Взаимопомощь

К нему потянулась грязная рука с обломанными ногтями и первыми следами гноения в необработанных порезах. Она тянулась из последних сил, вслед за ней шептали губы, сухие, разбитые: — Помогите, пожалуйста… Р-ребёнок, там, — тощая ладонь, обляпавшая носок его сандалии, поскребла песчаный пол по направлению в другую комнату. Гаара смотрел на женщину сверху вниз, чуть склонив голову к левому плечу, не понимая, почему она решила найти поддержку именно в нём из всей команды; может, потому, что он единственный подошёл к ней вплотную — и дал этим, вероятно, какую-то надежду. Но он здесь не ради геройства. И сам он — не герой. Темари осторожно, не скрывая брезгливости, приподняла женщину и усадила на не внушающий доверия стул, рассыпая перед собой нутро походной аптечки. Женщина вся была скоплением костей и тающих мышц, утекающей сквозь пальцы водой в пустыне, тёплой, как свежая кровь. Ещё свежая кровь. Русые волосы, ранее заплетённые в целомудренную косу до бедра, беспорядочно прилипли к потной шее и спине с некрасиво порванной застежкой-молнией на платье. В комнате с разбитой люстрой стало темно от приближающихся сумерок; Гаара не отводит от неё прищуренного взгляда: не может определиться, так ли ему противно или просто безразлично. Она пахнет кровью, печалью, её дом пострадал от бандитов, её ребёнок — Канкуро, по немому приказу Баки, без особой надежды толкает дверь со сломанной щеколдой, роется в бельевой корзине, заглядывает в ванну за шуршащей серой шторкой — лежит с фиолетовыми губами и игрушечным зайцем под мышкой. А женщина, то ли отвлекавшая внимание, то ли пришедшая домой слишком поздно и сымитировавшая смерть перед спешно уходящими бандитами — жалкая, обнадёженная, с блестящими ещё живыми глазами, — и почему-то упрямо не отводит их с него, джинчуурики. Сухие слёзы-дорожки на скулах солёные. Гаара не любит солёное. Ему кисло от этой сцены. Он смотрит сквозь синие глаза женщины, неторопливо складывая печати для Третьего ока. Ему скучно — убивать так просто, особенно без долгого преследования. Никакого чувства сытости и азарта. Наруто его никогда не поймёт. Они ещё не знакомы, прямо сейчас она выпускает красную чакру: злая, отчаявшаяся, дошедшая до грани. Она разбивает Хаку маску, прыгает на него, стремясь расцарапать в мясо очаровательно кукольное лицо, и они вместе ныряют с моста в холодную штормящую воду. Блондинку буквально ломает от собственного бессилия, от несправедливости и затёкшей в носоглотку воды — она опоздала, пришла не вовремя, не смогла спасти Саске; её тошнит от запаха крови и вида печальных карих глаз противника, небезразличных к убийствам. Он игрушка, инструмент, у него нет собственных желаний: всё, что он хочет, — быть не собой. Кукольный мальчик умирает не под её когтистыми руками, а под техникой Какаши-сенсея, бездумно защищая своего сенпая, и блондинку мотает туда-сюда на качелях жалости и непонимания: зачем? к чему было это всё? Они были хорошими людьми — Забуза и Хаку. Отчасти хорошими. И не заслуживали смерти — не сейчас, не от предательства заказчика, не от бессмысленности этой вынужденной битвы. Узумаки не должна была встретиться с ними на этой блядской миссии, её мир не должен был перевернуться вверх тормашками. Какаши-сенсей, немного подумав, забирает себе обезглавливатель, но не как трофей. Хотя так оно и выглядит. Хотя уже всё равно. — Нельзя спасти всех. Пострадавший или враг — это их… судьба. Но они погибли достойно, как настоящие шиноби, — говорит с тяжёлым сердцем; Забуза был ему симпатичен, а теперь над трупом того кружат печальные летние снежинки. Вечером июня холодает до минус одного градуса, природе тоже грустно. Дрожащая Наруто утирает слёзы, украдкой глядя на кряхтящего от боли (зато живого) Учиху, и никак не комментирует сказанное. Злость внутри, глубоко-глубоко, под горящей адовым огнём татуировкой, слабо порыкивает и, неудовлетворённая и голодная, засыпает в животе. «Хочу защищать людей, которые мне дороги. Я могу их защитить! Могу и буду, даже если мерзко, даже если жалко и тяжело!» — несказанное так и тянется, как нуга, во время экзамена на чунина и во время нападения на Коноху. Это какая-то форма эгоизма? Наруто видит в людях объекты, которые нуждаются, как ей кажется, в ней, и слепо заводит с ними слепые разговоры. Местами ей бывает откровенно страшно, но она пережидает тремор, сжимает зубы до скрипа и сопротивляется. Кое-что её даже злит: — У тебя есть семья! Тебе есть, кого защищать, тебя есть, кому любить! Брат, сестра! У меня — нет! Я ищу это, даттебайо, всю жизнь ищу… — Бесполезное занятие, — у Гаары, смотрящего на Наруто пустыми безразличными глазами, нервно дёргается уголок губ. У коноховской девчонки такая же длинная светлая коса до бедра, как у той женщины, чьё лицо он уже успел забыть. И у неё почти такие же сине-голубые радужки, искрящиеся последней надеждой. Сине-голубые, как небо без облаков, — без сладкой ваты, какую любил покупать Яшамару по праздникам. Они дерутся под небом без ваты, и у Гаары рябит в глазах от солнечных лучей — он настойчивее и быстрее складывает печати для Ложного сна. Он попадает в тишину, безветрие. Он снова дома, где-то в своём подсознании, и пустыня складывается в барханы, похожие на членов его семьи. И все они уносятся ветром, который, тем не менее, не затрагивает даже кончиков его беспорядочных медных лохм. Эти образы уходят, а ему всё равно, и только лишь когда тупая боль внезапно простреливает его лоб — и джинчуурики просыпается — он начинает хоть что-то чувствовать. Валяясь мешком в буром от крови, вязком песке, он боится Наруто Узумаки. — Ты дурак, дурак, дурак! — кряхтя и постанывая, блондинка упрямо отталкивается от рыхлой земли подбородком и подтягивается устрашающе и ломано — на растерзанных до мозолей пальцах. Она похожа на задыхающегося в агонии хищника, он — на почти сдохшую жертву. Гааре хочется отползти подальше, но он чисто физически не в состоянии это сделать. Наруто волочет за собой словно поломанные ноги, и кричит, кажется, с каждым словом всё громче: — Ты хоть раз обратил внимание, как на тебя смотрит твоя семья? Ты говоришь, что мы должны быть похожи, Гаара, но нет, и до меня ты ещё не дорос… Мы связаны одним прошлым и настоящим, спасибо демонам, но тебе никогда не понять того, что чувствую я. А они, несмотря на то, что боятся тебя, всегда готовы спасти, быть рядом, каким бы ты ни был! Но ты трус, жалкий трус, закрывшийся в себе! Настоящая сила — в чёртовой грёбанной любви, которая всегда у тебя была, вон она, на лбу написана, а мне приходилось черпать её из себя! Ты думаешь, я люблю эту деревню, этих людей, которым на меня всё равно? Я заставляю себя любить их, потому что поставила себе цель: добиться их признания! Я найду эту любовь, восполню в себе, я заслужу её, потому что только так я смогу найти себя! — Не приближайся к-ко мне! — сердце стучит: оно боится этого крика, этой удушающей откровенности. Мог ли Гаара подумать, что кому-то в этом мире было хуже, чем ему? — Не… подходи. Молчи… — Гаара давится собственной кровью, впервые ощущая её неприятно кисловатый привкус на языке, и зажмуривается; вот бы всё это было сном, вот бы эта боль перестала напоминать ему, что он смертен, слаб, что он напуганный маленький мальчик, а не монстр. Секунда, две — и перед размытым от солнца небом — над ним — гнездятся две испуганные тени. Темари опасливо прикасается к его пробитому лбу и сама хмурит свой, пока Канкуро, шепотом матерясь, неуклюже пытается водрузить костлявого брата на свою спину вместо марионетки. — Ты слышишь меня? Гаара…? Ты оглушён? Что тут произошло, Канкуро?! Мы же видели Шукаку… — её лицо впервые так близко, потому что песчаная защита пока им не контролируется; Темари рассеяно подмечает, что у Гаары по-детски мягкая кожа и дрожащие от усталости и боли ресницы. — А я знаю? — огрызается тот; Гаара мелкий, но тяжёлый, и пачкает ему всю спину своей кровью. — Мы можем убить Узумаки, пока здесь нет джонинов, — Канкуро не знает, что ещё можно сделать; они не медики, чтобы латать брата; отец мёртв; Коноха их живыми не отпустит, если догонит. Надо уходить, они и без того находятся здесь долго. Наруто у них под ногами как-то жалко всхлипывает, давясь крякающим смехом. Гаара отрицательно моргает, и его тихий шёпот отдаётся у пришедших облегченно-тревожными мурашками: — Нет, идём домой. Не троньте её. «Простите меня, мне жаль, я не понимаю, почему не могу быть нормальным… Но я попытаюсь. Прикасайтесь ко мне чаще… так я чувствую себя человеком.» — несказанное так и тянется, как нуга, во время всего пути домой и месяца непрекращающихся миссий: их деревня лишилась Казекаге, и пока поставки золота в другие страны прекратились, деньги шиноби добывали, как шахтеры — уголь, только без смен — беспрестанно. Гаара слеплен из сумасшествия, эгоизма, детских травм, кожи и слабых мышц, и всё, что он раньше мог вынести — ни много, ни мало — пятидесятикилограммовый сосуд с песком, но теперь он мысленно гоняет на языке смехотворное «даттебайо» и берёт на себя дополнительный груз: выходит в люди по вечерам, заявляет Совету, что хочет работать на благо деревни, и, занятый по горло, не сидит дома и двух дней подряд. Он пытается понять, что такого в жизненном принципе Наруто: ему хочется подвергнуть жестокой критике её отношение к людям и смысл её существования; ему хочется сказать спасибо, что она оказалась права, и впервые — Гаара не уверен, но он почувствовал, что ему тогда... позавидовали. — …Боюсь. Да, боюсь. Он всё ещё может стереть нас в порошок, не моргнув и глазом. — Гаара замирает с пустым стаканом воды за дверью кухни. Темари и Канкуро, уставшие и сонные, не слышат его шагов. — Но я не хочу больше бояться. Он так старается ради деревни, как даже наш старик не старался. — Всё ещё поверить не могу, что он извинился за своё поведение, — судя по заминке, Канкуро привычно чешет затылок и кривит губы. — Впервые почувствовал себя с ним старшим братом. И впервые захотелось его треснуть по голове за всё хорошее. — Наруто что-то в нём изменила. — Тц! Она просто выбила из него дурь! — Я так и сказала. Завтра они встретятся на миссии. Не дай ками, подерутся опять. — Волнуешься? — Он не бессмертен и не всесилен. Только сейчас я это поняла. И я не хочу хоронить младшего брата, думая, что это к лучшему, потому что это не так. Гаара бесшумно выдыхает, покрепче сжимая нагревшийся пустой стакан — и не заметил, как задержал дыхание, побоявшись пропустить хоть слово. Ему казалось, это важно. Так оно и было, наверное. Гааре тринадцать, и он впервые существует не ради себя. Он будто пропускает себя через мясорубку, а потом собирает по кускам-осколкам обратно, безжалостно отсеивая всё то, что давало ему-прошлому смысл. Рычание Шукаку звоном отдаётся во внутреннем ухе: тому не нравится, что его — в остатке — игнорируют, что жажда чужой сытной крови добровольно, без азарта и сопротивления, а с конкретной целью, давится собственной. Песок не всегда защищает Гаару от кухонного ножа, и тот в такие моменты подолгу не бинтует предплечья, загнанно дыша и блокируя собственные ноги Песчаным гробом. Кулак полностью не сжимает, конечно; к утру великолепная регенерация ластиком стирает трещины-разрывы и джинчуурики удаётся поспать полчаса-час даже при полнолунии. Это похоже на искупление болью: за последние недели он мог убить жителей сотню раз, но все эти разы он испытывает на себе. Как бы Гаара ни призывал, песок не может по-настоящему ему навредить: иногда он кутает, качает как младенца на волнах, лежит на груди свёрнутым в тугой кокон лисёнком с длинными ушами… Наруто удивлённо раскрывает рот, когда видит этого песчаного зверя в кустах, и громко, но беззлобно фыркает: — Показушник! — но ей приятно. Миниатюрный лис трётся о её худую ногу, щекоча усами, и это похоже на ловушку разума: наклонись — и станет вдруг лапой, обовьёт горло. Но не обвивает. Гаара неторопливо и шуршаще подходит со спины, давая блондинке спокойно развернуться и всколыхнуть воздух между ними белобрысой косой, и его длинные и по-детски нежные пальцы расслаблены, хотя между надбровными дугами засела складка. Он пытается подобрать слова: — Спасибо. Что открыла глаза. — и от собственной искренности выдыхается. Пока достаточно. Не всё сразу. Зеркала неба манят его, на инстинктах хочется отойти подальше — и одновременно сжать в подобии… объятий. Это приятно, вроде бы; он почти забыл, что Яшамару однажды успокаивал его так после нечаянного убийства генина. Но Наруто точно не поймёт этого сейчас, ей такое не расскажешь, если не хочешь снова получить лбом в лоб. Джинчуурики стоят друг напротив друга, около них юлой вертится песчаный поедатель мышей, по крупицам-хвостам осыпаясь от вдруг утерянного контроля — потому что Гаара в молчании впервые теряется, пока его методично рассматривают со всех углов. Особый тип — для общения с Наруто Узумаки нужны подсказки, которых нет, но он бы за них при случае щедро заплатил. Гааре хочется стоять так, рядом, и дальше. Он уже не боится её, как тогда, на поле боя, — он ею восхищается. Джинчуурики однохвостого ещё совсем неопытный во всём, что касается эмоций, и не понимает, почему его сердце настороженно и быстро постукивает, а он сам — улавливает на полосатых бронзовых щеках мазки солнечных лучей. Когда нахмуренная Наруто, спустя минуту, вдруг улыбается, на этих щеках появляются ямочки. — Не за что! Я была грубой тогда, я помню… И мне теперь неловко, даттебайо. А как… как твоё плечо? Саске-дураске со своим чидори был некстати для твоего демона, — «а ты — для меня,» — не договаривает. Сакура всё-таки жива, Наруто спасла её, успела. Можно сказать, что теперь на её счету по нулям: две души похоронила в Стране Волн, две недавно спасла. — Бой был достойным, — Гаара отводит взгляд в сторону. — Под ключицей остался шрам, но боли нет. — Вот нутром чувствую, ты недоволен. Хм. Пожалуйста, не принимай эту боль как наказание за всё, что творил раньше. — проницательно замечает и укоряет Наруто. Её щёки и уши отчего-то алеют. — Я, типа, переживаю за тебя. Не спрашивай, почему, я и сама не понимаю. Мы давно не виделись, я… э-э-м… успела отвыкнуть от ощущения тебя поблизости. То есть, в деревне, ты не подумай там ничего лишнего, даттебайо! Это было обоюдно. Присутствие Наруто будоражило и бесило демона внутри Гаары, и его злой скулёж вызывал, помимо привычной головной боли, мстительную, сладкую усмешку — как приятно, что хоть иногда тот, обессиленный, затыкался. Присутствие Гаары будоражило и заставляло на каком-то внутреннем уровне стремиться к нему, но не сказать, что дело было именно в демоне: Лис скрыт за надёжной клеткой, и ему, как оказалось, не было дела до злобы «щенка». Его разум чист, пугающе чист, и Наруто оставалось лишь переругиваться с ним, признавая к мальчишке банальную и позорно неуместную симпатию. Душою Гаара был страшным, но это никак не умаляло того, что лицо у него интереснее, чем у того же Саске. Гаара изящен, обманчиво хрупок, силён и надёжен в своей силе, а ещё у него такие забавные завитки на кончиках торчащих волос. Он сам будто пропитался кровью им убитых, он больше похож на сосуд для пламенного демона-лиса, чем она. Наруто бы не справилась без призыва, красной чакры и тупого принципа «спасти Сакуру», ведь Гаара, как ни крути, опытнее в бою. Он — машина для убийств, будущий Анбу, ведь вряд ли он согласится на статус ниже; Гаара предпочитает действовать напролом и молча, и несмотря на холодный нрав может быть до зубодробительной дрожи привлекательным в своём одержимом безумии. Победа над ним — редкая удача. Встретить его, проникнуться им — тоже редкая удача. (Если бы с Наруто занимался кто-то из Узумаки, ей бы объяснили, что те при наличии сенсорских задатков могут на подсознательном уровне чувствовать «привлекательную» чакру. Их тянет к её обладателям, но в этом ничего дурного или искусственного нет; более того, их гены с большой вероятностью могут усилить их возможное потомство.) Какаши тактично даёт подросткам поговорить, оставшись стоять в стороне, с напарниками джинчуурики однохвостого, и отчего-то догадывается, что этот странный диалог между детьми может не закончиться никогда. Джонина эта мысль странно успокаивает: на шебутную и иногда откровенно противную Наруто тоже можно влиять, можно заткнуть, можно сбить её с толку, — и изменившийся, будто бы даже повзрослевший за месяц Гаара уже запустил этот процесс. Наруто тринадцать, и она находит смысл своего существования в любви, которую, наконец, получает в ответ.