Страхи

Софи хмурится, поджимает губы и воинственно закатывает рукава, бесстрашно глядя наверх, туда, где среди пыльной паутины притаились паучки. Кальцифер косится на нее осторожно, а Маркл старается скорее проскользнуть на улицу, чтобы не попасть под горячую руку уж слишком бойкой для своих лет бабушки. Софи отважно карабкается на хлипкую табуретку, которая если цела еще — так только благодаря магии, не иначе. Табуретка стоит на стуле, который в свою очередь водружен на стол, и вся конструкция до того угрожающе покачивается, что Кальцифер ойкает и весь синеет, словно видит прямо перед собой, как Софи летит с верха этой пирамиды прямо на пол. Старушка кряхтит — увы, радикулит ей никто не отменял — и орудует под самым потолком веником. Демон огня становится едва ли не сиреневым и что-то бормочет, умоляя женщину слезть на пол и перестать рисковать своей жизнью при уборке, Маркл испуганно застывает в дверях и тоже начинает причитать, уверяя, что он сам все почистит магией, пусть только Софи слезет оттуда. Софи воинственно наматывает на швабру очередной кусок паутины и делает вид, что совсем не слышит голосов снизу. Софи не боится упасть. Софи уже почти ничего не боится: не в том она возрасте. А вечером возвращается Хаул. Он в парадной мантии с зеленой оторочкой, от него пахнет духами и цветами, а его ботинки блестят. Кальцифер хмыкает: неужели снова прием у герцога? Неужели этот маг надеялся, что герцог сможет уговорить короля оставить чародея в покое? — Ну, что у нас нового? — Хаул улыбается, словно ему и не о чем беспокоиться, а рукава его накидки, сделанной по последнему слову столичной моды, взлетают в воздух при каждом движении. — Маркл, ты выучил рецепт зелья, который я тебе показывал? — Софи сегодня чуть не угробилась! — не давая мальчику и слова вставить вопит Кальцифер. — Забралась на самый верх, и давай своим веником шуровать. Чудо, что она не упала! Я уж думал… — Софи, — Хаул мягко смотрит на старушку, которая ловкими и привычными движениями режет лук для супа, но в его голосе звучит сталь. — Софи, это правда? — Вот еще, — она фыркает, презрительно бросая взгляд на огненного демона, — я ничем не рисковала. И вообще, если у тебя в замке потолки по четыре метра, не моя вина, что мне приходится забираться так высоко! Маркл съеживается на стуле, потому что такой взгляд Хаула — не к добру, однако Софи совсем не страшно. Она еще раз фыркает, а затем с грохотом ставит кастрюлю с водой прямо на Кальцифера. Тот охает, кряхтит, но терпеливо обращается в податливый огонек. — Каким ты стал, однако, послушным, — удивленно вскидывает брови Хаул, и Кальцифер тут же начинает тараторить оправдания, словно в его послушании есть что-то неправильное, предосудительное. Маркл смеется, Софи тоже улыбается, хотя и скрывает свою улыбку ото всех. Вот только Хаулу и Кальциферу совсем не смешно. Им ли не знать, что означает покорность непримиримого демона. Когда Софи была молодой — всего-то месяца полтора назад, как быстро летит время — она часто вздрагивала, когда мимо ее окон проезжали поезда. Она опасалась разговорчивых торговцев и шумных рынков. Она пугалась бродячих собак, кичливых дамочек в соболиных мехах и хмурых агентов внутренней разведки, которые бродили по улицам города, ища среди прохожих тех, кто мог бы быть шпионом или провокатором. Она сторонилась и боялась развязных молодых людей в форме курсантов училища, шумных автомобилей, на которых разъезжала аристократия, ведьм и колдунов, которые тенями скользили по улицам, смешиваясь с толпой. Она шарахалась от застенчивых молодых людей, которые топтались около их лавки, выжидая Летти, и каменела, когда кто-то из них обращал свое внимание на нее, Софи. Она до дрожи боялась, когда кто-то начинал говорить с ней и вечно искала подвоха, словно не верила, что может кому-то казаться симпатичной или — упаси боже — красивой. В восемнадцать Софи боялась так часто, что это чуть было не стало ее привычкой. В девяносто, кажется, все ее страхи умерли, оставив после себя зудящую пустоту и усталость. Софи ложится спать позже всех: бережно укрывает одеялом Маркла, вынимая из его рук книгу, которую он читал перед сном, заботливо подкладывает Кальциферу дров, моет всю посуду и замешивает на утро тесто. С минуту стоит около двери Хаула, не зная, может ли она постучать. Имеет ли на это право. Спускается вниз, непроизвольно шаркая усталыми ногами, расплетает косу и забирается к себе за ширму, ерзая на мягком матрасе и пытаясь устроиться поудобнее. Засыпает спустя четверть часа, проваливаясь в глубокий сон, на самом дне которого копошится беспокойство и кошмары. Ее сердце в груди бьется размеренно и глухо. Старушка Софи, убирающая ходячий замок и готовящая еду для чародея и его ученика, не боится почти ничего. Сам чародей приходит в ночи, покрытый перьями, усталый и опустошенный. Падает на стул, замирая, запрокидывая голову, и его сердце бьется быстро-быстро, так, что Кальцифер морщится, с беспокойством глядя на волшебника. Сердце бьется не в груди Хаула. — Я видел слуг Ведьмы Пустоши, — сообщает Хаул. — Король прислал очередное приглашение во дворец, на этот раз на имя Пендрагона, — сообщает Хаул. — Из-за этих превращений цвет волос вымывается куда быстрее, придется опять подкрасить корни, — сообщает Хаул. — Тише ты, разбудишь Софи, — ворчит Кальцифер. Они оба молчат. Что им говорить? Они и так знают, что скажут друг другу. У них на двоих одно сердце, они оба чувствуют его. — Как ты посмел ее впустить? — шепчет Хаул, запуская пальцы в волосы. Чудесные светлые волосы, подстриженные ровно настолько, чтобы касаться высокого воротника светлого костюма, украшенного вышивкой и гербами. Прическа и наряд были первым заданием, данным мадам Салиман своим ученикам, пришедшим к ней в светлую оранжерею ранним утром тринадцать лет назад. — А что я мог, — хмыкает Кальцифер непривычно мягко. — Не я, и ты сам это знаешь. — Знаю, — Хаул морщится, и перья становятся снова костюмом. — Почему ты пустил ее? — Кальцифер перебирается поближе к краю камина, щурится, переливается бордовым и алым. Маг смотрит в пол, задумчиво крутя на пальце перстень-амулет. Он был куплен у какого-то торговца в порту в тот же вечер, когда Болотная Ведьма показала свой истинный облик. — Почему? — он хмурится, словно не знает, что и сказать. — Не знаю. Просто она напоминает мне кого-то, кого я знал в далеком детстве и никак не могу вспомнить сейчас. Кого-то, кто… — Ей нет и двадцати, — демон сочувственно хмыкает, чувствуя, как сжимается сердце внутри него. — Это не может быть она. Утром Хаул плещется в ванной, а Софи просыпается, заплетает косу и раскатывает тесто, собираясь готовить пирог с картошкой и рыбой. Она цепко хватает за плечо недовольного Маркла, отмечая, что цвет его кожи зеленоватый от постоянного нахождения в доме, и тянет его прямо на рыночную площадь, где гудит толпа. Она торгуется с продавцами, отсчитывает монеты из кошелька, ловко лавирует между людьми, совсем не боясь их. Когда неприметный агент Его Величества в штатском задевает ее плечом, она сердито хмурится, и он поспешно растворяется в толпе. Словно его и не было. Ревут автомобили, дамы в мехах презрительно оглядывают толпу, а собаки трутся около ряда с мясом и колбасами, словно надеясь на что-то, но Софи не боится. Совсем не боится, только улыбается в ответ на ворчание Маркла. Когда начинают падать бомбы — вот тогда ее охватывает леденящий ужас. Софи боится войны так, как не боялась никогда ни шумных машин, ни высокомерных дам, ни ухажеров. Софи леденеет и ей кажется, что вот-вот и ее сердце попросту разорвется на куски. Софи падает на табуретку прямо у лестницы и тяжело дышит, ее зубы выбивают дробь о край стакана. А чародей Хаул, последний из учеников великой мадам Салиман, укутанный в кокон пара в своей ванной, укрытый радужной ватой ароматов снадобий и шампуней, он тоже боится войны. Боится панически, боится смертельно, боится так, как не может бояться человек, имеющий сердце в груди, боится даже думать о ней. Он тоже слышит взрывы за окном, слышит крики людей, и весь леденеет, несмотря на разгоряченный воздух ванной. Его рука дергается, голос сбивается, и заклинание обрывается на середине, магия нелепо повисает в воздухе. Волосы шевелятся, словно от порыва ветра, и начинают едва заметно темнеть. Софи, Маркл… Война, война! Королевские агенты, разыскивающие шпионов, самолеты и дирижабли над столицей, военные корабли в порту… Маги-оборотни, взрывы черной ночи, кровь, смерть, гарь… Война совсем близко, за порогом. Маркл, Софи!.. Сердце чародея, спрятанное в камине внизу, замирает, и Кальцифер тоже холодеет, пропитывается чужим страхом, ужасом. Хаул боится все время, всю свою жизнь, боится с тех самых пор, как отдал сердце падающей звезде. Боялся он, когда его, ученика школы магии, заметила мадам Салиман, вывела из строя и провела в свою оранжерею. Боялся, когда стоял, вытянувшись, подле ее кресла во время визитов Его Величества. Он был точно таким же, как и десяток других ее учеников: светлые волосы, светлая одежда, бесстрастное лицо. Боялся он, когда по вечерам уединялся в своей комнате, где ждал его Кальцифер, учивший его, как обмануть прозорливую колдунью и заставить ее поверить, что его сердце все еще бьется в груди. Хаул помнит, как впервые в жизни почувствовал леденящий ужас, отвращение, когда мадам Салиман вывела его и еще двоих своих учеников в бескрайнее поле и показала, как всего двумя словами лишить человека жизни, заставив его сердце остановиться. Он помнит четырех военных, которые стояли на коленях перед ними, и их сапоги тонули в зеленой траве, стояли с завязанными глазами и скованными руками. Мадам Салиман подняла руку, произнесла два страшных, ужасных слова, и один из военных глухо завалился на бок, бездыханный. Хаул задрожал. Она обернулась к своим ученикам, улыбнулась своей мягкой улыбкой, как улыбалась всегда, а затем приказала им убить оставшихся троих, показать, на что они способны. Хаул едва смог подавить приступ тошноты. Примис, первый ученик мадам Салиман, вытянул руку вперед, и один из военных, тот, что был в центре, захрипел, засипел, согнулся вдвое, а затем затих и осел на землю. Мадам повернулась к Хаулу: он был ее вторым учеником. Тертиа, третий ученик, ждал своей очереди. — Чего же ты ждешь, мой мальчик? — липкий пот выступил на лбу юноши. Военные молчали, смиренно ожидая своей участи. — Давай же, Меоре, — нетерпеливо поторопил его Примис. Меоре — так звали Хаула в те далекие годы, когда ему едва ли минуло восемнадцать лет, когда он жил во дворце и терпеливо постигал филигранное таинство волшебства. Разумеется, это тоже не было его настоящим именем. — Давай же, — повелительно произнесла Салиман, не терпящая неповиновения. — Сделай то, что должен. — Нет, — и сердце Хаула сжалось от ужаса, стоило этим словам сорваться с его губ. — Нет, — и Кальцифер зашевелился в камине его крошечной комнатки во дворце, чувствуя, что что-то невообразимо изменилось. — Нет, — тряхнул он головой, принимая решение. — Мне жаль слышать это, мой мальчик, — в голосе мадам Салиман зазвенела сталь. — Но я не могу дать тебе просто уйти, ты же знаешь… Она сделала шаг назад, а Примис и Тертиа, его товарищи, его друзья, развернулись к нему, и в их глазах Хаул увидел меньше человечности, чем было в глазах Кальцифера. Они вытянули к нему правые руки, и над поляной раздались два слова, два страшных слова. — Давай, Хаул, — взревел Кальцифер, направляя магу всю свою силу, не сдерживаясь, позволяя ему выпить всю демоническую мощь до остатка. По венам юного чародея потекла сила, и он одним движением отбросил прочь их обоих. Оба юноши тяжело упали и так и не встали. Со страхом они глядели на него, преисполненного невиданного могущества, не понимая, почему он еще жив, что он такое, а сам Хаул, стянув с плеч тяжелую накидку с гербом мадам Салиман, обернулся к колдунье. — Я верен присяге, мадам, но не стану убивать беззащитных людей, — он бросил накидку ей под ноги. — Я ухожу, мадам, ухожу навсегда. Прощайте. — Ты бессердечен, мой мальчик, — мягко улыбнулась она, понимая, что даже всем своим мастерством не сможет сейчас удержать его. Хаул помнит, как долго тер кожу в трактире, пытаясь вымыть из себя запах дворца. Как скитался, держа за пазухой синий огонек Кальцифера. Как выстроил свой дом, свой ходячий замок, не желая быть запертым где-либо. Хаул больше никогда не произносит заклинания нараспев, как учила Салиман, не носит обтягивающие пиджаки и не гнушается выходить в город. У него сотни амулетов, у него изумруды в ушах, у него собственный ученик, совсем еще ребенок, хотя Салиман наказывала никогда не брать в обучение кого-либо младше двенадцати. Хаул совсем другой, он давно не мальчишка и только прическа пажа придворной волшебницы напоминает ему о том, кем он был. О присяге, которая ножом приколота к стене в его спальне. Хаул до сих пор боится людей в военной форме. Хаул боится войны. Что бы ни говорили о нем в городе, он ни разу за всю свою жизнь не убил ни одного человека. Хаул не хочет думать о войне, вот только липкий ужас заполняет его целиком, от пяток до самой макушки, и в голове бьет колокол, и от пальцев отлетают непроизвольные искры колдовства. Его лихорадит от страха, вот только признаться в этом он тоже боится. Софи, Маркл… Маркл… Софи!.. Внизу хлопает дверь, он слышит голоса. Они живы. Они здесь. Его мир все еще цел. Адреналин мечется по его венам, и Хаул, желая оправдать перед самим собой этот животный ужас, захлестывающий его с головой, смотрится в зеркало, откуда на него глядит его отражение с огненными волосами. Где-то вдалеке гремит еще один разрыв. Хаул сбегает вниз по лестнице, кричит, плачет, рвет на себе волосы, и сам начинает верить, что его светлый цвет волос — последняя память о мадам Салиман — был так дорог и важен ему. Маркл жмется в углу, впервые видя хозяина и учителя в таком раздрае, а Софи лепечет что-то о том, что этот цвет волос ему тоже очень к лицу. Хаул истерит, покрывается зеленой слизью, Маркл растерянно пытается уговорить Софи не уходить и помочь ему успокоить волшебника, а сердце внутри Кальфицера бьется сильно-сильно. Он так и не перекрашивает волосы, оставляя их естественного цвета. И светлые накидки — почти такие же светлые, как были костюмы пажей Салиман — тоже сжигает на следующий же день. Он лежит в кровати, перебирая в голове свои страхи, вспоминая зеленый луг, военных на коленях, улыбку мадам Салиман, Болотную Ведьму, которая с садистским удовольствием и плотоядной улыбкой насаживала на вилку кровоточащий стейк… Его накрывает тревожным сном, и все амулеты вертятся и звенят, оберегая его от мелких демонов, жаждущих напитаться его страхами. Кальцифер внизу стонет болезненно — это он несет бремя сердца Хаула. А он лежит, укрытый мягким одеялом, и вспоминает, вспоминает. Вспоминает оборотней, старающихся разорвать его на части, Примиса и Тертиа, тянущих к нему руки со смертельными проклятиями — они пытались убить его в тот раз, и потом еще два раза после. Амулеты шуршат, гудят, наливаются пламенем и крутятся, а потом вдруг все замолкает. Сначала затихают маленькие тряпочные обереги, затем — индийские головы с аметистовыми глазами, а затем и все остальные побрякушки, и на комнату опускается тишина. Ему не нужно открывать глаза чтобы узнать, что именно случилось: дверь осторожно скрипит, и в комнату тихонько входит старушка-Софи. Шаг у нее совсем как у девчонки. Она держит поднос с молоком, улыбается (он этого не видит, просто знает это) и от нее неуловимо пахнет чем-то из его детства, того детства, где он ничего не боялся, даже падающих звезд. Софи не боится. Спокойствия Софи достаточно, чтобы отпугнуть всех тварей из теней, жаждущих напитаться его страхами. Рядом с ним его тягучий страх отступает. Уступает. — Не уходи, Софи, — и она остается. Держит за руку, улыбается, и совсем не боится. Ее смелости хватит им на двоих. Хаул вообще-то боится много чего, вот только по-настоящему он боится всего двух вещей: войны и собственной смерти. Если посудить, то это фактически одно и то же. На войне его пустят в расход одним из первых — мадам Салиман не постесняется проверить, что он станет чудовищем, каким она хотела бы видеть его, что ее проклятие сработает, и сквозь его руки прорастут когти. А потом самолеты, черные и холодные, выпустят прицельный огонь по нему, сбросят самые мощные бомбы, и все для того, чтобы Хаул упал мертвым птенцом-переродком на землю. Он неудобен в этой войне всем. Он слишком сильно ценит свою свободу. Он сам — немного звезда. Хаул боится так сильно, что старается прикрываться другими страхами, маскируя ими свой панический ужас перед надвигающейся черной стеной войны. — Мой дом разыскивает ведьма пустоши, — говорит он Софи. — Я слышу шаги ее кукол вокруг дома, — говорит он Кальциферу. — Будь осторожен, — говорит он Марклу. На самом деле, если быть честным с собой до конца — такого не было уже очень, очень давно, и Хаул чувствует, как что-то шевелится в его пустой груди — он совсем не боится Ведьмы Пустоши. Она самоучка-ведунья. Проклятие, наложенное ею на Софи, облезает с девушки, как шкурки с луковицы, одна за одной, и Хаулу все сложнее смотреть на нее как раньше. У Софи тонкая шея, тонкие руки, почти прозрачная кожа, но вместе с тем — несгибаемая сила воли и храбрость, отчаянная смелость. — Мне страшно, — впервые в жизни вслух признается он, чувствуя присутствие Софи совсем рядом. Она молчит. Она чувствует, что это будет посерьезнее, чем признание в любви. — Я пойду к мадам Салиман, — соглашается она мгновенно, стоит ему только попросить ее об этом. И действительно идет. А Хаул всю ночь заговаривает ей кольцо-амулет, накладывая все чары, какие только знает. И с удивительной ясностью понимает две вещи: Софи, его чудесная Софи пойдет на аудиенцию к мадам Салиман, той, кто может убить, произнеся всего два страшных слова. И что теперь он не сможет не пойти, потому что он в нем бьется, словно огонек свечи, еще один, новый страх. Мадам Салиман снова улыбается своей приторной улыбкой и смотрит на Софи так внимательно, что Хаул бросается в омут с головой, врываясь в облике Его Величества в оранжерею. Салиман переводит взгляд на него, заслоняющего собой Софи, и предлагает ему порвать с Кальцифером. Предлагает вернуться к ней, снова стать учеником и — какая роскошь — быть ее преемником. А Хаулу внезапно совсем не страшно: он чувствует, как цепляется за его локоть девушка, и внезапно совершенно не боится. Не боится, когда один уходит от погони слуг Его Величества. Не боится, когда взлетает в самый верх и когда в пике уходит вниз, когда прямо на его глазах солдаты взламывают дверь его дома. Война уже идет, и он принимает это удивительно спокойно, словно и не он прятался от осознания ее присутствия так долго. Он чувствует себя невероятно смелым, и на мгновение ему кажется, что в его груди глухо ударяется сердце… Разумеется, он пугается, просто много позже, и совсем не того, чего мог бы ожидать: когда он возвращается в свой замок, разгромленный и полуразрушенный, и видит, как Софи плачет во сне. Она выглядит совсем молодой, только волосы седые, и по ее щекам катятся слезы. Хаул падает на колени около нее и осторожно обнимает, гладит по волосам, прижимает к груди и качает, словно дитя, уговаривая кошмары отпустить ее. Не стоило позволять Салиман видеть ее, поселить в ее голову страшные мысли. Кальцифер предусмотрительно молчит, словно его здесь нет. В очаге быстро-быстро бьется человеческое сердце, живое, как никогда: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Хаул и вправду считает себя трусом, если по-честному. Он по-прежнему боится войны и смерти, боится бесчеловечности в глазах военных и трупного разложения в глазах монстров, в которых превращаются маги, забывшие, кто они есть. Боится до того, что неприятно тянет где-то в желудке, что холодеют ладони. Только теперь он не прячется за белокурыми прядями и толстыми стенами своей спальни. Он глядит своему страху прямо в глаза. — Мне действительно пора вернуть тебе твое сердце, — скрипит Кальцифер. Чувствует все особенно остро. Софи смотрит на него с волнением и страхом, видит насквозь, и Хаул улыбается ей мягко и успокаивающе, потому что впервые в своей жизни он точно уверен, что не проиграет, не убежит. Его замок теперь плотно прикован. Каждый его страх — это всего лишь бесплотный демон в его душе, всего лишь тень, мираж, возникающий поутру в тот час, когда сумерки отступают в ночь. С каждым страхом, которому он уступает, приходится бороться Софи. — Не надо, — она бросается к нему на грудь, обнимает крепко и плачет, умоляет, — не надо сражаться! — а он придерживает ее за плечи и невесомо целует в волосы. — Надо, — шепчет в ответ, потому что ему действительно теперь есть, что защищать. Каждый его непобежденный страх, с которым ей приходится столкнуться, отражается кошмарами в ее снах. Когда она плачет во сне ему действительно страшно. Хаул вообще много боится: боится бомб и самолетов, боится чудищ, выпущенных Салиман, боится, что однажды и сам станет таким, поддастся проклятию старой колдуньи. Но больше всего он боится однажды потерять тех, кто находится с ним рядом. Маркла, который послушно зубрит заклинания в углу, Софи, которая что-то готовит, стоя у камина, Кальцифера, который совершенно и не возмущается этому. Он стал таким послушным… Наверное, потому что внутри себя Кальцифер хранит сердце. Хаул боится боли, боится смерти, вот только уже совсем не боится за собственную жизнь. А Софи боится, что однажды Хаул не вернется домой. Боится, что погибнет в этом чертовом круговороте. И кроме этого не боится почти ничего: разве что по старой памяти лестниц, да ночных кошмаров. Со всем остальным они справятся. Хаул обнимает ее крепко-крепко, и еле слышно шепчет заклинания-обереги. На всякий случай. И уходит в ночь, в темноту, где красным разрывается огонь взрывов. За порогом гремит война, глупая и бессмысленная, как убийство связанных военных на зеленом лугу, как заклинания, произнесенные в то страшное утро много лет назад придворной колдуньей, разрывающие сердце, и они оба содрогаются от близости этой страшной войны. Они оба боятся ее, боятся взрывов и смертей, но больше всего они боятся потерять друг друга. Друг за друга. — Я обязательно вернусь, — обещает он. — Мы дождемся, мы будем в порядке, — обещает она. И он вылетает в кровавую черноту.