь смех он слышит, как Димитреску что-то бормочет сама себе, но не может разобрать ни слова. Впрочем, не важно. Сейчас уже все – не важно. Еще бы подняться…   …и когда ему это удается, и он поворачивается к ней, на прокушенных губах снова его обычная ухмылка. Димитреску сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и ее лицо бесстрастно. Но он знает, что это не так. Он идет к ней, не стесняясь ни наготы, ни вставшего члена. Он ее хочет, и она это знает, и он знает, что она знает, а она знает, что он знает, что она знает. Запутанно, как их отношения. Подходит к креслу и в порыве благодарности опускается на колено. Подносит к губам ее руку. Ту саму, которая подарила ему боль, а вместе с болью подарила ощущение жизни…   – Ты была великолепна, дорогая.   …и целует ее ладонь. Даже сквозь перчатку он ощущает ее кожу, прохладную, гладкую. Склоняется и замирает, спрятав лицо в поклоне. Никакого реноме сейчас. Сейчас он настоящий. Он поднимает на нее взгляд и видит, что она улыбается в ответ.   – Иди к черту, дорогой.   …все это так по-настоящему, так искренне. Хайзенберг порывисто прижимается к ее руке щекой и шепчет:   – Только вместе с тобой.   …именно так говорят о любви.  

30 мая 2022 года

Пермь