«Я так тебя люблю, Господь с тобою… Ты сохрани его, о Боже, сохрани!» Уносятся неясною мольбою И страх, и вера, ярость — все они. Его не получается бояться, Пусть знаешь подчистую этот план. Не ненавидеть, не любить — смеяться, И искренне поверить лишь в обман. Пускай… Пускай! И будь уже, что будет! Вдруг обойдётся? Выход будет вдруг? Вы любите. Смешно? Он не забудет, И ты забыть не сможешь, милый друг.
***
Красное на белом — Сенатская, Малороссия. Его Руки. Ткань. Глаза ему закрыли. А потом эту же ткань сдирали лихорадочно, тело, всё ещё бьющееся, отчаянно за жизнь сражающееся, освобождая. И на виске у него кровь была. На белом — красная… Жеребец ржёт жалобно и на обсесчещенный снег Сенатской падает ещё несколько алых, рябиново-красных, горьких капель. Николаю будет сниться в самых страшных кошмарах как на мгновение только задумавшись, не за себя, за него испугавшись, на мгновение дёрнувшись от звука пушечных залпов, он порвал лошади рот. Ему будет сниться, как он шептал ему, судорожно пытаясь всё исправить, не желая верить что вот э т о — правда конец: — Но я всё равно тебя люблю… Знал бы ты только, как я тебя люблю! Романов целует ему холодные руки, прекрасно зная, что человека этого он любить не имеет права, что человек этот хотел уклад мира сломать и новый воздвичь… — Если бы ты знал, как я люблю тебя… — шепчет этот отнюдь не небесный Апостол, и в глазах его мелькает такая нежность, яркая, обречённая, п о с л е д н я я, что Николаю хочется плакать. …что человек этот хотел его убить, а потом сам за него готовился отдать жизнь. С его именем на устах взойти на эшафот.***
«И у вас, и у нас, цели правые. А способы преступные.» — Апостолу уже не страшно. Он просто устал и говорит теперь сухо, без прорывающейся иногда сквозь слова отчаянной нежности или горячности, при взгляде на человека напротив. Знал ли он тогда, светлым Малоросским летом, когда протяни, кажется, руку, к мягким, расснянным солнечным лучам на рассвете и сможешь их коснуться, знал ли он тогда, что произнесёт эти слова в глаза самой великой своей любви глядя? Что ради неё, этой любви, он под сомнение поставит свои убеждения, дело всей своей жизни? Прости меня, любовь моя… Тебе должно было тогда умереть, а я, своими руками должен был отнять свою жизнь… Нет. Не знал, потому что тогда, солнечным светлым летом Малороссии яблоки были сладкими и, слизывая сок с губ, легко было думать о том, в чём, казалось, он был уверен всегда. Непрошедшие, непоказанные манёвры на отменённом Высочайшем смотре отдались в Сергеевой груди одновременно облегчением и разочарованием. В Малороссии было солнечно, а те глаза дарили хоть какую-то отдушину, призрачный шанс почувствовать себя вновь среди беснонечных свежих, зятягивающихся иногда на неделю или две, дождей северного Петербурга. Таких, под которые сам подставляешь ладони и капли с силой ударяют по ним, стекают по лицу быстрыми юркими струями. Потом, конечно, когда дождь действительно затянется на неделю, уже сидя у камина, закутываясь в тёплые вещи, начинаешь мечтать о солнце, но когда наешься таких золотых дней до отвала, волей-неволей вспомнишь о запахе мокрой брусчатки, свежести дождя, о том, чего не хватает в Малоросских, полных жарким, палящим солнцем, степях… Николай, Николас, Ники! Едва очнувшись от закатного кошмара, навеянного нестерпимой духотой Сергей поднимает голову и решает, что сегодня больше не ляжет. Сон приходит урывками, странными кошмарами, а иногда не приходит совсем и Муравьёв просто глядит в белый чистый потолок или в темноту под веками, зажмуренными до бегающих под ними, как золотое солнце, всполохов. Сейчас ему снились красные яблоки. Вот они рассыпались, покатились по вышитому полотенцу и вдруг стали каплями крови. Сергей не хочет знать даже, почему. Только держит в памяти любимое имя и коротко за него просит. Катехизис, давно, две недели назад уж дописанный, лежит на столе. Серёжа его убирает осторожно и мельком глядит на брата. Поль спит на печке, укрывшись поверх одеяла ещё и шинелью и что-то шепчет во сне про лошадей, волчий вой и снег. «Охота снится.» — решает Серёжа, — «И правильно. Пусть снится, пока кровь не застыла.» Муравьёв-Апостол чувствует, как клонится к груди потяжелевная вмиг голова, как закрываются, слипаются ото сна будто налившиеся свинцом веки и всё же идёт в спальню. Ложится, кладёт голову на подушку и сразу же безмятежно засыпает самым глубоким сном. А потом всё побелело. Лето выстудил холодный декабрь двадцать пятого. Занёс снегом, чистым, на солнце белым искрящимся. А дальше был грохот пушек, знамя и кровь, страшной алой пеленой застелившая глаза.***
«Так, значит, я должен отпустить тебя?» «Я ХОЧУ ТЕБЯ ОТПУСТИТЬ!» — кричит Николай внутри. И не может ничего сделать. Хочет броситься к нему, такому ровному, золотому, нереальному даже сейчас и смять в объятиях, зацеловать до багровых пятен и никогда не выпускать из рук его ладонь. Романов вспоминает Париж. Там не было красного. Почти. Разве что воротнички на гвардейских мундирах, да цветы, которые французские барышни бросали им в руки. Но было ещё и чистое голубое небо, лиловые лошадиные глаза и свет. Николай не понял совсем сначала, откуда он бъёт, — так ярко, сильно, с радостью — а потом нашёл взглядом фигуру Муравьёва-Апостола с ящиком шампанского в руках и чуть не ослеп. Даже как-то страшно было украдкой глянуть на него, когда Император оказался далеко впереди. Но Романов, на свой страх и риск, решился, повернул, словно невзначай, голову, и понял, что свет не исчез. Только дёрганнее стал как-то. То ярче, то тише сиял гвардеец, а Николай пришпорил коня. Даже так этот свет согревал. А потом всё разделилось на чёрное и белое: Николай узнал о тайном обществе, потом взбунтовался Семёновский полк и человек этот, невозможный, золотой, со всей тем, что внутри у него намешано было, выпалил, резко, не щадя: — А по какому закону нас наказали?.. Чёрное, не сразу, но стало красным. Отменённый Высочайший смотр, разговоры с Бенкендорфом и донос Майбороды… Где теперь это время! Лето кончилось. И наступил декабрь двадцать пятого года. Серое утро четырнадцатого, яркий солнечный день, хркстящий под конскими копытами и солдатскими сапогами свежий снег. Грянули пушки, завизжала карчечь, жалобно закричал белый жеребец под Николаем, поднятый на дыбы. На секунду будто бы стало тихо, а потом, с первой каплей крови, упавшей из разорванного рта на и без того повидавшую уже немало крови Сенатскую, звуки вернулись. Вернулся лязг металла, людские крики, вой ветра и скрежет взводимых орудий. А у Николая перед глазами встала ладная фтгурка гвардейца с ящиком шампанского в руках. Из Семёновского, расформированного тогда еще, давно. Что он творит в Малороссии, почему там пылают пожары, почему тоже умирают люди? Почему они умирают здесь? Почему они умирают? «Душа моя… Не мог я иначе…» — хочется закричать Николаю, когдв он последний раз приезжает в равелин. Попрощаться. Красное… Везде красное, словно кровь, и в Серёжином свете тоже мелькают алые пятна, будто пропущеные через витражное стекло кровавого цвета. «Нельзя. А я попытался…» — отчаянно бьётся в голове мысль, — «Но зачем же так много красного? Сколько крови пролито… И всё зачем?» Тринадцатого июля утром Николай отсылает всех и беззвучно воет. Двадцать шестой год. Почему же он кажется страшнее двадцать пятого?.. Император прикрывает глаза рукой. Свечи сгорели почти до конца, а за окнами спальни уже заниматся заря. Николай глянул на два исписанных с обеих сторон листа бумаги, снова перечитал написанное, закрыл на сеунду заблестевшие глаза и поднёс первый лист к свечному огоньку. Пламя вспыхнуло жадно облизало чернила, заметалось по бумаге, сожрало её целиком, оставив только серебряно-серый слой пепла. Второй лист Николай тоже сжёг. А потом задул свечи, лёг, накрывшись одеялом и, уже засыпая, вдруг вспомнил, что забыл подписать, кому он хочет отправить это «письмо». «Не волнуйся об этом.» — тихонько гладит его по волосам Серёжа, — «Я найду твоё письмо. Такие редко пишут… Спи, душа моя. Спи спокойно.» И Николай засыпает. Ему снится Малороссия, белые от цветов, яблони, Серёжа рядом с ним и никакого красного цвета.