Попытка

— Розовый? Как экстремально… Мишуку-чан! — раскатисто рассмеялся Соу Хиери, когда девочка неловко подергала себя за длинную, свежевыкрашенную прядку. — Знаешь ли, это выходит за рамки твоего инкогнито… Но эти идиоты вряд ли что-то поймут без моей милой Сары! Так что остерегайся ее, оки-доки? Мы же не хотим испортить им сюрприз! — Будет исполнено, Хиери-сан. — Девочка наклонила голову. Мимолетный сон в гробу — и с новым рождением игра началась. Самозванка среди участников давно полагала, что ее цель — отдать себя организации. Асунаро — ее жизнь, ее рождение, и оно же станет ее смертью. В этом нет ничего страшного, ведь ради целей стоит принести себя в жертву. Она никогда не отличалась особой эмоциональностью, сентиментальностью и сожалений не питала. Игра станет ее ослепительным началом и таким же ярким, словно пылающий хвост падающей звезды, концом. Она сыграет отведенную роль смертницы Мишуку — товарища, противника, а может и союзника, — разгораясь до сокрушающего светила, чтобы затем уменьшиться до размеров флегматичных белых карликов. Она ни о чем не жалела. До того момента. — Канне кажется, что ты выглядишь усталой, Мишуку-сан, — девочка добродушно наклонилась ближе, сверкая огромными глазищами цвета свежего зеленого луга. — Не носись так с лопатами, упадешь ведь! — Какое тебе дело? — грубовато оборвала ее любезность лже-Мишуку. Еще заботы от этой соплячки с ведром, что только и умела ходить за Чидоин, ей не хватало. — Просто так… — Канна вопреки ожиданиям и просмотренным ранее файлам с ее участием даже не изранившись пулеметными колкостями Хинако, и зачем-то продолжила поток совершенно лишних слов. Сама лже-Мишуку с ней дел иметь не хотела. — Вы манекены, но от этого не перестаете быть нашими друзьями…! Хинако едва не прыснула. Друзья — как прекрасно сказано о тех, кого они едва ли знают. Как прекрасно сказано о неодушевленных смертниках, созданных лишь для того, чтобы разбавить поредевшие ряды когда-то живых. Будто случись что, им будет дело до груды пластмассы и проводков, ведь куда приоритетнее настоящее мясо и кровь — те, за кого можно будет проголосовать. Едва вопрос встанет боком их пустят в расход и Хинако Мишуку, самозванка, не строила иллюзий на счёт дальнейшей судьбы. — Что тебе нужно от меня? — Мы ведь союзники, Мишуку-сан. — Настойчиво повторила Кизучи, уперто сжав в кулачках края школьной юбки, тыкая ногти в единственную яркую красную полосу. — Сестренка Сара говорит, что мы должны заботиться друг о друге…! Союзники. Правда что? Как быстро эти идиоты забыли нож в спине от излишне дружелюбной Май, как быстро забыли условие выживания манекенов. Выжившие были такими сплоченными, аж гадко — разве так полагается держаться рядом с соперниками в убийственной игре? Разве она не понимает, что может стать целью, раз такая добрая и доверчивая, с надоедливыми речами о командной работе и силе веры в союзников. Она давно заметила, что эта ведролюбительница играет в команде роль морального компаса: чуть что кидалась обниматься с лидершей Чидоин, постоянно копошась у нее под рукой с переслащенными ободряющими фразами; так же легко бросилась на выручку грубоватому Курумаде, позволяя ему опираться на свое худое плечо и внушая желание бороться дальше. Наверное ей группа и была обязана закрепившемуся моральному духу… А теперь пытается и у нее над душой постоять. Раздражает. Хинако хмуро перебрала в фалангах длинные спутанные волосы, чтобы чем-то занять онемевшие пальцы. Подбирая сеченые волосинки и расковыривая редкие узлы становилось легче — успокаивала мелкая моторика рук и не особо сложное занятие. Сами ногти отрасли, больно впиваясь в крапинки ладоней, покрасневшая кутикула разодрана, а под свободным краем склубилась кладбищенская грязь. Руки ссохлись, зашелушились и на пальцах появились противные хвосты заусенцев. Она привыкла орудовать лопатами, или еще чем потяжелее для самозащиты — даже не замечала состояния ладоней. Так же когда-то она разбила голову чудовища, что пыталось снять с нее юбку в ее же доме. Тяжелая лопата просто легла в руку и… Мертвая девочка вздрогнула. — Вот Канне и захотелось немножко позаботиться о тебе! — Хихикнула в рукав Канна. — У Мишуку-сан мешки под глазами. А еще ты совсем ни с кем не общаешься. Так нельзя. Хинако пожевала щеку, вдруг затосковав по обыкновенным жевательным резинкам, что хорошо мялись на зубах и вишней растекались на языке. Так еще эта давит на мозги. Как же бесит. Неужели нельзя просто оставить ее в покое? — И что? Как хочу, так и держусь. Это мой стиль выживания, — бросила она заготовленную легенду. — Но почему…? — упрямится и сердится Кизучи, хмуря бровки. — Я не верю вам. — Резко, как опустившимся лезвием, отвечает самозванка и сложив руки на ключицы, выгибает преломленную в ехидстве бровь. Если ответит погрубее, то может быть эта наконец отвалит. — И тебе, и этой вашей лидерше Чидоин, и вашей группе. Когда настанет час выбора любые человеческие связи окажутся попраны. Все они хотят жить. Я тоже хочу, потому нам не по пути. Когда на кону собственная жизнь никакая моральная дурость не поможет, тем более, с вашим осознанием нашей неодушевленности. Человек не поставит себя ниже машины. Искренняя девочка теряется, когда Хинако от извечного Чидоиновского стиля гуманизма и филантропии переходит к чистому цинизму. Дуется и явно пытается выдумать мораль, что прогреет ее ледяную корку. Что за надоедливая дура? На деле наблюдателю Асунаро, чужой среди своих, следовало держаться особняком, чтобы ненароком не выдать себя рядом с до черта догадливой Чидоин и ее ручным детективом: чуть поранится и начнёт кровоточить, посмотрит или даже дыхнет неправильно, уж слишком человечно — рискует провалиться по всем фронтам. А с предателями тут разговор короткий — она видела записи исхода первой игры и выбранный лишь по подозрению в сговоре Кай Сато. — В этом и проблема. Знаешь, Соу… То есть Шин… мой старший брат… — Канна глубоко опустошила легкие вместе со скопившейся осадком горечью и подняла уголки губ в печальной улыбке. — Он много врал. Всегда держался один, и совсем никому не верил… Канна помялась, с болью на сердце глотая слова и вяжущиеся на языке предложения. Ведь Соу умер. Но она не смела отступать — мотнула зелеными кудряшками, чтобы привести себя в чувство, и подняла голову. — Только под самый конец он понял, что это неправильно. Он научил Канну этому — нужно верить в союзников. Нужно работать сообща, иначе ничего не получится. Нельзя замыкаться в себе, даже если очень страшно. Если бы братик Шин сразу доверился сестренке Саре, если бы не утопал в своих страхах, если бы работал со всеми, то… — она поломанными ногтями стянула ткань юбки в узел, распрямившись. — Все могло быть иначе. Канна не хочет чтобы кто-то еще повторил его судьбу. Канна прижала ладошки к сердцу и подняла на Мишуку иссиня-изумрудные омуты, что прожгли пепелище на ее душе своей безграничной и такой мучительной надеждой. Своей верой в совершенно не того человека. — Поэтому Канна не хочет оставлять в одиночестве Мишуку-сан. Канна видит, что Мишуку-сан что-то беспокоит. Но Мишуку-сан совсем как братик Шин боится этим поделиться… Самозванка напряглась, сморщив лоб — что эта раздражающая соплячка поняла?! Неужели успела разоблачить ее…?! Столько трудов, столько сил с ее стороны и попасться какому-то вздорному ребенку с воздушными замками в полупустой голове и придурковатыми речами. Однако она ошиблась. — Но все в порядке. Ты не обязана раскрывать свое сердце сейчас… Просто будь рядом, ладно? Канна хочет показать Хинако, что союзники достойны ее доверия. Канна хочет, чтобы Хинако знала, что союзники на ее стороне. «Как меня научил братик Шин» — так и не сказала она. «Идиотизм» — подумала Хинако. Ясно, что Канна видит в ней этого Соу, и хочет уберечь от судьбы последнего. Хочет хотя бы в этот раз уберечь его отражение от паранойи, от страхов и разлада. Сделать все то, чего не успела, тем самым загладив вину, ноющую под сердцем, придав жертве Шина Тсукими смысл. Видит в ней идею. Хинако презрительно передернуло. Вот так она неизменно возилась рядом. Стоило Хинако упасть — Канна тут же бросалась, чтобы протянуть ей руку и тщательно отряхнуть запылившуюся юбку. Стоило отдалиться — она хвостом сновала рядышком, навязчиво и раздражающе следуя по пятам. Канна как чертов бумеранг: ее (довольно грубо) посылаешь, а через минуту она уже возвращается, чтобы с возобновленным энтузиазмом виться рядом, обалдевая от собственной наглости. И клевать голову сумасбродными песенками о доброте и доверии — всякая инфантильная мерзость. Даже носила для нее презренное какао, щебеча о том, как раньше с сестрой пили его по выходным, как Шин однажды отдал ей свою порцию, и как Сара заварила для нее напиток прямо из автомата — как она любит, чтобы не слишком горячо, но тепло и сладко. — А еще Шин совсем-совсем не умел готовить какао. Оно получалось таким горьким и противным, — хихикала Канна так, словно пить этот шлак — было лучшим, что она когда-либо делала в жизни. — Однажды Канне было грустно и она много плакала после ночного кошмара. Тогда Шин принялся варить Канне какао с молоком, даже ненадолго отложил свою вражду с сестренкой, чтобы сделать какао по ее рецепту. Было так темно, все уже спали. А они вместе готовили какао, пока глупая Канна сидела и плакала… Канна блекло, мучительно, но просветлела, пусть и стало больно. Но эта боль давала ей сил. Это воспоминание было ее любимым. Шин и Сара были рядом, даже работали сообща, чтобы успокоить дорогого им двоим человека: пусть собачась, периодически начиная по-детски пихаться локтями, но… То какао было самым вкусным. Пить какао с Хинако было так же вкусно. — Зачем ты все это говоришь? Не пытайся разжалобить меня дурацкими сантиментами, — неуютно поежилась Хинако, поджав обескровленные и обветренные губы — покусала от нервов. Они, смоченные в теплой жидкости, отмякали и не так саднили. — Сестра говорила, что дружба между людьми возникает тогда, когда они готовы обсуждать личные вещи. А Шин был одинок, потому что не хотел делиться тем, что у него на душе. — Доверительно рассказала довольная Канна, поддев ногтем железку ручки ведра, будто запуская генератор мыслей. — Если Канна поделится с Хинако чем-то важным для нее, возможно и у Хинако появится больше доверия к Канне. Какао стекает по горлу мягко, скучивая сахар на гортани и заглушает волнение. Тепло, сладко, но не до пересахаренной тошноты. Канна даже отдает ей остатки своей порции, когда замечает насколько Хинако понравилось и как ранее совершенно мутные радужки девочки прояснились. Глухая и фундаментальная отстраненность квадрата Малевича прорывается пестрым сном Дали — Канна разрывает привычный кокон из тишины цветной абстракцией, громкими словами и попытками держаться за ручки, да заплетать косички. Хинако было неловко, вот она и вертелась как уж на сковородке, упрямо отвергая чужое внимание и силясь поскорее затаиться в своей скорлупе со своими тайнами. С Канной не выходило. Ранее оторванная от общей кучи узников Хинако оказалась в паре с девчонкой Кизучи, ко всеобщему удивлению. Однако никто не помешал Канне с ее благородной целью — показать Мишуку, что люди манекенам вовсе не враги. — Ты очень выросла, Канна. Спасибо что помогаешь. Шин бы мог гордиться тобой. И я очень горжусь тобой, — мягко погладила ее по голове усталая Сара, к раздраженному смешку Хинако, что застала столь жизнелюбивую и сладкую сценку. — Спасибо, сестра! — воодушевилась маленькая энтузиастка, крепко обхватив Сару поперек корпуса. — Канна и дальше будет стараться…! — Хах, так значит это и было твое желание? Выпендриться перед Чидоин и показать себя послушным ребёнком? — выплюнула Хинако, наверное немного разочарованная. Она все слышала. Да, конечно, чего-то такого она и ожидала. Наверняка Чидоин ее подозревает, вот и приставила раздражающую малолетку, ведь та не вызовет подозрений. Чидоин как змея — таких только в Библию. Истинный Асмодей, с ее сладкими речами, на которые уже повелись Курумада и Ранмару, и показушным пацифизмом да напускным всепрощением и отпущением грехов. — Нет! Канна сама захотела присмотреть за Хинако…! — Кизучи едва не расплакалась от таких горьких слов. — Отвали. И не вмешивай в эти игры меня! — Жестко отсекла Мишуку, отпихнув девочку плечом чтобы удалиться. Подальше от этого цирка и игр в дружбу. Подальше от тупого стада, что растеряло последние зачатки интеллекта из-за показухи Чидоин… — Хинако! — предупреждающе резануло слух и она, повернувшись на каблуках с заячьей прыткостью, увидела чертову машину, взревевшую и летящую к ней. Девочке, сжатой к стене, и вдруг сверх меры испуганной, от внезапной атаки. Лопата в сжатых кулаках сама по себе взлетела в воздух и с тяжелым треском опустилась на одеревеневшую рожу твари, что вертелась, силясь достать ее, внезапно отрезанную от группы в порыве соры. Но этого оказалось недостаточно, всего-то разозлив чудовище, отделив от лицевого слоя несколько защитных пластин. Кровавый в мигающих глазницах вспыхнул яростно, а туловище закрутилось, сбив ее с ног. Хинако, оцарапавшая руки и разбившая колени под тканью чулков до сливовых синяков, силилась отползти, морщась и тихо матерясь. Кисть неприятно скрипнула от жесткого удара, и лопата полетела в сторону. Все будто затянуло дымкой, когда тварь перекрыла ей свет. Она защитно подняла руки, больше по инерции, чем веря, что то ей действительно поможет. У Хинако сбилось дыхание и скрутило живот, когда тварь замахнулась, готовая нанизать ее плоть на железки словно сочащийся естественными соками кусок мяса… Но раздался глухой удар. Канна, перехватившая лопату, стояла над поверженным порождением ужаса, протягивая Хинако тонкую ладонь. — Ты в порядке…? Запыханная и угнетенная неудачей, девочка отвергла помощь, медленно вставая, придерживаясь за стенку. Однако Канна все равно оказалась рядом, поддерживая девочку на весу и пережав раненые ладошки. Канна утерла рукавом от пыли и мелких камушков ранку, заставив ту, засвербевшую жжением, утихнуть. — Эй, что ты… Хинако выдохнула, сжав челюсти до боли и выдавила бритвенно-острую улыбку, что резанула губы морозцем. На лбу дернулся нерв. Ее окатило как в приступе парестезии, изрезав кожу колючими мурашками, а вязкое чувство застыло в глотке, вместе со связавшимися в узлы вздохами. Кровь. Манекены не могут кровоточить. А значит… Без сомнений. Канна не идиотка. Она все поняла. Больше юлить не было смысла. Съеденной фигуре остаётся лишь одно — темнота шахматной коробки. — Сдашь меня Саре-семпай? — покривила губами Мишуку. Конечно, она знала к кому Канна — эта девчонка, потерявшая всех и нашедшая утешение во всеобще признанной всеблагой мисс Саре, — в первую очередь побежит. И от кого у нее уж точно нет секретов — душа нараспашку. Да. Вот и все. Она даже устала. Чувствовала себя попросту заебанной: выгоревшей, как пластинка, попавшая под обжигающий солнечный свет. Но Канна лишь мотнула головой, так что ведерко заходило ходуном. — Это твой секрет, Мишуку-сан… — Канна с заботой и нежностью замотала покраснение своим платком, что выудила из кармашка пиджака. Едва отмерев, Хинако выдернула руки из ее теплой хватки, ревностно прижимая те к груди и пряча смущение длинной челкой. — Я ведь обещала. Я сделаю так, чтобы Хинако сама захотела доверять группе. И я не позволю раскрыть секрет, без твоего желания. Договорились? Не такой реакции она ожидала. Хинако стушевалась, растеряв и гордость, и колючесть, и гневный запал. Канна смотрела с ласковой чуткостью. Резко кивнув, Мишуку отступила, чувствуя ее взгляд зудом на порядком вспотевшем затылке. Хинако оскалилась — эта неугомонная раздражала все больше. Но находясь рядом с Канной она не испытывала волнения, или страха. Канна несла с собой умиротворение, возвращая ей самообладание касанием кисти, или вновь уводя разговор от неудобных тем — именно она помогала ей справиться с дрожью взгляда Кейджи, с развитой и острой дедукцией Сары, с бдительным вниманием остальных и приступами раздражения. Канна держала свое обещание. С того момента они даже начали немного разговаривать. — Мидори может убить и тебя тоже, Мишуку-сан. Меня это беспокоит. Он совсем не жалеет своих союзников. — Канна обняла себя руками, прижав лопатки к стене. Мейпл и ИИ Шин, что так им помогали… Неужели Хинако будет следующей? — Разумеется. Я — всего лишь заменяемый продукт. — Беззлобно подтвердила ужасающую догадку Мишуку. — Ты ненавидишь его? — Канна выглядела пришибленной, Хинако же говорила без лишних переживаний. Она не видела в своей жертве и цели проблем. Всё-таки у нее никогда не было жизни, за которую бы хотелось цепляться. — Нет, скорее… Мне его даже жалко. — Призналась Хинако с неожиданным откровением, вытянув ногу и поковырявшись носком туфли в расщелине меж плитками. Все остальные были далеко, они же вдвоем остались сидеть в уголке полутемного кладбища. Она приоперлась на коленки, взложив подбородок на коленную чашечку. Взгляд иссох и затуманился утренней дымкой. Слабо понимая зачем, она всё-таки высказала, — На самом деле он несчастный. Его не способен принять мир, вот он и создаёт удобную реальность вокруг. То же помешательство на семпае — не более чем подражание, и его любимая идея. — Тяжело любить идею? — Канна тоже уложила щеку на поджатые коленки. Ведерко опасно накренилась. — Сестренка Сара хорошая. Она вовсе не образ, и не мечта… Ни один человек в этом мире не способен стать заменой для другого. — Даже новая версия себя, — хмыкнула Хинако, почистив гланды. Канна сморгнула. Ей лучше всех знать. Сожаления Канны можно сортировать в вещдоки и прятать в пыльных архивах. — Когда Канна потеряла сестру, Канне казалось что Сара стала ее заменой. Она также заботилась о Канне, была такой же смелой и доброй. Но… Сара — это Сара, а сестра — это сестра. Я люблю Сару такой, и не хочу любить в ней образ сестры… — кивнула самой себе девочка, резко развернувшись. — И не хочу, чтобы ты думала, что я забочусь о твоем образе. Мне интересна настоящая Хинако, кем бы она не была. — Тебе не понравится настоящая Хинако. — Против ожиданий Хинако даже не выглядела разъяренной, скорее уставшей. — Есть вещи, что лучше оставить в запечатанной коробке. — Мы люди, а не боги, и не знаем, убьет ли нас содержимое коробки, — упрямо опровергла Канна, привалившись к ней и вперив такой же разящий в самое сердце взгляд — чистые зеленые луга, влажные джунгли… Живые до глубины души. — А настоящая Хинако вовсе не кошка Шредингера. У настоящей Хинако жизнь не ограничивается выдумкой. Как раз кот — находится в противоположных состояниях. Не жива, не мертва, а попросту существующая на чистой инерции. Пока ей позволяют играть, существуя в качестве кого-то другого. — Какое тебе дело, кем я была?! — шикнула Хинако, впившись пальцами в предплечья, смяв ткань чужой ветровки в комвульсивно дрожащих пальцах. Каждый стежок, каждый узор, каждая нитка — не ее. Одежда на самом деле может сказать больше слов. Свитер завязан на все пуговицы, на шее тугая лента-удавка душит горло, ни единой складки, ни единого пятна и цвета — теплые, невзрачно-беззащитные и располагающие — Хинако Мишуку. Самозванка с ее резкими жестами и жесткими словами, с картинными улыбками от которых разило привкусом то ли перегара, то ли седативных — предвестников нервного срыва, — не привыкла к настолько шаблонно правильной форме. Розовое пятно — как кислота, разъедающая фальшивый насквозь образ. Самозванка слишком деятельная, недостаточно пассивная, с букетом острых усмешек и навязчивых мыслей, далека от неуклюжей и неустойчивой в жизни Хинако, так легко свою жизнь отпустившей. От нее настоящей здесь ничего: от запаха — смрада депрессивно настроенной смертницы, что приняла смерть с благословением; от стиля — человек блеклый, загнанный и заглоченный большой рыбиной многоликого хищника социума; до благостного смирения. — Выдумывай себе что хочешь, но правда лишь одна — у меня никогда не было жизни вне Асунаро. А если и была, то моим предназначением всегда было похоронить себя и стать Хинако Мишуку… — Значит самой себе ты не нравишься…? — обличила Канна и грудь девочки тесно передавило, как в тисках. Захотелось позорнейше убежать. Канна сама того не ведая ужасно ковырялась в едва затянувшихся (загноившихся) ранах. — Нет… Да… Да какая разница кто я, ясно?! — вспылила Хинако. — Я фигура Асунаро. Роль фигуры заканчивается вместе с партией. Моя роль тоже скоро подойдет к концу. И уже нет разницы, что было когда-то давно, я стала Хинако Мишуку и умру как Хинако Мишуку…! — Тебе так не хочется видеть себя вне доски? — удивилась Кизучи. — Ты жалела Мидори, а в итоге, как оказалось, жалела лишь саму себя. Все еще жалеешь, даже волосы покрасила, чтобы не слиться окончательно, тебе важна индивидуальность… — Канна, хихикнув, поддела сухой розовый завиток, едва не получив по запястью от раздраженной Мишуку. Она растрепала сжатую меж пальцев прядь, распушив секущиеся кончики, попытавшись заплести косичку. — Не можешь стать Хинако, потому что держишься за что-то. Но все еще упрямо отказываешься быть честной. По правде она давно забыла, или вовсе не знала, что значит быть собой. И кто она такая, та, настоящая самозванка? Она покрасила волосы в ядрено розовый чтобы больше не бояться, она носилась с лопатами, и она же… очень хотела доверять девчонке Кизучи. И она же понимала, что это невозможно. — Пф. Ты глупая малолетка с бредовенькими идейками… Просто… Просто отъебись уже! Отстань от меня! И не втягивай меня во все это дерьмо… — прерывисто шипела Мишуку, не на шутку разозлившись: губы искривились, показывая верхние резцы, лобные морщины сморщились, скулы будто заострились, а волосы встали дыбом как у вздорной кошки. Но отчего-то Канну было так просто не оттолкнуть. Она, упрямая, цеплялась намертво и накрепко. — Мм, Хинако становится такой ершистой, когда боится. — Утешительно и как-то доверительно она потянула уголки губ, поправив ручку вечного ведерка. — И когда врет. Хинако такая врушка. — Вот и нет! Что бы ты себе не выдумала ты не знаешь какая я настоящая! — Может не знаю до конца, — она уступила. — Но знаю, что настоящая Хинако очень страдает. Что у настоящей Хинако много сожалений. И что ей очень грустно. — Бессмыслица. — Замотала головой самозванка, растрепав волосы до неузнаваемого состояния. — У прошлой меня нет никакого смысла жить…! Хоть это ты способна понять?! — Канна любит настоящую Хинако — это и есть одна причина для существования. — Выпалила Канна на одном дыхании, разупрямившись, пережав кулаки. Голос ее сделался непреклонным и надежным, совсем как у лидерши, которая была ей лже-сестрой. Все речи связались и умолкли — что за неудачливая девочка? Окружает себя сплошными подделками… — Может быть, если кто-то настолько безнадежный как Канна может любить Хинако, то… И Хинако сумеет дать себе шанс? — Эта Хинако слишком жалкая… — лже-Мишуку вгрызлась резцами в иссохшуюся губу, крепко зажмурив сцепленные замком ресницы. Подозрительно увлажнившиеся ресницы. Вдруг сорвалась на крик. — Нет, она настолько ничтожная, что мне мерзко вспоминать…! Вдруг Канна с размаху сомкнула руки на щеках Хинако, сжимая ту как в тисках. Впилась фалангами, не позволяя вертеть головой. Ее лицо оказалось непозволительно близко, а огромные зеленые глазищи прожигали до того внимательно и цепко, что Хинако покрылась холодным потом вниз по рельефным позвонкам. Она едва не расплавилась от жара ладоней доставучей девчонки Кизучи. Горячее дыхание опаляло огненно вспыхнувшие щеки. Кизучи на четвереньках замерла, опустив вес на расправленные в коленях ноги, со скатавшимися чулками. Села ей на бедра. Она была слишком быстра, вызывая пот по вискам и трусливо вскинутым бровям. — Ты же так хотела, чтобы кто-нибудь сумел показать, что ты лучше, чем видишь себя. Чтобы кто-нибудь сумел заставить тебя думать о себе лучше. Поэтому и не отказалась от своей идентичности. Поэтому ты до сих пор здесь. Люди рождаются с грехом и пытаются заслужить прощение — это учение религий. Но мне кажется, человек рождается с загадкой и живет, чтобы кто-нибудь сумел его разгадать. Люди обретают спасение только если кто-то сумеет понять их в полной мере. Надежда, что кто-нибудь когда-нибудь сумеет тебя найти, разгадать, всегда была с тобой, даже если это попросту глупо и опасно — ты оставила эти зацепки. В мире, где ты была лишь сама у себя, где никто и никогда бы не захотел спасти тебя, ты почти оставила надежду быть понятой. У самозванки зажгло глаза. Пылающий обруч сомкнулся вокруг черепа, прострелив виски и спазмы прошлись по всему телу. В горле застрял ком внезапного понимания. Вся вселенная сжалась в одну точку, чтобы разорваться в ее сжатой груди и павшему в кислоту желудка сердце. — Но Канна видит тебя, Хинако. Поэтому и ты посмотри на себя. Ну же, открой глаза. Она увидела свое отражение в чистых зрачках этой доброй, неуклюжей, бесполезной, посредственной, и такой глупой девчонки. Та, над кем она всегда смеялась, та, кого она никогда не воспринимала всерьез, на самом деле… Никогда не была слаба. И Хинако завидовала ее силе. Ее могуществу. — Канна будет защищать Хинако. — Пообещала девочка, накрывая ее губы стремительно и решительно, делясь накопленным теплом и частью той внутренней силы, что создала в себе самостоятельно. Вяло, словно в полусне, смяв горячие и влажные губы, в неумелом поцелуе. Хинако почувствовала как рушится в груди глыба промершего и окоченевшего льда — осколки ударялись о засвербевшие ребра, оставляя вмятины и трещины, впиваясь в плоть. А по рукам, что легли на выгнутую к ней спину девочки прошлась та же морось, вместе с легкой робостью. Когда Канна отстранилась, то все еще смотрела прямо и светлые радужки искристо горели. Хинако дышала живо, яростно, удивленно осознавая… Начинался новый цикл. — И насколько бы жалкой настоящая Хинако не была… Канна не станет смеяться.

***

Она ступила на ноги, к размякшим стопам прилилась неприятная тяжесть, а по застоявшимся венам потоками полилась кровь. Хинако остановилась рядом с местом своего упокоения, под легкие и звенящие песни Элиса, туго прокашлялась — привлекала внимание Сары. Девушка как и все просто морально отдыхала, поглощенная личным гимном надежды узников, с улыбкой наблюдая за непривычно-раслабленной группой. Все они заслужили немного тепла, даже если дальше их не ждет ничего кроме страха и отчаяния — всего того, что обязательно принесет новое испытание пугающего до спазмов в желудке банкета. Пока все они живы, пока все они счастливы, и Сара, и Хинако, были едины в том ощущении окрыленности — веры, что они способны сделать невозможное. Действительно открыться этим людям, и наконец перестать латать кровавыми нитками дырявые маски. Наконец выйти за рамки предписанные создателями и сделать парочку неумелых абстракций собственного будущего — наверное не долгого (предатели уходят только вперед ногами), но столь желанно-живого, что хочется вопить и плакать, как никогда до этого момента. Ослепительный выход в новых тонах. Выход марионетки с подрезанными ниточками. — Хинако? — поглядела на нее Сара Чидоин, по-птичьи участливо наклонив рыжую голову. Немного удивленная, не часто Хинако общалась непосредственно с ней, предпочитая ходить за Канной. — Ты хотела поговорить? Ситуация накалилась для самозванки как нить в лампочке, а электрический ток все поступал по мерзлой коже, почти почувствовав, как вся вселенная потянула ее к земле. Хинако вздохнула и бегло поглядев на Канну, выставила вперед ногу. Под ложечкой кололо, но она подала голос — всё еще дрожащий, однако преисполненный нотками гордости. Ноткой веры в них, веры в Канну, что показала ей путь, и придала решительности что-то измерить. Канна за ней — поэтому больше ей не страшно. Потому что она не Хиери, она не собирается вечно прожигать Канну глазами, как он свою ненаглядную мисс Сару. Он отработанно лицемерный, ничуть не благочестивый, нервный и наверное глубоко несчастный, потому что мир, который он так отчаянно пытается навязать свободолюбивой Чидоин она никогда не примет в себя. Он влюблен в человека, которого не существует — эта Сара Чидоин не способна стать его идолом, потому что уже превзошла свою заложенную программу бессердечного бога. Хинако же готова отказаться от навязанной Асунаро роли, чтобы Канна показала ей нечто новое. Она знает, что Канна хочет видеть в ней настоящего человека, а не собственную фантазию. — Сара-сенпай, и вы все… — она мотнула головой, гордо поднимая подбородок. — Мне нужно кое-что вам рассказать. Канна, заметив дрожь Мишуку, крепко переплела их пальцы и улыбнулась. В ее глазах засияли утренние звезды — вестники надежды. — На самом деле меня зовут…