Задуши непослушными руками
Своего послушного Христа
Лев Николаевич закончил изъясняться и, нервно дергая запонку на рубашке, уставился на чёрную спину сгорбившегося у окна Рогожина, боясь его молчания, боясь своих неумелых и неуместных слов. Мёртвый Христос безучастно следил за ними со старой, почерневшей от времени стены. Тревожно тикали настенные часы. В гостиной повеяло холодом, когда Парфён наконец обернулся. — ...Что ты сейчас сказал? В груди у князя больно кольнуло — что же, зря он четверть часа так распалялся, мучая себя, тратя все свои душевные силы на то, чтобы попытаться до Рогожина достучаться? Разве совсем ничего не значили его слова? — Что я от тебя не отказываюсь, Парфён. И никогда... — князь сбился, смутившись вдруг недоброго рогожинского взгляда, — Никогда не откажусь... Парфён ухмыльнулся; жестокую ухмылку эту князь принял, как пощечину. — Вот как? Великодушничать, значит, заявился? — он подошёл к Мышкину, с вызовом выплёвывая обидные слова, довольствуясь тем, как сильно они ранят, — Милосердствовать теперь будешь? Благодетельствовать собрался, а? Ты же один у нас праведный, всех жалеешь и прощаешь, помазанник ты этакий, а? Больше всех других понимаешь? Лицо у Мышкина исказилось в муке. — Парфён, ты не прав! — Да плевать! А я от тебя такого отказываюсь, слышишь? Отказываюсь от тебя, князь! — выкрикнул Рогожин, не без удовольствия замечая, что Лев Николаевич весь сжался, — Не нужно мне твоей жалости, и любви твоей тоже не нужно, и брататься... брататься я с тобой больше не желаю, слышишь? Отказываюсь от братства! Крест мой верни. — Ч-что?.. — Крест отдай, говорю! Лев Николаевич вдруг совсем переменился, и такая решительность засияла в его измученном взгляде, что Рогожин даже осекся — не ожидал. — Ты, Парфён, имеешь право относиться ко мне так, как считаешь нужным, — выговорил князь, подходя к Рогожину ближе, — Но я своего к тебе отношения никогда не переменял, с самой нашей первой встречи не переменял! Я тебя знаю, Парфён! Знаю, что ты это всё не со зла! И вовсе ты меня не ненавидишь, и погубить меня ты бы никогда не смог, потому как нет в тебе этого! Зачем же ты так жесток со мной? Я ведь принимаю тебя, я тебя всего принимаю, как же ты не понимаешь, Парфён? Рогожин весь затрясся от злости — захотелось ударить князя наотмашь, чтоб выбить разом всю эту жалкую благодатную дурь из его просветленной головки, чтоб он и думать не смел такие вещи, чтоб не смел больше так любить, так принимать, так жалеть. — Крест отдай! — процедил он сквозь зубы, едва сдерживая стремительно охватывающее его бешенство. Лев Николаевич упрямо сверкнул глазами. — Не отдам. Ни за что не отдам. Я от братства с тобой не отрекался. — Вот как? Тогда я сам возьму! Он вдруг дёрнулся к князю, яростно сорвал с него шейный платок и схватился за его шею, пальцами пытаясь нащупать веревку с проклятым золотым крестом. Лев Николаевич вскрикнул, подался назад и запнулся о стоящий рядом диван — они оба, цепляясь друг за друга, упали на диванные подушки. Парфён, вмиг обезумев от вспыхнувшей в нём ненависти, придавил князя всем телом и рывком дёрнул за воротник его рубашки — верхние пуговицы посыпались на пол звонким бисером. — Парфён, опомнись! — задыхался князь, хватая Рогожина за руки, пытаясь его угомонить, — Парфён, я прошу тебя! Перестань! Рогожин не унимался. Они дрались ещё какое-то время, потом Парфёну удалось наконец отбросить руки князя и нащупать крест на его оголенной груди. Он рванул веревку наверх, пытаясь как можно быстрее сорвать ее с тонкой шеи; Лев Николаевич, сопротивляясь, столкнул Парфёна с себя, и они повалились на пол, отчаянно путаясь друг с другом ногами и руками. Князь этого внезапного перемещения очень перепугался, что тут же дало Рогожину возможность перевернуть его одним сильным рывком и вновь оказаться сверху. — Не отрекусь от тебя, Парфён! — всё твердил Лев Николаевич, боязливо прижимая несчастный крестик к груди, — Всё равно не отрекусь! Парфён легко отбросил его руку прочь — он был сильнее князя в разы, а необузданная ненависть, бурлящая теперь во всех его жилах, и вовсе не давала Льву Николаевичу совершенно никаких шансов. — Не отрекешься?! — усмехнулся он, вжимая князя в пол сильнее — упрямство Мышкина доводило его до исступления, до истерического, дьявольского даже какого-то восторга, — Тогда я тебя придушу этим самым крестом к чертовой матери! Рогожин, сам не понимая, что делает, зажал крестик в кулак и несколько раз обернул веревку вокруг руки, наматывая её так, чтобы она пережала князю горло. Страх, что тут же сверкнул в голубых глазах Мышкина, показался ему на вкус слаще всякой духовной пищи. — Пусть так, — захрипел Лев Николаевич, отчаянно глотая ртом воздух, — Пусть лучше так! Рогожин только злобно ухмыльнулся, зажал ему рот свободной рукой и наклонился к нему ближе, выискивая в выражении его глаз то, чего он всегда желал от него получить — ненависть в ответ на ненависть, пощёчину в ответ на пощёчину. — Что, откажешься теперь от брата Парфёна?! Лев Николаевич задёргался, пытаясь высвободиться из хватки, но горячий взгляд его говорил то же самое, что и тогда на лестнице в трактире — «Не верю, Парфён!». Рогожин сжимал ему горло, следил, как в глазах его медленно проступала паника, и сам себе не верил — знал же, что не способен на это. Не смог тогда, и сейчас не сможет. Он убрал руку, желая услышать, кем Лев Николаевич назовет его после всего этого, как он ответит теперь на его вопрос. Князь всхлипнул и тут же стал глотать ртом спасительный воздух; из глаз его уже текли слёзы. Парфёна вдруг всего затрясло, да только уже не от злости, а от чего-то совсем иного. Он почувствовал, что в этот раз всё-таки переступил черту; за ней не было ничего, кроме вечного ада. — Н-не... не откажусь от тебя... — вдруг выговорил князь, едва отдышавшись, — Н-никогда не откажусь... Рогожин отпустил крест и выдернул руку из веревки, ослабляя жестокую хватку — ответ князя убил его наповал. Он ждал, что Мышкин сейчас же оттолкнёт его и побежит прочь из этой проклятой квартиры, но Лев Николаевич, всхлипывая и дрожа всем телом, только поднял руки и зачем-то притянул его поближе к себе. Кожа на его шее горела, глаза нещадно слезились, а легкие больно жглись огнём при каждом судорожном вздохе, но это всё было не страшно — если Парфёну нужны были доказательства его любви и принятия, то он готов был дать их ему. Рогожин, оцепеневший от потрясения, держал Мышкина и неустанно всматривался ему в глаза — не было там ненависти, не было и быть не могло. Князь был так близко, что Парфён чувствовал его рваное дыхание на своих губах, и его бросало то в жар, то в холод — воспалённый мозг подсказывал ему сейчас наклониться и трепетно сцеловать с губ князя все его рваные вздохи, сцеловать так, чтоб он точно задохнулся до потери сознания... Вместо этого Рогожин, словно преступник в состоянии аффекта, сам не ведая, что он совершает, потянулся к лицу Мышкина пальцами и бережно смахнул слёзы из уголков его глаз. Уродливо-болезненное чувство жалости подступало к горлу, как тошнота — князь лежал под ним, тихий, перепуганный и смиренный, и Парфёну почти что становилось дурно — не было в этом смирении ни красоты, ни величия. Была одна только болезнь. Ему впервые пришла в голову мысль о том, что, возможно, Лев Николаевич всё-таки не был существом высшим, потому как даже в его извечном всепринятии было нечто омерзительное, греховное, поистине человеческое. Христос справедлив и отправит убийцу в ад на вечные муки, потому как не друг Христу убийца; Лев Николаевич скажет убийце «Я от тебя не отказываюсь» и станет целовать руки, держащие нож… Рогожин бросил взгляд на шею Мышкина — красный след от веревки проступал на светлой коже омерзительно прекрасным узором. Он горестно усмехнулся — точно такой же узор оплетал его собственную руку, на которую он только что безрассудно натягивал веревку. Еще одно напоминание о том, насколько они с князем связаны. Ведь возможно, — Парфёна передернуло, когда эта случайная мысль вспыхнула в его голове, — возможно, князь не был для него недосягаемо высок, а, напротив, был почти как и он сам. Такой же, да только наоборот. Рогожин, подчинившись какому-то странному, нечеловеческому даже порыву, вдруг склонился над шеей Мышкина и провёл языком по следу, оставшемуся от верёвки. Лев Николаевич ахнул и вцепился Парфёну в плечи; едва восстановившееся дыхание его опять сбилось. Сначала Рогожин был удивительно ласков — едва притрагивался губами к ране, зализывал больное место, как преданный зверь. Потом милость его вновь сменилась на озлобление — незачем князя жалеть, если он добровольно к убийце идёт и страдания себе ищет. Поцелуи сменились укусами; князь всхлипывал и дрожал, как в лихорадке, но Парфёна от себя всё-таки не отталкивал. Рогожин, беснуясь от его покорности, запрокинул ему голову и больно укусил его прямо под челюстью. Лев Николаевич не выдержал, и из груди его вырвался стон — ему казалось, что он сейчас свалится в обморок или, того хуже, в припадок; дрожь в его теле усилилась невообразимо. — П-пожалуйста, Парфён, — просил он, краснея и нещадно сбиваясь, — П-пожалуйста, не надо… т-так… Князь обхватил лицо Рогожина ладонями, поднял его, вынуждая остановиться. Парфён все ещё глядел на него, как на врага — чем больше он испытывал к князю нежности, тем больше зарождалось в нём и злости. Лев Николаевич совсем отчаялся до него достучаться. Ну не безумие ли это — лежать под ним расхристанным и позволять ему себя терзать ради того, чтобы он понял хоть что-нибудь, чтобы он хоть на миг перестал так злиться? Князь, вопреки всему здравому смыслу, подался вперёд и прикоснулся к губам Рогожина нежно, невесомо, целомудренно; милосердный поцелуй его вновь и вновь говорил «Принимаю, как есть, и всё стерплю». Возможно ли поцелуем излечить неизлечимо больного? Лев Николаевич, воспитанный на добрых сказках, почему-то свято верил — возможно. Рогожин вдруг отдернулся от него, как ошпаренный, и тут же вскочил на ноги — в глазах его читался ужас. — Убирайся отсюда, — процедил он сквозь зубы, с ужасом осматривая лежащего на полу Мышкина, думая почему-то о том, как завтра тот старательно будет прятать красные следы на шее за каким-нибудь миловидным платком, — Убирайся и не смей больше сюда приходить. Парфён оглянулся кругом, вздрогнул, заметив на стене Мертвого Христа, и, шатаясь, как в бреду, попятился в сторону тёмного коридора. Лев Николаевич, едва владея собой, с трудом приподнялся и молча проводил его опечаленным взглядом. Завтра он получше укутает шею и, конечно, придёт вновь.