***
В Малороссии солнечно. Романов, в распахнутой, измятой после прогулки верхом, рубашке, открывает ладную дубовую дверь и заходит в чистенький белёный домик, надёжно укрытый от чужих глаз. — Серёж, ты здесь? — Нет! — доносится глухо из сада. Под белыми от цветов яблонями на расстеленом изумрудном мундире, подложив под голову руки, нежится в лёгкой дрёме Апостол. — Тебе дома не спалось, mon amour? — с нежностью пропускает остриженные чёрные волосы сквозь пальцы Николай. — Дома ты бы так со мной не сел. А ещё яблони пахнут сладко. — Так сладко, что волей-неволей забываешь о том, что ночью ты спишь на груди у великого князя? — смеётся Романов. Серж лукаво щурит свои зелёные кошачьи глаза, лениво тянет мужчину за руку, заставляя лечь, удобно уложив голову уже на его груди, и удобно вплетает пальцы в спутавшиеся от быстрой езды немного, Николаевы кудри. — Куда лошадь дел? — спрашивает сонно Серёжа, — Поздно спохватился я, конечно, но всё лучше, чем никогда. — Не поздно, — хмыкает князь, — Расседлал, почистил, пустил во двор. Ласточка у меня умная, а ещё горячая. Не убежит, но занятие себе придумает. — У тебя все лошади такие. Чуешь ты их что-ли по-особенному или причаровываешь? Сознавайся! Я тоже так уметь хочу. — И не только лошади, — обнимает осторожно Апостола Ники, — Ты тоже и горяч и умён, а когда ты за ягодами пошёл все равно заблудился и нашёл я тебя только тогда, когда ты этими ягодами кормил белок. Ну чем не Ласточка, а? — Ой, да ладно тебе! Ветер сорвал розовато-белый лепесток с яблони и уронил на Николаеву щёку. Тот скосил приоткрытый глаз на него, глянул в сторону дома и снова закрыл глаза. — Давай станцуем, Серёж. Помнишь, как тогда, мазурку. Апостол с полминуты молчит. — Я не помню ни одной фигуры, — честно признаётся он, — После того бала я больше не появлялся нигде кроме театров, казарм и дружеских квартир. Забыл всё подчистую, кроме того, как было хорошо, как стремителен был танец и как здорово ты танцевал. Ещё платье, маска… Но это уже так, приятные мелочи. Кстати, я до сих пор его храню. Со следами от травы и поцелуев, с туфлями и твоей пуговицей. — Не беда, что не помнишь мазурки, — сердце в груди великого князя бьётся как заполошное, как раненая птичка. Он помнит бал, он помнит ночь, а большего и не надо! — Давай станцуем вальс. Он легче, да и считать проще. — А давай, — легко соглашается Серж. Они встают в позиции, не забывая церемонно раскланяться, едва сдерживая улыбки. Вальс и вправду довольно простой танец. Особенно если босиком танцевать его на сочной, свежей по-июньски Малоросской траве небольшого яблоневого сада, когда где-то по двору бродит рыжая Ласточка, вполне довольная жизнью, летнее увольнение и не думает кончаться, а в белёном домике за спинами танцующих стоят две крынки с прохладным молоком и тёплый хлеб накрыт белым вышитым полотенцем. В Малороссии солнечно. Зелёные атласные туфельки ни в какое сравнение не идут с прохладой травы, длинные, обрезанные сразу после волосы кажутся странным видением, а изумрудное шёлковое платье проигрывает полностью изумрудному же сукну мундира с золотыми эполетами, золочёными пуговицами и красным воротником. — Знаешь, я так хочу вечно слушать стук твоего сердца… — Так слушай, Серж. Если ты в ответ позволишь мне столько же времени слушать твоё, я буду счастлив. Счастливее всех на свете, знаешь? — Знаю. А ещё я хочу сплести два венка и надеть один из них на тебя, а второй на себя. — Из ромашек? — Или из васильков.О, как вы танцуете!
3 июня 2022 г. в 10:00
Балы… Сколь ярки они бывают, как сильно могут поразить воображение молодого человека или нежной барышни, впервые вступивших в свет. Как много приятелей могут стать друзьями, а могут затеряться в бесконечном круговороте ярких и поблекших под тяжестью лет, скрытых масками и свободных от них, улыбающихся и нахмуренных лиц.
Николай Павлович старательно вглядывается в толпу и вдруг чувствует, как вздрогнуло сердце. Нашёл.
— Le prince?
Этот голос, певучий, чистый, не узнать невозможно. Французская речь лишь немного меняет его. Ещё не надломленный, звонкий…
Склонившаяся в почтительном книксене перед Николаем незнакомка улыбается, из-под полумаски сверкают яркие, переливающиеся уральскими малахитами глаза. Кого вы обманываете, великий князь, уж не себя ли? Но нет, вы не умеете лгать. Девушка… Тонкий юноша перед вами в удивительно идущем ему изумрудном платье знаком вам.
— Mon amour… — шепчет Николай. Будь они в спальне, в саду, где угодно, но не здесь, в этом душном, светлом, полном людей зале, великий князь пал бы перед своей любовью на колени и целовал-целовал-целовал… Целовал мягкие губы, щёки, на которые падают тени длинных по-девичьи ресниц, целовал руки, умело обращающиеся с лошадьми, саблей и пером, пистолетом и его душой… Но «дама» и её кавалер находятся на балу, в самом его начале, когда уходить в сад будет попросту неприлично!
— Позвольте пригласить Вас на мазурку? — склоняется в церемонном поклоне Романов.
— Я буду счастлива танцевать с Вами, — лукаво улыбается гвардеец. Платье лучшего шёлка чудеснейшего оттенка как бы невзначай оголяет тоненькой мягкой туфельки.
— У сестры взяли? — шепчет юноше на ухо Николай Павлович.
— Обижаете! — возмущённо фыркает тот, — Две недели назад специально для меня пошили. И причёска моя. Зря я, что ли, полгода волосы отращивала?
Чёрные, блестящие, локоны снятся великому князю во сне. Убранные по-простому, они становятся только прекрасней.
Грянул оркестр и пары закружились в лёгком быстром танце. Зеркала, свечи, блестящий паркет и лукавые зелёные глаза, всё смешалось, закружилось в едином вихре и затихло только тогда, когда вопреки всем законам танца на заключительной фигуре великий князь, вместо того, чтобы просто раскланяться с «девушкой», притянул её в короткие обьятия и прошептал:
— Если бы вы знали только, как я не хочу с Вами расставаться. Как я люблю слушать стук Вашего сердца…
— Так слушайте, — серьёзно отвечает ему Сергей Иванович, вдруг из милой барышни превратившийся в самого любимого Николаева гвардейца, — Слушайте. Я не стану препятствовать вам. Я исчезну через час, а Вы исчезайте за мною. Я стану ждать Вас в саду, под цветущей яблоней с качелями.
И барышня легко выскальзывает из его объятий, теряется между танцующими людьми, оставляя после себя непонятное тепло и учащённое биение сердца.
Кажется, это люди называют любовью.
Николай бы женился на нём если бы этот невозможно-любимый им человек был женщиной и никто не сиал, не смел бы чинить великому князю препятствий. Он бы увёз Сергея в Венецию, в Париж, в Берлин, куда угодно, если б он того пожелал.
Но его возлюбленный — молодой гвардеец. Статный, сильный, гибкий. Весёлый, как хорошее шампанское, пузырьками ударяющее в голову, в сердце.
Великий князь с трудом выжидает положенный час. Весь изводится, ни с кем не танцует, только ходит в толпе гостей, стараясь не привлекать чужого внимания.
Как только Романов видит мелькнувшее у выхода в сад изумрудное пятно, он неторопливо, спокойно направляется следом, ловко подхватывает бокал золотого французского вина, перекидывается парой бессмыссленных, ничего не значащих фраз с приятелем и выходит из залы прочь. Прочь от свечей, громыханья оркестра и пьяного шампанского. Сад встречает мужчину почти полной тишиной. Стрёкот цикад и пение ночных птиц не в счёт — это успокаивает, находится ровно там, где оно и должно быть и потому не раздражает, в отличие от пустой кичливой болтовни.
Ночь, бархатная, чёрная, с тонким серпом месяца на небосводе, бледными в сравнении с яркими свечами, многократно отражёнными в зеркалах, звёздами, неожиданно тепла.
Маска и туфельки нежного зелёного атласа сброшены и лежат где-то у корней яблони, роняющей на землю свои розовато-белые цветы. Один запутался в разметавшихся волосах самого Николая, второй упал на подол изумрудного платья и его осторожно вертит в руках юноша. Качеля немного движется, будто только начиная или уже останавливая свой полёт.
— Ах, великий князь! — соскакивает с неё Муравьёв и, подбирая подол слишком длинного для бега платья, бросается Николаю на шею.
— Ах, Серж, душа моя… — луна пляшет в неземных прозрачных глазах, неизменно теплеющих немного, когда Романов тихонько кружит юношу в объятиях.
— Если бы кто-то только посмотрел на тебя косо, я стал бы стреляться с ним… Я убил бы его на дуэли.
— Ах, Ники… Тебя бы сослали на Кавказ и мы бы не смогли с тобою видеться… Только изредка, в моё летнее увольнение…
— Не сослали бы. Но если и так, я писал бы тебе каждый день по письму, в котором сотни и тысячи раз говорил о любви. А когда бы ты приезжал, я седлал бы коней и увозил тебя в горы. Там хорошо, и воздух чище и свежей…
Серж выпутывается из тёплых объятий шипит от боли, когда чёрный локон из не очень-то удобной, на самом деле, причёски дёргается вместе с пальцем.
— Садись, покатаю, — предлагает он. Романов любуется сильной не по-девичьи рукой, так легко приводящей качелю в движение.
— Нет, — внезапно полусерьёзно-полубеспечно роняет между песнями сверчков и отзвуками оркестра Муравьёв-Апостол, с горящими после поцелуев на траве глазами и щеками, — Не надо, Ники, рисковать собою и за меня стреляться. Я и сам отлично это умею.