A cappella

      Чистый, летящий голос заливал блестящий зал трепещущей, едва ощутимой тоской. Прозрачный, словно хрусталь люстр, холодный, словно пенящееся в бокалах многочисленных гостей шампанское, он завораживал, как завораживает змею мелодия флейты.       Так было всегда.       «Вы споёте для нас?»       «У молодого господина прекрасный голос»       «Почтите нас своим присутствием»       «Лучше вас этого никто не споёт»       И он всегда соглашался, всегда пел для них. Пел старинные баллады и новейшие романсы. Пел простейшие куплеты и сложнейшие арии. Пел о войнах, о предательстве, о чести и о любви.       Он всегда пел один       А капелла       И сейчас всё было как всегда. Шумные гости притихли, вслушиваясь в красивые переливы мощного, золотого баритона, наполнившего искрящуюся залу не только звуком, но, кажется, даже тёплым светом, запахом янтарного летнего мёда вопреки ледяному холоду мелодии.       Когда он спустился со сцены, они едва-едва вышли из немого оцепенения, в которое погрузила их песня. Песня, которую всегда пели два голоса. Песня, которую он в одиночестве исполнял лучше, чем кто бы то ни было.       Запоздалые гремящие аплодисменты раздались, когда он уже закрывал дверь. Даже тяжёлый, изукрашенный резьбой дуб не мог заглушить их, но они не вызвали на его губах извечной довольной улыбки.       «Не счастье, не любовь,       Не жалость и не боль,       Одна луна, метель одна,       И вьётся впереди дорога сна»       Эти строки всегда делят пополам. Разделяют несчастье, пустую метель, потому что, в конце концов, всё равно останутся только вдвоём. Только вот он всегда один. Был, есть и останется. Ему не с кем разделить холодную луну и свою долгую дорогу. Какая жалость.       Мужчина коротко вздыхает, набрасывая на прозябшие плечи пиджак, и сгребает в сумку вещи. Все бы предпочли, чтобы он остался на ужин, на вечер, но ему не требуется услужливая вежливость хозяев.       Из-за двери уже доносятся тихие звуки новых приветственных аплодисментов, и он проклинает ужасно неудобное устройство дома, заставляющее его пройти сквозь главный зал, чтобы оказаться на улице.       Он начинает играть, когда мужчина оказывается у самой входной двери. Его пальцы, длинные, тонкие, нежно плетут мелодию из чёрных и белых клавиш, заставляя замереть на месте. Он не поёт, а Тэхён в это мгновение не дышит, вслушиваясь в переливы молчаливой тревоги и тоски, исходящие от лакированного чёрного рояля на сцене. Солёные, недосказанные волны, которые нельзя просто так разобрать, пронизывают воздух и пробираются глубже, под пиджак, и рубашку, и кожу.       Ким впервые задерживается. Дожидается, пока он доиграет, заворожённый, как и все гости. И, стоит ему закончить играть, пока зал взрывается оглушительными аплодисментами, спешит назад, в ту крохотную комнатушку, в которой оставляют свои вещи все приглашённые музыканты.       Зал за глухой дверью рукоплещет, обсуждает, но ни в ком из сидящих там нет того оцепенения, которое должно было поселиться в их душах, услышь они то, что играли для них. Тэхён едва слышно стучит костяшками в дверь, в которую пианист уже успел прошмыгнуть, и, не дожидаясь должного ответа, проскальзывает следом.       Он сидит в полутьме. Сгорбившийся. Опустошённый. Усталый. Он расстроен, словно струна, которую забыли должным образом натянуть.       И Тэхён его понимает.       Его не услышали.       Не поняли.       Не захотели понять.       Ким не знает, зачем пришёл сюда. Зачем задержался. Не знает, что хочет или, быть может, должен сейчас сказать.       Он просто знает, что слышал в его игре то же, что вкладывает в свои песни. Кристаллы льда в толще тёплого мёда. Одиночество в самой искренней песне о любви.       Тэхён никогда не любил. «Не довелось» говорили все те, кому не положено было знать. А на самом деле, Тэхён просто… не мог. Не мог любить так, как это нужно было тем прекрасным нежным барышням, которых сватали успешному молодому господину. Он сам был слишком хрупким, чтобы оберегать кого-то, подобного им.       Он был неправильным       Он не мог быть опорой       Он в ней нуждался       Нуждался, как голос певца, даже самого опытного, нуждается в сопровождении.       - Прошу, сыграйте для меня, - негромко попросил Ким и вышел, избегая взгляда широко распахнутых зелёных глаз       Пианист остался на месте, удивлённо смотря в закрытую дверь. Ким Тэхён всегда пел а капелла. Ни для кого не было секретом, что он считает инструмент лишь помощью, костылём для неспособных.       Ким Тэхён только что попросил его сыграть.       Мин Юнги всегда был для них странным. Двадцатисемилетний холостяк и наследник богатого рода, его знали и недолюбливали за множество отвергнутых девиц и великолепный талант к музыке. Громкие скандалы и ещё более громкие концерты: он просто хотел, чтобы его хоть раз услышали по-настоящему.       Поэтому, подъезжая на следующий день к громадному особняку, он не сомневался, что уйдёт оттуда не более чем через полчаса.       Потому что тот, кто слышит лишь себя, никогда не сможет услышать его.       Мужчина открыл дверь ещё до того, как в неё постучали. Пожимая руку с длинными, удивительно музыкальными пальцами, Мин почувствовал запах тепла и сладости. Было в этом что-то… то ли честное, то ли наигранное. Балансирующее на грани между откровенностью и притворством.       В комнате, куда они пришли, стояло одинокое потёртое пианино с истрёпанной банкеткой, и ничего более. Тэхён сделал приглашающий жест, короткий, скрывающий рвущееся наружу нетерпение, и отошёл к окну.       Его взгляд внимательно следовал за каждым чужим движением. За тем, как он впервые проводит пальцем по клавишам, пробуя звук, за тем, как выпрямляется его спина, когда тонкие кисти зависают в раздумьях над клавиатурой. Ким замирает, едва дыша, потому что желание почувствовать то, что почувствовал он вчера в зале, разрастается с каждой секундой под рёбрами.       Юнги безмолвно, незаметно удивляется чистому звучанию и отсутствию малейшей пыли. Это выглядит так, будто за закрытыми окнами в ночной тишине кто-то любовно заботился об этом инструменте, будто кто-то на нём играл.       Он не долго решает, что хочет сыграть. Что-то сложно простое, что-то далёкое. Что-то через что он не покажет себя слишком, что-то, что не будет его откровением. Руки просто касаются клавиш, ставят аккорды, ведут пассажи. Идеально правильно. Выверенно. Но Ким морщится и качает головой, прерывая.       - Сыграйте мне не Баха, - голос звучит неожиданно обиженно, просяще, так, как Юнги никогда не думал, что его голос может звучать. - Себя сыграйте.       Мин смотрит на хозяина дома, мужчину, на несколько лет младше себя. И на него смотрят в ответ. Так, что в глазах читается тихая, недосказанная просьба: «Ну же. Сыграй это. Сыграй то, что я хочу услышать. То, что ты хочешь сказать».       Наверное, он хочет что-то ответить в этот момент, что-то едкое, обиженное. Испуганное. Потому что, когда спустя годы тишины тебя вдруг слушают, слышат, - это пугает. И поэтому Тэхён ждёт, выдерживает его взгляд, пока его руки, наконец, снова не касаются клавиш.       С них снова льётся тихая, холодная тоска, сквозь все преграды пробирающаяся к сердцу. Пианист прикрывает глаза и чуть закусывает щёку, боясь сбиться, потеряться, замолчать, и Ким не удерживается. Его голос, мягкий, едва тлеющий голос сливается с мелодией фортепиано, вьётся вокруг, переплетается. Он наконец обретает опору, делит пустую тоску. Отдаёт свою и принимает, укрывает чужую, подходя ближе и кончиками пальцев касаясь дрожащего инструмента.       Когда мелодия вдруг обрывается, падает в пустоту, их окутывает молчание. Общее, одно на всю эту комнату. Замолчавший инструмент, остановившиеся пальцы и сомкнутые в тонкую напряжённую нить губы – всё погружается в тишину, позволяя остаткам звука растаять.       Никто не смеет прервать её, нарушить хрупкий покой, когда ещё не сказано достаточно, когда ещё можно перестать говорить. Это может, вполне может длиться вечность, тихую и холодную, пустую, как одна на двоих тоска, как искреннее одиночество любви.       Это могло бы продлиться вечность, если бы не тихое шуршание ткани, когда Юнги поднимается с банкетки, если бы не короткий явственный стук его каблуков в пол, если бы не судорожный вздох.       Мин подходит ближе, совсем близко, недопустимо, заглядывая в бледное лицо. Тэхён позволяет ему сократить расстояние, позволяет пальцами едва-едва коснуться своей ладони, позволяет тихому дыханию осесть на своих губах.       - Отчего вы всегда поёте а капелла? – тихий вопрос, совсем неуместный, заданный тысячу тысяч раз до него       - А отчего вы всегда только играете? – мягкая дрогнувшая улыбка, не чтобы уйти от ответа, совсем нет. Просто нужно немного времени на честность, на откровение. - Нельзя взвалить на себя всё, из этого не выйдет толку. А прелестной девушки, что сможет говорить со мной без слов, увы, не найдётся на всей Земле.       Пианист слушает, заглядывает коротко в глаза и касается холодными пальцами его губ, в следующую секунду проскальзывая движением по щеке и за ухо. Его дыхание ещё лежит на основании ладони, когда их губы встречаются. Безмолвно, едва слышно они сплетаются, подобно двум мелодиям минутами ранее. Разделяя скрытое, холодное, болезненное и пустое, минуя барьер, на который все другие побоятся даже взглянуть.       Барьер слепой, чистейшей искренности.       Тэхён позволяет чужим рукам опуститься на свою талию, позволяет себе сжать чужие плечи в ответ. Он чувствует опору, чувствует крепкую поддержку, в которой нуждался несказанно долго.       Юнги отрывается от его губ, чтобы посмотреть в глаза вопросительно, пока выправляет его рубашку из брюк. Ким понимает вопрос, слабо кивает и снова втягивает в поцелуй, ловко справляясь с пуговицами его жилета.       Им не нужно много времени, оно излишне так же, как и слова, когда они оба остаются без одежды. Это не кажется странным, не кажется неправильным, это не касается никого, кроме них двоих. Это сокровенное, хрупкое, тихое. Это нежность на кончиках пальцев.       Мин прикрывает крышку фортепиано, возвращаясь к трепетным поцелуям и всё более ощутимым прикосновениям. Тэхён податлив, но требователен, осторожен, но настойчив, и в этом есть что-то, чего никогда раньше просто не могло существовать. В том, как его кожа пахнет сладким фруктовым мылом. В том, как он тихими стонами отзывается на самые осторожные касания. В том, как он дрожит и сладостно сминает Миновы губы, когда контроль окончательно ускользает.       Юнги старается быть осторожным, когда впервые входит в него. Старается, и Тэхён ценит его старания, потому что осторожность – роскошь на столь неудобной поверхности. Ким кусает губы, хнычет, пока Мин разукрашивает его плечи алыми пятнами и медленно толкается, раз за разом заставляя всё сильнее терять дыхание.       Страсть, теплившаяся всё время до этого, разгорается стремительно, как пожирающий сухой лес пожар. Все мелкие неприятные ощущения, все неудобства отходят на второй план, когда она наконец обретает полную силу. Юнги толкается глубже, чаще, крепко держа за хрупкую в его ладонях талию, а Тэхён только и может, что выгибаться ему навстречу и снова и снова притягивать для смазанного поцелуя.       Разрядка приходит неожиданно. Так же, как пришёл финал их песни раньше. Она окутывает волнами тепла и заставляет дрожать, пока Мин делает ещё несколько толчков и едва ли не заваливается сверху, мелко подрагивающей рукой опираясь на угол банкетки.       Ким видит, как он улыбается, и это заставляет улыбаться его самого. Несколько минут спустя они валяются на ковре, грязные и потные, так и не решившиеся отстраниться друг от друга. Юнги мягко, рассеянно гладит жёсткие волосы на его макушке, пока Тэхён просто пыхтит ему в плечо, стараясь восстановить сбившееся дыхание.       - Я могу попросить тебя? – почти неразборчиво спрашивает Ким, приподнимаясь и ладонью обхватывая его щёку. - Пожалуйста, играй для меня всегда. Не только здесь, не только на концертах. Останься со мной и играй для меня. Прошу.       Мин слабо улыбается и снова касается его губ своими. Что он может ответить? Что он может ответить единственному, кто услышал его? Единственному, кто действительно нуждается в нём, и в ком действительно нуждается он сам?       - Конечно, - Юнги шепчет, почти не размыкая их губ. - Конечно. Если только ты станешь моим голосом взамен.       Кто угодно может осудить их. Кто угодно может назвать всё это неправильным. Но никто не способен сказать, что та песня, которую могут соткать только двое, не звучит между ними чище, чем между кем угодно другим.