Стук
Стук
Стук… Энн немигающим взглядом смотрит на Тома, словно ожидая, что пройдёт ещё пара мгновений и он, зайдясь привычным жутковатым хриплым смехом, посмотрит на неё живыми глазами. Но минует несколько минут — для неё они показались вечностью, — и ничего не происходит. Не рухнуло небо, не взвыли сирены и никто не поспешил из аврората заломить ей руки, чтобы отправить прямиком в Азкабан за убийство министра магии. Мир словно замер в немом ропоте, полностью сойдясь в одной точке: Томе Марволо Слизерине-Гонте. И ножу в его груди. Прямо в сердце. Энн, гулко сглотнув, боязливо смотрит в его зелёные радужки, выискивая что-то своё. Раньше его глаза всегда казались ей самой прекрасной парой изумрудов, теперь же они мало чем отличаются от обычного дешёвого бутылочного стекла. И только насмешка, застывшая в них посмертно, давит, поднимая новую волну злобы глубоко внутри. Чёрным дымом она клубится у самого сердца, отравляя естество, заполняя собой всё пространство грудной клетки, пока, в конце концов, Энн не поддаётся эмоциям, и её лицо не перекашивает в гримасе отчаяния — с криком «Ненавижу!» она наносит ещё несколько ударов, легко проходя сквозь сломанные рёбра и спавшиеся лёгкие. Кровь неприятно чавкает и хлюпает, а кости хрустят. Омерзительные звуки, смешиваясь с тишиной, создают особую гнетущую атмосферу. Но Анне, безумно улыбающейся в свете свечей, ужасно легко дышать…***
…Все её мучения начались почти тридцать лет назад, когда она, провалившись в люк, свалилась буквально из ниоткуда прямо в центр огромной автоаварии, что случилась на оживлённой магистрали — то, что это ДТП состоялось в Лондоне тысяча девятьсот тридцать пятого года, она узнала многим позже, в больнице, куда её доставили спасатели. Обожжённая спина и шок — это то, чем отделалась Анна Ивлина, застыв каменным изваянием в разверзнувшемся Аду. Счастливица. В ожоговом отделении она пролежала очень долго, там-то и приведя в порядок собственные воспоминания, а также познакомившись со следователями, посещавшими её несколько дней кряду. Для них спасение Анны было чудом, а самой девушке было до истерики смешно от того факта, что служители закона приняли её за Энн. Энн Жаклин Хоуп была единственной наследницей многомиллионного состояния своего отца — Герберта Хоупа, главы фармацевтической компании. Всего лишь шестнадцатилетняя — подумать только, на два года младше неё самой! — девчушка, которую украли конкуренты сразу же после смерти родителей. Малышка Жаклин сгинула поистине страшным способом. Не до шуток стало тогда, когда Анна поняла, что как две капли воды похожа на почившую Энн — Ивлина с грустью смотрела на документы, которые ей притащили, качая головой: обгоревшие останки малышки Хоуп сплавились с другими трупами в багажнике, из-за чего установить, в действительности ли попаданка является наследницей Герберта или нет, не представлялось возможным. Да и не видели в этом нужды. Никому не хотелось копаться в разборках враждующих банд — чревато. Поэтому дело спешно закрыли, псевдо-Энн организовали ненастоящие похороны, а после, пожелав удачи, отправили в безопасное место, где никакой урод не стал бы искать. Этим самым «безопасным» местом оказался приют Вула: мрачное, серое и просто нагоняющее тоску одним лишь фасадом заведение, что представляло собой рассадник человеческой ненависти и иных пороков общества. Энн угодила в гадюшник — улыбка стала ужасно удобной защитой. Маска жизнерадостной идиотки отлично работала на детишках — липовая забота, несколько добрых слов и просто беседы вечером за ужином. И вот ребята от мала до велика в кратчайшие сроки в руках «тёплой и милой» сестрички Энн. Её с потрохами, а ведь ей понадобилась всего неделя! Ребятня делится с ней печеньем, рассказывает странные сказки и притчи, показывает тайники, где не найдёт ни один воспитатель и многое другое. Немного «любви» и дети сами готовы ухватиться за соломинку, даже если наверху их ждёт наглухо закрытая бетонная плита вместо железного люка. Энн знает всё и обо всех уже к концу второй недели. Вот только на воспитателях игра Энн не срабатывает. Они, кажется, легко раскусывают игру Анны, а после, явно в насмешку, переселяют её к ужасу всего приюта — Тому Марволо Реддлу. О девятилетнем юнце Анна успела услышать многое, выцепив основную мысль: «Со змеёнышем шутки плохи». И что приближаться к нему не стоит, если шкура дорога, поэтому, оказавшись за дверью его комнаты, она чувствовала себя нерадивым зрителем, случайно угодившим в клетку ко льву. Страшно до одури, но и шанса сбежать нет — никто не даст. Так что, взяв себя в руки, Энн, сама росшая в неполноценной семье и знавшая, каково это быть изгоем, с жадностью вгрызаясь в судьбу, решила дать Реддлу шанс. Понаблюдать, оценить его поведение, чтобы потом найти подход. Кто знает, насколько полезной станет эта связь? И её совершенно не пугает колдовской огонь в изумрудных глазах… Одной только улыбкой Том умело доводил до икоты любого, кто смел к нему подойти, огораживаясь от всего мира. При взгляде на него в такие моменты, чудовищной силы страх одолевал Анну, из-за чего она почти физически ощущала, как ледяные мурашки своими скользкими лапками бегут по её спине и доходят до самого сердца, заставляя то бешено биться. Энн не может дышать, поэтому отводит взгляд — у Тома это вызывает только усмешку. Тем не менее, несколько попыток, и вот уже подобное не пугает настолько сильно, Хоуп попросту приспосабливается, а Реддл, кажется, впервые чувствует неподдельный интерес к человеку, что так настойчиво пытается подобраться к нему. Даже если эта настойчивость пока что проявляется в банальном сопротивлении его ужасному взгляду. Том ядовито-сладко улыбается, из-за чего сердце Энн пропускает удар… Наблюдать за Реддлом интересно — странная мысль, на которой Хоуп ловит себя в один из зимних дней, когда холодное солнце уже почти не появляется алой полоской над горизонтом. В такое время, сидя безвылазно в приюте, особенно хорошо удаётся подметить все странности Тома. Плавные движения руками, позволяющие призвать книгу в руки не вставая; шипение на неизвестном языке куда-то в пустоту; зелёные искры, что бегут вдоль тонких костлявых пальцев, а одним небрежным зачёсом волосы сверкают уже как звёзды среди ночной глади; разговоры с детьми, которые пришли обидеть, оборачиваются их спокойным уходом — лишь со временем приходит осознание, что они под каким-то заклятием. Одним словом, Том — маг, что только пробуждает больший интерес. Энн почти не слышит, как захлопывается мысленный капкан, когда неловко выходит из-за угла, пересекаясь взглядом с Томом. Зелёные изумруды во всполохах каминного огня завораживают ещё больше, обещая погибель… Анна, к великому сожалению, даже прожив в новом мире полных четыре месяца, так и не смогла оправиться от самого факта попадания. Ей было до слёз жаль свою потерянную жизнь, друзей, родных в конце-то концов! Она в миг лишилась всего того, что помогало двигаться дальше. И лёжа в пропасти собственного разума с переломанным телом, сама не заметила, как невольно прикипела к умному и чуткому Тому за какие-то несчастные недели общения. Сперва шло не очень — Реддл во всю подтрунивал над ней, явно имея какой-то минимум на колкости в день. Потом стал просто язвить с исключительно аристократическим педантизмом, а затем улыбался и наблюдал за ней в ответ. За каждым её жестом, взглядом и вдохом, за каждым смелым словом и нелепой попыткой подобраться ближе посредством обсуждения книг. Выжидал чего-то, пока она с энтузиазмом обсуждала символику в пьесах Шекспира или полнейшую нелепость Библии… Спустя какое-то время, сдавшись под напором ужасно энергичной Энн, которая наверняка его смешила — змейка проиграла состязание настоящей подколодной гадюке, ну разве не прелестно? — они подружились. Том стал в разы мягче, терпимее к ней. Выслушивал жалобы и утешал, не отнекивался от разговоров у камина и прогулок вечером во дворе приюта. Просто был рядом, глуша как наркотик всю ту боль, что принесла в этот мир с собой Анна. Был с ней, когда она безутешно рыдала особенно тоскливыми вечерами в подушку, срывая голос. И Энн, слушая его сладкие речи и кивая как болванчик послушно головой, слишком открылась, излишне доверившись человеку перед ней. Том же ребёнок, в конце-то концов, что он может ей сделать?.. Разговаривая тет-а-тет, она совершенно не замечает у Тома безумного огонька на дне зрачков. Со стороны, наверняка, они для всех казались просто друзьями: держались друг друга, обнимались, хорошо проводили время. Энн даже удалось убедить детей, что Том не так ужасен, как они думают! И атмосфера явно стала в разы приятнее в приюте — как минимум от Реддла прекратили шарахаться, как от прокажённого, а о маленькой магической причуде и вовсе позабыли. С усыплённым вниманием почти никто не заметил того, как Том смотрит на Анну. На свою Энн он едва ли может надышаться, возясь с ней как с хрустальной……всем остальным, простым прищуром глаз, обещает похороны заживо в подвале приюта.
Анна, вопреки тому, что никогда не была красавицей, умудрилась чем-то настолько глубоко засесть в голове Тома, что он и сам не заметил, как начал испытывать ревность, если девушка общалась с другими детьми; как его начинало бесить, что она смотрит на него как на друга, на ребёнка. И вместе с тем, не отдавая полного отчёта новым чувствам, что жгучим ядом заполняли сердце, стал жадно ловить каждое слово Энн, сказанное ему, нелепо краснея в дружеских объятиях, и помогая в бытовых мелочах. Отчаянно завлекал сладкими речами в свои сети словно паук, что увидел прекрасную бабочку, подползая всё ближе. Том делал всё, что бы привязать её к себе на самый крепкий ошейник — психологическое насилие было самым удобным вариантом. Ведь Энн была его персональным счастьем на дне шкатулки Пандоры. «Ты уделяешь мне внимание через силу?..» Анна растерялась, когда впервые услышала этот вопрос. Ужасно замялась, подбирая слова, а после попросту провела весь день в комнате вместе с Томом, пытаясь притупить в нём чувство одиночества. Через какое-то время она и вовсе не заметила, что отдалялась с каждым днём от остальных приютских детей всё больше и больше. «Ты вновь меня не слушаешь…» Энн не понимала, что конкретно упускала из разговоров, поэтому с утроенным усердием стала вслушиваться в их с Томом беседы, начав многое записывать. Когда под кроватью скапливается достаточное количество тетрадей, исписанных простым карандашом, Хоуп становится не по себе, ведь она помнит каждый их разговор, но всё ещё чувствует себя тупицей, когда Том, явно играясь с её разумом, говорит, что та опять что-то забыла! Говорить с Томом становится невыносимо, но Анна не может отказаться от него, наивно принимая все действия друга за детский каприз. «Разве я просил тебя это делать? Ты опять забыла, о чём мы говорили?..» Энн казалось, что она сходит с ума, когда в очередной раз понимала, что что-то сделала не так. Перечитывала дневники, после с удивление обнаруживая там свои же пометки о тех вещах, которые просил от неё Том. Чувствовала себя до ужаса виноватой. Принося в очередной раз извинения, Анна пугается насмешки, застывшей в зелёных глазах Реддла. Но успокаивается, стоит ему мило улыбнуться и погладить её по руке. И так круг за кругом, пока она окончательно не становится зависимой от одобрения Тома. «Ты слишком чувствительна к шуткам. Прости, не хотел обидеть, но тебе стоит подумать над своим чувством юмора…» Энн никогда не жаловалась на своё понимание ситуации, и, уж тем более, шуток! Поэтому ей было дико выслушивать подобные оскорбления от Тома, и вместе с тем она ничего не могла с собой поделать, признавая вину, лишь бы не ссориться с Реддлом по мелочам. Так день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Анна, держась за речи Томаса как за круг для утопающего, с каждым днём все сильнее погружалась в зыбучие пески психологического насилия, даже не пытаясь выбраться. Никто и не думал протягивать ей руку помощи. Она с улыбкой смотрела на Реддла, обнимала его, когда тот попросит, и утопала в эмоции абсолютного доверия к своему мучителю, привязываясь всё сильнее… …И чуть было не сошла с ума, когда спустя два года странной дружбы, Тома забрали в закрытую школу-интернат. Сперва были слёзы, истерика, потом ноющая боль в груди, и горькие слёзы вперемешку с мольбами не уезжать. Анна клялась, что не протянет без Реддла и дня, а тому, кажется, было в радость это слышать. «Я буду писать», — обещание, что хуже проклятья, но Энн всё устраивало. Она кивала болванчиком, соглашаясь на все условия, и приглашала гостить к ней летом — в конце-концов, её жизнь в приютских стенах тоже подошла к концу. Лишь письма остались связующей ниточкой между ней и Реддлом. Вдуматься только! Перед ней открылся целый новый дивный мир, а она упорно его игнорировала, живя просто по инерции. И странная переписка с помощью почтового ворона Тома была единственной отрадой в жизни Энн… Когда они встречаются летом, Том уже закончил первый курс некого Хогвартса, а Хоуп — первый год в колледже. Спустя столь малое количество времени, Анна не узнаёт своего друга — что-то незримое в нём определённо поменялось, словно внутренний стержень его выдержки надломили, а после склеили чем под руку попало, но всё было списано на смену обстановки. Реддл мало говорил о школе, засыпая вопросами Энн, чем напрягал последнюю. Друг и до этого был нелюдимым, но сейчас понабрался идиотского снобизма, добавил в лексикон пару странных слов, и, в целом, стал менее приятным для общения. До этого он тоже был не прост, но сейчас значительно загружал даже привыкшую ко всему Хоуп. Одним словом общаться с Реддлом Анне было некомфортно. И Том, который словно бы это заметил, сменил тактику обольщения. Двенадцатилетний мальчишка обещал вырасти настоящим сердцеедом, и будь у них чуть меньше разница в возрасте, Энн на него бы клюнула, как пить дать. Но этого не произошло. Том просто попросил чаще ему писать, а Анна, по дурости, не почувствовала подвоха. Их переписка с каждым месяцем всё менее походила на дружескую, а чуть позже и вовсе напоминала обмен посланиями двух влюблённых! Правда, только со стороны Тома, Энн же честно использовала нежности на бумаге ближе к сестринским, ведь Реддла, которого она встретила в приюте, она полюбила как брата. Ни грамма пошлости, на что бы он там не надеялся, и как бы упорно не требовал с неё письма, особенно когда Энн пропадала в пене будней. В целом, в своём чувстве к Тому исключительно как к младшему брату Хоуп убедилась, когда бомбили Лондон, и тот так доверчиво прижимался к ней, обнимал, положив голову на грудь и слушая её сердцебиение, что единственное, что крутилось у Анны в голове — странное желание защитить. Как мать дитя. Реддл в такие моменты постоянно бормотал, что Энн не может бросить его одного, оставив гнить в этом гадюшнике под названием жизнь. В такие времена Анна просто гладила его по спине, молча выслушивая то, как ему страшно. Именно проживая подобные ситуации, Хоуп понимала, что несмотря на свой характер, Том был — три раза «ха»! — человеком. Впрочем, вряд ли бы она смогла догадаться в те дни к каким фатальным последствиям приведёт его одержимость ею и страх смерти: бешенный коктейль, который не иначе как по роковой ошибке взболтали и смешали. Анна поняла, что что-то не так, когда Том оборвал переписку зимой сорок второго — тогда он сделал свой первый крестраж… Размеренная жизнь же кончилась летом сорок третьего, когда Энн, повстречав Реддла, чьи зелёные глаза мало чем отличались от арктического льда, продолжила вести себя как ни в чём не бывало. Проигнорировала все вопиющие странности, отмахнулась от пугающего огня на дне зрачков и лёгкого тремора в руках. Напоила чаем, обогрела, а после имела неосторожность из-за радости встречи сказать ему, что хочет уехать. Покинуть этот чёртов Лондон и перебраться в пригород, где никто её не тронет, где не будет грохота ракет и плача людей, где не будет немецких солдат и распускающих руки совсем ни к месту наглых идиотов из колледжа. Ей хотелось свободы подальше от суеты. А он не захотел её отпускать…***
…Анна не сразу вырвалась из омута собственных воспоминаний, несмотря на тряску и крик рядом с ухом. Минута, ещё, и одна, и оцепенение спадает, позволяя тягучим мыслям сойтись в один ручей. Энн переводит растерянный взгляд с Антонина, стоящего на коленях рядом с ней, а после на уже окоченевший труп мужа, лежащий слишком близко. Хоуп не сразу понимает, что всё это время неосознанно сжимала руку на его запястье, прощупывая пульс — его нет. Холодная рука Тома вызывает у Анны лишь нежную спокойную улыбку. Долохова же перекашивает, отчего он не сразу находится со словами. Резкое «Зачем?» само слетает с губ раньше, чем Антонин осознаёт глупость собственного вопроса. Энн поднимает на него усталый, но расслабленный взгляд, радостно шепча: — За всё зло, что он принёс с собой. Анна смотрит Антонину глаза в глаза, долго, напряжённо, пока, в конце концов, не разражается громким смехом на выдохе, с лёгкой ноткой истерики. Ещё мгновение и маниакальный смех Энн, вцепившейся в руки Долохова на её плечах, перерастает в пугающий, безумный. Такой, от которого шарахнулся бы даже Лорд Судеб. Мужчина не придумал ничего лучшем, чем крепко обнять Хоуп, прижимая к своему плечу. Вой девушки продолжался с минуту, пока не стих, а после не сменился слезами. Отчаянными, злыми, но явно от облегчения. Для неё всё закончилось: как для Анны Ивлиной, так и для Энн Жаклин Хоуп, и для Аннет Глории Слизерин-Гонт. Она теперь свободна!.. Правда, осталось совсем небольшое дельце, призванное окончательно успокоить распалённый убийством разум. Плёвая работёнка, которая, увы, невыполнима без Долохова — её личного охранника и друга, — так как магией Хоуп не владеет. — Тони, у меня просьба, — сипло и чуть гнусаво произносит Энн, окончательно успокоившись в объятиях мага. — Что угодно для тебя, — со вздохом отца, который не может отказать любимой больной дочери, произносит он, поглаживая широкой шершавой ладонью Хоуп по голове и спине. — Я хочу сломать алтарь рода, а после сжечь этот дом к чёртовой матери. Ты мне поможешь? — Помогу, куда денусь, — соглашается Долохов, неосознанно загораживая Энн обзор на труп Лорда.***
Алтарь рода — неотъемлемая часть дома любого древнего чистокровного семейства. Ни одно поместье не станет колыбелью новых именитых магов, если в нём не будет монолита с высеченными рунами, что будет стоять в центре специального подвала и аккумулировать в себе все всплески магии. Без преувеличения, алтарь — сердце, как рода, так и дома. На алтаре принимают наследство, заключают браки, рожают наследников и провожают в последний путь. А ещё просят защиты или благословления. Проклинать в этом священном месте нельзя — сама магия накажет за подобное неуважение. Вот только враки всё это, думает Энн, смотря на огромный кусок малахита, в центре рунического круга и тысячи маленьких чёрных свечей, с трудом сдерживает рвотный позыв. Сколько раз, когда Том брал её силой, она проклинала его? Мечтала о его скорой и мучительной смерти, искренне верила в это, загадывая желание. И сколько раз умоляла о собственной смерти, спиной чувствуя холод камня? Сложно сказать, ведь за столько лет брака, не было и дня, когда Энн не засыпала с мыслью об убийстве Тома. Вот только никакого наказания от магии рода не следовало, и Анна продолжала волочить своё жалкое существование, кривясь каждый раз от омерзения, когда Реддл её касался. Без преувеличения, алтарная — самая ненавистная комната Хоуп. То место, куда бы она предпочла никогда более не ступать в своей жизни. Ей плохо, до такой степени, что кожа начинает ужасно зудеть, заставляя Энн судорожно сжимать кулак и делать глубокие медленные вдохи. Алтарная комната — место, где всё началось и где должно было бы закончиться…***
…церемониться с собственностью Том не желал. Энн — его прекрасная золотая канарейка с оторванными крыльями, которую он собственноручно посадил в прелестную клетку и запер на цепи. Его и только его. Этого момента он, кажется ждал всю жизнь. Зайдя в алтарную, он не мог поверить своим глазам, от счастья забыв как дышать: Энн, самое лучшее, что было в кромешной тьме его судьбы, сейчас покорно лежала (сложно куда-то сбежать, когда ты буквально скован магическими цепями, не так ли?) на алтарном камне, скрестив ноги. Её молочная кожа переливалась золотом в свете свечей. Том сглотнул ком в горле. Ожидание действительно стоило этих прекрасных секунд любования будущей женой. Ввести Энн в род, как полноправную жену, было спонтанным решением, продиктованным лишь страхом, что она упорхнёт из его объятий в какую-то глушь, нарушив своё обещание. Том не мог позволить этому случиться, поэтому, действуя по наитию, оглушил Хоуп, а после трансгрессировал с ней в бывшее пристанище рода Гонт. Конечно, жить с молодой женой в такой лачуге было верхом идиотизма, поэтому, украв деньги из дома Реддлов, и обменяв их в банке на галеоны, Том быстро отремонтировал дом. Даже домовиком обзавёлся, поскольку дела рода требовали времени, как и изучение кодекса оного, а за Энн нужно было приглядывать. Так она и осталась запертой в комнате на целых долгих три месяца, пока Том разбирался с делами и производил странные расчёты. Время навестить её выдавалось лишь ночью, и то, заканчивалось, кроткими поцелуями в руку и молчаливым созерцанием того, как Хоуп спит. Но теперь день скрепления их любви настал! Том ужасно ждал этого момента. Облазил каждую строку кодекса, лишь бы убедиться, что ни Слизерины, ни Гонты не запрещали родниться с маглами. И ведь нашёл: в случаях слишком длительного инбридинга брак с маглами только приветствовался. А так как его мать, упокой Салазар её душу, не была магически замужем за Томом-старшим, он мог ввести Энн в род по всем правилам… Страх на дне её голубых льдов только пьянит, не позволяя думать адекватно. Эта ночь слишком долгожданна, слишком особенна, отчего сдержаться, чтобы сделать всё правильно, слишком тяжело. И всё же торопиться не стоит. Том рвано выдыхает: он не может оторваться от созерцания её голых гладких голеней, округлых коленок и мясистых бёдер. Желание укусить Энн крепчает с каждой минутой, от чего Реддл неосознанно облизывает губы. Он медленно подходит к алтарю и присаживается на самый край камня, всё ещё зачарованный её наготой и яркостью глаз. Словно весь мир поблек, оставляя в них лишь два голубых неона, как ориентир для его тьмы. Кажется, весь путь до скрещенных ног Энн Том не мигал, лишь жадно разглядывал персональный наркотик и не мог нарадоваться, что теперь она будет его и только его. Любовь всей его жизни, пристёгнута цепями к алтарю, напоена зельями, вымыта дочиста во всех местах, очищена по всем требованиям для ритуала домовиком. Том видит, как ей некомфортно, ей с т р а ш н о. И неон глаз, кажется, совсем скоро заискрит. Это поднимает лишь новую волну возбуждения, что прокатывается от мигом пересохшего рта до паха. В штанах становится ужасно тесно. До боли — шов брюк неуютно давит на налившийся кровью член, почти до слёз в глазах. Но Том лишь улыбается Хоуп, в успокаивающем жесте оглаживает голень возлюбленной, проходясь тонкими длинными пальцами от хрупкой щиколотки до коленной чашечки. Кожа у неё приятная, пусть и суховатая — мысленно Том делает себе пометку о том, что стоит купить Энн увлажняющие крема… Сама же Хоуп от его прикосновений мнётся, отчаянно пытаясь вырваться из магических оков, безуспешно дёргая руками. Выхода нет, никогда не будет. Её заперли здесь как какую-то секс куклу и теперь сделают всякие гадости! Отчаяние, вперемешку с ужасом, тугим комком подступает к горлу, но, увы, рвать совершенно нечем — домовик, которого Энн не видит, прочистил её всю, буквально. И слёзы, что до этого она безутешно лила почти битый час, высохли. Энн была опустошена, а Тому нравилось её трогать. Всего лишь щиколотки, а он уже возбудился! Энн становится ужасно мерзко от осознания того, что она привлекает Реддла как девушка. Том поднял на Энн взгляд, чуть склонив голову на бок, пытаясь поймать каждую молнию в голубых глазах. «Ты прекрасна», — эта фраза сказана с придыханием, с полной искренностью, но Хоуп воротит, из-за чего она жмурится, безуспешно пытаясь убедить себя, что всё происходящее — кошмар, и через мгновение она точно проснётся. За сладкой фразой следует поцелуй в коленку, а после Том спускается вниз по голени, достигая щиколоток, уделяя им особое внимание, словно никогда в жизни не видел женских ног. Поцелуй тёплых губ, а за ним, словно на пробу, следует мокрая дорожка, оставленная шершавым языком. Энн страшно дёрнуться до икоты, поэтому она отводит взгляд, вслушиваясь в стук собственного сердца. Один неверный шаг и всё его хорошее настроение испарится, обернувшись гневом, и тогда ей даже страшно представить, насколько ужасным станет изнасилование. Хотя, казалось бы, куда хуже-то? В местах, где нежно целует Том, Энн чувствует, словно кожа плавится как под кислотой. Больно на грани ощутимости, но то лишь её воображение. И даже закрывая глаза в истеричной попытке закрыться, она понимает, что ситуацию это не поменяет. Но по настоящему невыносимо становится, когда лёгкие поглаживания тёплой ладони поднимаются всё выше и выше, а после Энн ощущает пальцы Реддла на косточках таза. И тогда сдержать крик не получается. Том останавливается лишь на мгновение, поднимая на неё свой тяжёлый взгляд, — Энн предпочитает поджать губы и зажмуриться, моля, лишь бы всё закончилось быстро. Реддл на это только победно ухмыляется. Поцелуй следует за поцелуем — ожог за ожогом; вот Том уже залазит на камень с ногами, лёгким движением надавливая на коленку, заставляя Энн расслабить и разогнуть ногу, лишь бы продолжить свои извращения. Сопротивляться нет совершенно никаких сил, поэтому, икнув, Хоуп делает, что просят. Но Тому было нужно несколько иное: он с усилием отводит колено в сторону, заставляя Анну покраснеть — теперь перед ним прекрасный вид на её промежность. Реддл ухмыляется — его жертва едва сдерживает слёзы. Энн не знает, что сделать, лишь бы спрятаться, избавиться от его чёртового взгляда животного, что дорвалось до добычи. Пытается скрестить ноги, сжаться, закрыться, но вместо этого получает шлепок по ляжке, а после укус. Резким красным светом пронзает сознание, и весь мир вокруг как будто погружается в вакуум. Энн ничего не слышит, лишь чувствует обжигающие губы на коже ноги и клыки, что впились в её тело. Дышать становится тяжело. Мутным от слёз взглядом Хоуп переводит взгляд на Реддла. Лишь спустя мгновения приходит осознание: он укусил её до крови! До крови, чтоб его! Сдержать крик не получается — он пробивается сквозь воздушную пробку в ушах, заполоняя собой полностью пустую голову.Больно.
Больно.
Больно! Оказывается, змеиный укус это чертовски неприятно! Том же, применивший частичную анимагию, смакует вкус крови: прокатывает алые капли на языке, а после довольно щурится, явно удовлетворённый выходкой. Энн хрипит — тяжело дышать, воздух в лёгких спёрт, и сделать глубокий вдох не получается. — Ты ужасно вкусная, — за фразой следует новый укус, чуть боле нежный в этот раз, но всё ещё болезненный до хрипоты и рези в глазах. Слёзы пеленой застилают глаза, поэтому Энн пытается их отчаянно сморгнуть, но никак не выходит. Она извивается, желая сбежать от боли, дёргается в цепях в надежде остановить пытку, но Реддл крепко держит её ногу, сжимая голень до синяков. Том пьёт кровь из ран словно путник, умирающий от жажды: блаженно прикрыв глаза, разве что не чавкая от удовольствия. Хоуп хочется блевать. Новая волна отвращения поднимается в груди, когда он принимается зализывать укусы языком — обычным, с удивлением отмечает Энн, не змеиным, — но делает это до ужаса медленно, словно и в правду наслаждается проделанной работой. Новые укусы не такие болезненные, но всё ещё выбивают весь воздух из груди. Хоуп задыхается от ощущений, не сразу замечая, как укусы в другую ляжку сменяются крепкими синюшными засосами, которые Том оставляет с постыдным громким звуком в конце, отрываясь от её кожи. Нога пестреет постепенно наливающимися синяками, кровоточащими ранами и багровыми следами недопоцелуев. До нестерпимого хочется помыться, лишь бы мочалкой содрать с себя всю кожу, сбросить аки ненужный балласт, избавившись от грязи, но Энн не может: руки саднят в магических оковах. Она мечтает потерять сознание, только бы перестать что-то чувствовать и видеть. Мечтает, чтобы всё произошло без её участвия. Только зелья, что влили в неё от души, не позволяют, словно блокируя сигналы в мозг. Все чувства хоть и обострены до предела, но до сенсорного передоза не доходят, будто бы всё происходящее никак не влияет на неё. Да, новые ощущения яркие, да — пугающие, но мозгу наплевать на это всё. И Энн остается один на один с собственным хаосом мыслей и полным отсутствием координации между ощущениями и анализом оных в голове. Реддл же не теряет времени, ведя мокрую дорожку поцелуев от ран к лону, желанному до боли в паху. С удовольствием проходится языком по гладкой коже промежности, а после и половым губам, заставляя Энн хихикнуть от ощущений. Оглаживает паховые складки пальцами, вызывая новый приступ щекотки, а после раздвигает губы, смотря неотрывно на малые половые и бусинку клитора. Том разрывался между желанием грубо взять свою невесту и тем, чтобы сделать приятно и себе, и ей. Второе всё-таки побеждает, поэтому уже через мгновение Энн накрывает новая волна ощущений, совершенно отличных от тех, что были до этого. Ни боль, ни страх, ни тошнота. Лишь тугой узел внизу живота и странный интерес на задворках сознания, тесно сплетённый с еле ощутимым чувством возбуждения. Шершавый язык на клиторе кажется чем-то странным, и вместе с тем таким естественным, что Анна перестаёт дёргать руки в цепях, замирая и выжидая: что дальше? Том, замечая интерес возлюбленной, только усмехается, устраиваясь поудобнее. Оставляет лёгкий невесомый поцелуй на внутренней стороне бедра, а после возвращается к желаемому. Проводит носом меж половых губ, толкается кончиком во вход влагалища, и, замечая, как стремительно краснеет Хоуп, принимается обсасывать клитор, вбирая его в себя и рисуя круги кончиком языка. Даже лёгкие покусывания не кажутся чем-то страшным, из-за чего Энн неосознанно выгибается в спине, навстречу этим новым ощущениям. Том же продолжает сжимать её ляжку одной рукой, а пальцы второй, предварительно смочив собственной слюной, приставляет ко влагалищу. Энн напрягается, но вместе с тем не может ничего поделать. Один палец входит легко и медленно. Том изучает её с каким-то садистским наслаждением, вместе с тем продолжая с мерзким хлюпаньем посасывать клитор, будто и вовсе пытается съесть. Но не успевает привыкнуть к одному пальцу, как добавляется второй. Вот тогда появляется дискомфорт, и тем не менее, ловкие движения длинных пальцев не оставляют выбора, кроме как подчиниться, придвинувшись поближе, лишь бы стало ещё лучше. Это слишком хорошо. Энн не замечает, когда сама подстраивает угол таза, помогая пальцам Тома входить под нужным градусом. Становится совсем пусто-пусто в голове, и думать о том, как выбраться, у Хоуп не получается. С её губ слетает сладкий хриплый стон, дающий Реддлу карт-бланш на введение третьего пальца. И пусть дискомфорт сохраняется, отрицать получаемое удовольствие не выходит. Энн честно не знает, где Том учился так обращаться с женскими телами, но делает он это на удивление просто, словно до неё перепортил множество девиц. Том не без труда скользит внутри влагалища: стенки слишком сильно сжимают и неохотно расступаются, через силу позволяя пальцам проникать каждый раз чуточку дальше. Но даже так изучать Энн, кажется, ему ужасно весело, иначе сложно объяснить ребячество и неподдельный восторг в изумрудных глазах, и то, как плавно он перебирает пальцами внутри, чуть скабля подушечками по стенкам. Энн не замечает в какой момент её буквально начинают трахать рукой — темп, что до этого был медленным ради изучения, слишком резко сменился быстрым, рваным, нетерпеливым. Тому ужасно хотелось побыстрее растянуть Энн, подготовить под себя. Ощущений слишком много, и Хоуп кажется, что она вот-вот сойдёт с ума, но и сопротивляться нет никаких сил. Затёкшие руки противно ноют, а тело-предатель убивает её избытком сенсорных ощущений, из-за чего не сразу приходит осознание, что с бедра исчезло тепло руки, а пальцы помимо влагалища оказались и в заднем проходе. Вместо возмущения с губ слетает лишь полузадушенное мычание. Энн мерзко лишь от осознания того, что насилие начинает ей нравится, что она находит в этом что-то приятное. И румянец стыда вперемешку с гневом опаляет щёки и шею. Несмотря на то, что Анна совершенно ничего не может сделать в этой ситуации, она всё равно чувствует себя виноватой, что, возможно, сама дала поводы Тому влюбиться; и грязной, потому что в целом позволила этому случиться — хотя куда уж жалкой магле до целого наследника Слизерина? Но все мысли постепенно тают, уступая место банальном наслаждению, розовой ватой заполоняющей мозг. Она млеет от того, насколько умело её трахают руками. Даже когда Энн трогала саму себя, подобного достигнуть не получалось — ни в той жизни, ни в этой, а тут… Ох! Всё резко прекращается. Пальцы полностью исчезают, заставляя стенки влагалища и ануса возбужденно сокращаться. Её распалили, но не довели дело до конца, от чего становится обидно. Энн неосознанно тянется навстречу Тому, без слов моля о продолжении, но то, что могло бы подарить ей разрядку, сейчас недосягаемо далеко. Реддл же, приподнявшись, снимает с себя нетерпеливо одежду, не в силах совладать с дрожащими от желания руками. И смотря прямо глаза в глаза, стараясь не разрывать контакт. Гипнотизирует, говоря «Дай мне лишь пару секунд». Энн жалобно скулит, выгибаясь в спине, требуя продолжения, иначе не ровен час — сойдёт с ума. Хоуп видит, что и самого Тома подобное упущение с его стороны нервирует, но вместе с тем заниматься сексом в одежде не самая чудесная идея, тем более во время магического бракосочетания. Мгновения спустя вся ритуальная одежда летит куда-то в темноту зала, а Том наконец-то победно улыбается. Энн не может не признать — Реддл красив. Для шестнадцати лет он ужасно хорошо сложен: крепкие плечи, подкаченный пресс, жилистые руки и белоснежная кожа без единой родинки, на которой ровными пятнами бликуют огни свечей. Том прекрасен, как самый страшный смертный грех. Творение Сатаны, не иначе, слепленное в наказание живым прямо из Адской лавы и камня. Да и… Опустив взгляд чуть ниже, Энн цепенеет от шока и ужаса, невольно сжимаясь и закрываясь. Вся вуаль удовольствия слетает в миг, стоит только заметить, что нижняя часть тела у него как у нага — Хоуп помнит плохо, но, кажется, это так называемое наследие. А ещё у него два члена. Два. Чертовых. Члена! Блядь… Энн чувствует, как волосы на затылке встают дыбом, а инстинкты не кричат — воют сиреной, умоляя бежать. Безуспешные попытки дёрнуть руки и отрезвляющий удар по лицу. В глазах пляшут звезды, и из груди вырывается хрип боли. Том нежно улыбается, тут же наклоняясь к Энн и целуя покрасневшую щёку. — Этот брак мы скрепим по всем правилам рода, любовь моя. Ты никуда от меня не сбежишь, — тихо шипит юноша ей на ухо, а после очерчивает раздвоенным змеиным языком узор ушной раковины, спускаясь по скуле ко рту. Энн морозит от отвращения, когда тонкая лента оказывается внутри, но шанса избежать мерзкого поцелуя нет — приходится втягиваться, поскольку Том притягивает её лицо двумя руками к себе, крепко держа. Целоваться со змеёй ужасно — единственная адекватная мысль в голове Энн в эту секунду. Длинный узкий язык вызывает новый рвотный позыв, из-за чего у Хоуп судорожно сокращается желудок. Том же ловко проводит языком по зубам, щекоча кончиком нёбо, а после, словно не найдя ничего интересного, пытается сплести языки в танце. Свой, тонкий как хлыст, и её — маленький и мясистый. Но вместо этого оборачивает его вокруг и чуть сдавливает, щекоча кончиком корень языка. Энн кажется, что она сейчас точно поперхнётся и умрёт, но ничего из этого не происходит. Том лишь продолжает играться с её языком, сжимая до боли, то посасывая, водя своей лентой туда и обратно в попытке оттянуть как можно дальше, будто бы желая вытащить его за пределы ротовой полости. Но вскоре ему это надоедает — он аккуратно разрывает поцелуй, на последок смазано очерчивая контур губ Хоуп, а затем прижимается своим лбом к её. Энн жмурится, пытаясь отвернутся, за что получает по лицу. Секундное замешательство и звон в ушах отрезвляют. Доброжелательная улыбка Тома теперь уж не кажется такой милой. И холод в его глазах пробирает до костей. — Смотри на меня. И только на меня. Не смей отводить взгляд! Ничего не остаётся, кроме как кивнуть. Слёзы обжигают кожу, садня опухшие щёки. Том одобрительно гладит Энн по голове, легко чмокает в губы, а после невербально призывает к себе в руки какой-то стеклянный пузырёк. Холодная вязкая жидкость, что обильно стекает по промежности, заставляет икнуть от испуга. Слишком раскалено было тело, чтобы вытворять такое внезапно. Но Тому, естественно, всё равно. Он помогает маслу — Энн не уверена, но, кажется, это вазелин, — заполнить собой всё пространство, проталкивает его пальцами сперва вдоль половых губ, потом и в само влагалище и анальное отверстие. Энн шипит, когда её вновь начинают так быстро и несдержанно растягивать. Это просто отвратительно. Но сопротивляться не получается — ноги ватные, а в голове гул, Хоуп не может сосредоточить взгляд на Томе, ни отвести его. Скулёж, рвущийся из груди, кажется только распаляет Реддла, из-за чего размашистые движения ускоряются, фингеринг становится болезненно-торопливым, отчего Анне хочется выгнутся дугой. Но на пике вновь случается секундная свобода от длинных пальцев. Том поудобнее перехватывает ноги Энн, звонко целуя её во внутреннюю часть бедра, а после помогает придвинутся ближе, примеряясь. Хоуп уже не сдерживает крика, когда смотрит на два увесистых достоинства, налитых кровью, что тычутся ей во влагалище и анус. Длинные чуть загнутые к верху два бардовых члена, с шероховатыми стволами и округлыми концами без явной головки видятся Энн той ещё мерзостью, которую ощущать в себе, тем более в первый раз, совершенно не хочется. Их внешний вид явно такой же, как и у настоящих змей, вот только расположение иное. Они стояли друг над другом, подрагивая от желания. Во рту пересохло, Энн правда старалась не представлять, как это окажется в ней, но не получалось. Липкий от страха пот покрыл всю спину, и гладкий камень алтаря стал казаться не более чем поверхностью стола для сечения, где её отмоют и выльют всю кровь, заменяя формалином. Том же, примерившись, придвинулся к ней как можно ближе — ещё не входя, но уже и не оставляя манёвра для того, чтобы избежать подобную близость. Она не сможет закрыться. Не сможет дать отпор. Пути назад нет. Энн прорывает на слёзы с глухими хрипами. Том на это только сладко улыбается и слизывает солёные капли. — Ты не представляешь, как долго я этого ждал, — шепчет он, прежде чем резко войти во всю длину. Боль ощущается как удар топором прямо по позвоночнику. Она проносится по всему телу разом, заставляя кричать в агонии каждую клеточку тела. Энн сипит, подгибая пальцы ног и выгибаясь в спине, лишь бы как-то справится с ощущением наполненности. Том везде: в лоне, в заднице, в ней. Ощущение заполненности пугает, вызывает лишь новые рвотные позывы и приступ паники. Хочется скрести пальцами, но они легко проскальзывают по алтарю, не давая и шанса зацепиться. Хоуп кажется, что у неё выбили весь воздух из груди, а оба члена достают до диафрагмы. Она умирает от переизбытка ощущений, но её мучителю всё равно. Ему нравится. Стенки влагалища и сфинктера судорожно сокращаются от страха, сдавливая словно в тисках два бугристых неровных змеиных члена. Тело будто бы само пытается вытолкнуть, избавить от чужеродного внутри, но получается не очень. Том же закатывает от удовольствия глаза, выдыхая с рыком, пока Энн, прикусив до крови губу, рыдает от боли. Хоуп честно старается выскользнуть из его объятий, отбиться, но Реддл слишком сильно сжимает бёдра, до синяков, из-за чего все попытки остаются безуспешными. Словно давая привыкнуть к ощущениям, Том начинает двигать не сразу, медленно. Лёгкие толчки туда и обратно, осторожно и нежно, кажется, что всхлипы Энн даже его смогли пронять. Внутри даже после подготовки узко — Реддл шипит, не в силах на это повлиять. Заметно, как его ломает от желания вдалбливаться в неё во всю длину, но, боясь сломать любимую игрушку, он старается делать всё постепенно. Потихоньку, с малой амплитудой, Том сгребает в объятия Энн, прикладываясь к её груди, и продолжается двигаться. Кусает Хоуп за соски, сжимает бока со всей силы, царапает кожу. Постепенно увеличивает темп, из-за чего алтарную заполоняют звуки шлепков и блаженства, вперемешку с тупой болью и немыми криками Энн. Ещё мгновение спустя у него и вовсе перестаёт получаться держать себя в руках: входит в неё во всю длину мощными толчками, не сдерживая своей неуёмной силы. Из груди Тома рвётся рык. Слишком горячо, слишком туго и слишком приятно — он вдалбливает Энн в твёрдый камень и не может насытиться. Толчок за толчком, поиск нужного угла, и наконец-то ощущение победы, когда среди всхлипов проскальзывают ноты удовольствия. Реддл довольно щурится, кусая Энн за плечи, выпивая её кровь, словно это поможет заглушить жажду. Хоуп стонет и вместе с тем сипло кричит, дёргается в оковах, но делает только больнее, так как меняет угол вхождения членов, из-за чего Том со всей дури долбит по стенкам. Поэтому, боясь сделать хуже, она очень скоро перестаёт брыкаться, позволяя Реддлу использовать себя как секс-куклу, лишь это всё только закончилось. Его рык удовольствия глушит её всхлипы, а шлепки тела о тело приобретают совсем развратный характер, от которого хочется закрыть уши. Поверхность алтаря неприятно трётся о кожу, доставляя дискомфорт, а тело затекло в такой позе, но поделать с этим ничего нельзя. Энн лишь проклинает в мыслях Тома, безвольно отвечая на поцелуй, в который её насильно вовлекают. Она дрожит в его объятиях, стараясь не думать о том, в какое месиво превратятся её органы после такого бурного секса. И не важно, что это всё слишком больно, и что у неё кровоточат ноги. Всё это теперь не важно… Том улыбается, оставляя засосы на шее Энн, когда та полностью расслабляется и двигаться становится заметно легче. Новый укус в плечо, и он поудобнее перехватывает её ноги, меняя угол, лишь бы войти в неё как можно глубже. По сдавленному вдоху Том понимает, что достал-таки членом до входа в матку. Новый виток попыток вырваться, но болезненный шлепок по груди мгновенно отрезвляет Хоуп. Том же, слыша её всхлипы, вперемешку с тяжёлым дыханием, не может наслушаться, лишь усерднее совершая фрикции, пальцами руки теребя клитор в агрессивной попытке заставить Энн кончить. Чего и добивается пару минут спустя, когда сам с громким стоном кончает внутрь, прижимаясь к ней, а вместе с ним и она. Член пульсирует внутри, а стенки судорожно сжимаются, будто бы и не желают его никуда отпускать — Тому это чертовски нравится. Он целует её нежно в губы, чуть прикусывая их. А после заклинанием подзывает к себе странный флакончик с зельем, и выпивает залпом. — Повторим? — и нежно целует её в пупок. Энн же просто хочет умереть…***
…Анну тошнит прямо на пол алтарной от воспоминаний первой брачной ночи. Ноги совершенно не держат, отчего она сползает по стенке вниз. Антонин, что до этого распутывал защитные чары комнаты, не позволяющие уничтожить её даже адским пламенем, обратил внимание на Энн сразу. В два шага оказался около неё и помог устроиться на полу поудобнее, убирая чистящим заклинанием рвоту. — Кажется, ты переоценила свои силы, — без капли укора произнёс он, трансфигурируя потухшую свечу в стакан и наполняя его водой. — Не буду спорить, — вяло кивнула Хоуп, дрожащими руками принимая стакан и делая два неспешных глотка. Хотелось жадно вцепиться в него зубами и осушить всё залпом, но могло стать только хуже, поэтому, перебарывая себя, Анна неторопливо пила. — Попросишь уйти? — Хотел бы, но вижу, что ты откажешься, — вздохнул мужчина, присаживаясь на одно колено рядом с ней. Антонин бережно взял её руку в свои, чуть сжав пальцы, тем самым выражая поддержку. — Скажи, тебе страшно уходить от меня далеко? — поинтересовался он, безошибочно определяя настроения своей леди, в конце концов, не первый год её знает и не первый год сторожит. — Немного, — не стала врать Энн, передёрнув плечом и отводя взгляд. В конце концов, не каждый день она мужей-тиранов убивает. Липкий страх, что ещё ничего не кончено, никак не отставал, тонкой паутиной оплетая всë тело. Хоуп бы честно хотела забыться, сбросить наконец-то все оковы, но… Слишком долго прожила в насилии, слишком долго не могла быть самой собой. И только Антонин, верный защитник, помогал своей госпоже справиться с собственными паническими мыслями. Будет глупо отрицать, что покинь она его, то состояние её всенепременно ухудшится. — Я сильно тебе буду тут мешать? — Нет, — покачал головой Долохов, а после снял мантию и накинул на плечи Хоуп. — Ты мне совершенно не мешаешь, но хотелось бы, чтобы ты не мучала себя воспоминаниями. Уверена, что не хочешь выйти на свежий воздух, пока я тут со всем закончу? — в ответ Антонин услышал лишь недовольное мычание. — Ясно. Как знаешь. Долохов вернулся к своей работе, а Анна, с минуту понаблюдав за ним, всё же прикрыла глаза, пытаясь отдохнуть хотя бы пару минут. Всё же этот кошмар длиною в тринадцать лет наконец-то кончился. В это не верилось. Энн смотрела на свои дрожащие руки и не могла принять тот факт, что вонзила Тому в сперва в шею, а после и в грудь, нож. Это событие казалось слишком нереальным, совершенно не укладываясь в голове. Она. Убила. Человека. Нет, покачала головой Энн. Она убила монстра в человеческом обличие. Некстати вспомнился её первый побег… Анна немигающе уставилась Антонину в спину. Через два года после недо-свадьбы и самого ужасного секса за всю её жизнь, она нашла в себе силы бежать. Составила расписание Тома поминутно, ослабила его бдительность настолько, насколько это было возможно, притворилась, что любит его — благо, что ритуал бракосочетания даровал ей защиту от легилименции Тома, хоть какой-то прок от магии рода, — облазила весь дом вдоль и поперёк, нашла брешь в защитных чарах. Даже смогла найти способ, как обезвредить «следилку», оставленную мужем на ней — параноидальный сукин сын. Сделала всё, чтобы выбраться из проклятого дома без последствий, но ничего не вышло. Конечно, он нашёл её не сразу, лишь неделю спустя. Но даже так Энн не успела далеко уйти, зато умудрилась разозлить Тома до дьявольского огня в глазах. Он был в бешенстве. Том с самой милой улыбкой на лице сломал ей чёртов позвоночник, сделав инвалидом на долгие десять лет. И именно с тех пор ей понадобилась сиделка и охрана. Никого другого, кроме Антонина, Том приставить к Энн не смог — не доверял. Долохов был идеальным вариантом: немногословным, скрытным, услужливым, сильным. Совершенно не заинтересованным в женщинах — впрочем, возможно Реддл лишь сам себя в этом убедил. Именно он справлялся с истериками Энн, помогал адаптироваться к инвалидному креслу, и терпеливо молчал на все её проклятья и полные гнева речи со слезами. Антонин был тишиной, которая по первой бесила Анну, а после стала неотъемлемой частью жизни. Сложно было представить маленький дом, спрятанный от чужих глаз, без его безмолвной тени позади… Энн усмехнулась. Кажется, именно благодаря Антонину она не сошла с ума за столько лет. Он был с ней, когда у неё несколько раз умирали в утробе дети, когда случались выкидыши, когда всё же впервые родился ребёнок. Мёртвый. Именно Долохов, а не Том, пропадающий чёрт пойми где, вытаскивал её из петли и из ванны, мешая уйти на тот свет. Жилетка Антонина пропиталась солью её слёз навсегда, потому что именно он подставлял ей свою грудь, закрывая от жесткого мира, позволяя кричать сколько влезет. Оглядываясь назад, Анна была искренне благодарна своему личному охраннику. Года супружеской жизни тянулись друг за другом вязкой патокой. Энн не различала их, запутавшись в комке из дней ещё на самом старте, ведь он был будто бы слеплен из мокрой бумаги. Сплошная серость. Сплошная безвкусица. За столько лет заточения она утратила вкус к жизни. Единственной радостью был Антонин, постепенно оттаявший и ставший другом, соратником и отдушиной, отделяющей Энн от безумия… Именно он, в конце концов, сжалился над Хоуп и подарил ей пузырёк быстродействующего паралитического яда, позволяя ей уйти тихо……именно этот яд помог Энн убить Тома.
Возможно, не будь она в очередной раз беременной — с удовольствием воспользовалась бы возможностью. Возможно, не протекай беременность впервые без осложнений, она бы без раздумий выпила яд. Возможно, не вылечи её от закостенелой инвалидности Том — и чего только магия не умеет! — она бы не стала ничего предпринимать. Но вот внутри неё жизнь. Пусть бы и от ненавистного до глубины души ублюдка. Сильная, крепкая, давшаяся ей через муки — Энн уже сорок восемь лет, и что, что её молодость продлена зельями? — дарующая тепло под израненным сердцем. Узнав о своём состоянии пару месяцев назад, Анна расплакалась. Этот ребёнок был самым нежеланным и самым долгожданным событием в её проклятой жизни. Наверняка она тронулась умом, раз всерьез собиралась жить, лишь бы выжил ребёнок сучьего сына Тома. Но ни вознести нож над животом, ни упасть с лестницы Энн не позволяла себе, безвольно опуская руки. Она не могла. Не могла, чёрт бы его побрал! В ней жило это блядское нездоровое желание сохранить этот плод, чего бы ей этого ни стоило! Словно частицы давно угасшей любви к Тому, что грели её душу в далёких сороковых годах, восстали из пепла, опаляя изнутри. Надо убить Тома, чего бы ей это не стоило. Яд, подаренный Долоховым, пришёл как нельзя кстати. Дальше лишь дело практики. Целых пять месяцев игры в хорошую жену. Тёплый взгляд, когда он возвращается домой, милое воркование, что так ему нравилось, и множество иных уловок, позволяющих ослабить бдительности личного тирана. Исполнение любых желаний Тома, даже в постели, даже самых противных, после которых Энн всегда выворачивало наизнанку. Любых. Если это поможет выжить, то всё равно, что делать. И беспросветное враньё, враньё, враньё. Жгучая ненависть, заставляющая улыбаться. Энн должна была жить, не имея права сдаться!.. …Энн проснулась от странных щелчков, которые, судя по довольному лицу Долохова, означали, что весь защитный магический контур вокруг алтарной снят, следовательно не только эта комната, но и весь дом теперь беззащитны. Это заставило Энн улыбнуться. Хоуп неспешно встала со своего места, плавно, насколько это было возможно на седьмом месяце беременности, подойдя к Антонину. — Ты закончил здесь? — Более чем, — кивнул он ей. — Теперь осталось только Адское пламя. — Ты точно его удержишь? — Куда денусь, — улыбнулся Долохов, обнажая белоснежные зубы. А после галантно подал руку, позволяя Энн ухватиться за него. — Но сперва нам стоит выйти отсюда……дом лорда Слизерина-Гонта, объятый алым адским пламенем, казался самым великолепным зрелищем, что Анна видела за всю свою жизнь.
***
Тёплый вечерний ветер путается в волосах, заставляя Анну блаженно прикрыть глаза. Она жмурится от удовольствия, лёжа на коленях соратника и мужа. И даже если между ней и Антонином нет безумной любви или страстного влечения, им уютно друг с другом. А это самое главное. Его мясистые шершавые пальцы с особой нежностью и осторожностью перебирают пряди её волос, словно это самая большая драгоценность в жизни. Антонин невесомо целует жену в висок и макушку, заставляя Анну тихо смеяться и бормотать строки каких-то нелепых стихов о любви. Может она и не видит, но точно знает, что Долохов краснеет как мальчишка из-за подробной нежности. Телячьей, как он любит повторять. Гармония, царящая между ними, награда за все её мучения… — Мама, я собрал тебе букетик!— звонкий мальчишеский голосок разрывает тишину, привнося в их уютную атмосферу немного веселья и живости. Уже через мгновение тень накрывает лицо, из-за чего Анне всё же приходится разлепить один глаз. Радостное лицо семилетнего сына почти нависает над ней, ещё немного и они точно стукнутся лбами. — Я принёс его для тебя, мама! И для сестрёнки! Смотри, какой красивый. Сын улыбается от уха до уха, протягивая Анне букет ярких полевых цветов, изредка поглядывая на округлый живот. И смотрит так пронзительно своими невозможными зелёными глазами. Смотрит прямо в душу... Долохова, приторно-нежно улыбается, оглаживает румяную щёку ребёнка, убирая тëмно-русые прядки, а после с благодарностью принимает букет: — Спасибо, Бэзил.