Чей след – лист павловнии, что спокойно летит сквозь недвижимый воздух, прочерчивая зыбкую вертикаль? Чьё лицо – голубое небо, что мелькает сквозь разрывы в чёрных пугающих облаках, уносимых западным ветром вдаль под конец постылого сезона дождей? Чьё дыхание – таинственный аромат, что тревожит мох на отцветших деревьях и в спокойное небо над старой пагодой воспаряет? Чья песня – тонкий извилистый ручеёк, что в далёкой дали берёт свой исток и по камушкам звонко журчит? Чей стих – венчающая уходящий день заря, что яшмовыми ладонями бескрайнего неба касается, лотосовыми пятками по безбрежному морю ступает? И отгоревшие угли, бывает, пылают. А моя бесконечно пылающая душа – чью ночь своим слабым огнём осветит?
Кристофер, быть может, не был гениален, как часто говорил о нём Джисон, – Хан и сам был человеком неординарным, потому везде видел таковых же, – но определённо точно понимал кое-что: цветок распускается медленно, но благоуханием своим чарует долго. Так и их общение с Чонином стало цветком. Но будучи опытным цветоводом, Кристофер знал нечто не менее важное: без должного ухода даже самый выносливый к условиям среды дар земли зачахнет. Хотел ли этого Чан? Ох, разумеется, нет. Потому он начал удобрять почву их отношений. В следующую книгу, которую оставил в читальном зале, Чан вложил маленькую записку – на разворот между названием работы и содержанием, как бы дополняя её новым произведением, – в которой была лишь одна строчка: «”Каждый момент подобен бутону цветка”, Чон Хён Джу». Он мог бы подойти сам, мог бы начать разговор первым, мог бы навязать своё общество, мог бы, мог бы, мог бы, но. Но всегда есть это «но», переворачивающее всё под ракурсом неочевидным, иным: Чонин приходил один, предпочитал находиться в одиночестве и уходить, если в помещении уже был кто-то. Чан мог лишь предполагать, но ему казалось, что если Ян не избегал людей, то определённо точно пытался свести контакт с ними к минимуму. Потому и Кристофер старался быть понимающим, чутким – быть собой, – но с большим нажимом на «старался». (Хотя бы из-за того, что ему хотелось понравиться парню с вороньими перьями вместо волос). (Хотя бы из-за того, что он уже был в начале пути). (Хотя бы из-за того, что смущённая улыбка на лице Чонина, когда он обнаружил записку, оказалась лучшим комплиментом для Чана). На следующий день Кристофер был чертовски занят: поставка книг, винила, цветов пришлась на один день, так ещё и на один час, потому он совершенно упустил из виду не только появление Чонина, но и собственные завтрак, обед и здоровье. Когда часовая стрелка приближалась к трём – в это время Яна уже не бывало в его книжном – он с тяжёлым вздохом открывал вторую из десяти коробок. Из колонок переливались напевы Суомп Догга , повторяя «я так одинок, детка, человек не должен жить так», когда Кристофер тихонько смеялся над неподходящим под ситуацию треком, вызывающим более смущение, нежели желание работать. (Временами он думал, что сдерживать буйствующих в делирии алкоголиков проще). (Но потом быстро вспоминал, что это не так). Он погрузился в свои мысли, вытаскивая пластинку с изображением Принса , когда услышал: – Привет, просто Чан, – и обернулся на источник звука, расплываясь в улыбке, словно эта встреча – лучшее за весь день (возможно, так и было). Перед ним, расположившимся на полу посреди магазина, стоял Чонин – его белая рубашка контрастировала с волосами, привлекая особое внимание, – что приподнял уголки губ в приветствии. – Привет, Чонин-а, – проговорил Крис, – ты сегодня допоздна. Ян неловко отвёл взгляд, когда кивнул в ответ на реплику парня. В его руках, вопреки привычному образу, не было книги; руки оказались свободными, привлекая внимание Чана: тонкие запястья, устья вен, бледноватая кожа. – Тебе нужна помощь? – спросил Чонин, отвлекая парня от рассмотрения нового объекта в его поле зрения. – Ну, с этим. И обвёл рукой погромы, что оказались ничем иным, как новыми поставками товаров: из ряда коробок виднелись юкки, драцены и бамбук, скромно занимая половину небольшого пространства, высокие стопки книг изгибались в восточном танце, а виниловые пластинки любовно удерживались в руках Кристофера, что взирал на всё это с толикой отчаяния. – Знаешь, – начал было он, – если ты надеялся, что я отвечу «нет», то мне очень жаль, потому что помощь мне действительно не помешает, – и вновь слабо улыбнулся, обнажая свои симпатию, ямочки и усталость. – Хорошо, что я надеялся на «да», – ответил парень, размещаясь рядом. И пение птиц под аккомпанемент Минни Рипертон стало фоном для их первого общения не через книги. Разговор являлся более молчанием, – за исключением ряда фраз «куда», «кто такое покупает» и «хороший выбор», – но временами отсутствие слов подтверждает близость более, чем беседа. (Или, что вернее, выбор правильных фраз). – Это достаточно затруднительно делать часто, – с тяжёлым вздохом проговорил Чонин спустя три разобранные коробки. – Хорошо, что такое случается редко, – ответил Чан. – И, знаешь, бытует мнение, что большее количество страданий для достижения цели наделяет их высшей значимостью . На несколько секунд Ян замер, смотря на увлечённого делами Кристофера – навязчивые мысли в его голове закружили хороводом, – когда, наконец, произнёс: – Ты абсолютно прав, Чан, – и вновь опустил голову над цветастой обложкой романа прошлого века. Когда спустя утомительные часы работы, дюжину – или около того – коробок товара, две выпитые кружки кофе и несколько альбомов джазовых исполнителей они закончили, Кристофер сказал: – Теперь я должен платить тебе, как сотруднику, – и в благодарности губы его растянулись в улыбке, – ты сделал даже больше, чем я за неделю. И тихий смех Чонина, что ранее никогда не был слышен Чаном, поразил его до глубины эндокарда старого и травмированного сердца. – Будем считать, что это плата за твои старания с книгами, – он отряхнул руки, поднимаясь с пола, – и кофе. – Получается, дорого стоит мой труд, – и протянул парню новую книгу, на обложке которой значилось «Юн Донджу», – спасибо тебе. Когда спустя третью кружку кофе Чонин переступил порог магазина, чтобы направиться домой, он услышал тихий вопрос Кристофера: – Чонин-а, – и обернулся, одной рукой держась за дверь, а другой – за сердце Чана, – почему каждый день в одно и то же время? Смущённая улыбка Яна была любимой из его набора для Криса. Что же касалось самого Чонина… Его радостью ежедневно с часа до двух являлась корейская поэзия. Он погружался в чужое горе, словно в собственное: с волнением, трепетом и любовью. «Моя травма – это и есть,» – повторял он себе, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что печали, как и счастливые моменты, формируют личность, словно маленький ребёнок – замок из песка: берут крупинки бежевые, добавляют слёз морских, радостей мирских и создают крепость, в которой сами же и обречены проводить долгие годы. До тех пор, пока кто-то не скажет «почему ты здесь сидишь?» и «в твоём замке нет замочных скважин». Чонин очень удивился, что на деле нет ни дракона, ни глубоких рвов между ним и остальным миром; на деле, нет ничего, кроме него самого (и замка самого нет, и высоких оград, и отважных рыцарей, и всего, всего, всего прочего). «Печаль не может длиться вечно», – говорил ему Феликс. «Тогда почему длится?» – отвечал Чонин. У Ли не было ответов. Но у поэзии – был. Он знал, что бесконечно много раз мог предавать себя, знал, что могут предавать его, знал, что это сансара, кабала, уроборос – что угодно, что угодно, что угодно, – но поэзия всегда была с ним честна. «Нужно верить в поэзию, ибо всё остальное тебя подведёт, особенно – ты сам », – говорил ему бывший наркоман с экрана ноутбука. «Бывших наркоманов не бывает», – отвечала ему мама, не зная о том, что у её сына генерализованное тревожное расстройство , депрессия и одно большое желание уйти как можно дальше. Он клал трубку, не попрощавшись. Был ли Чонин умён? О, безусловно. Он обучался на предпоследнем курсе медицинского, когда можно пропускать большую часть занятий, – ибо самое важное уже прошло, – но сам старался ходить каждый день. А затем находил себя в маленьком книжном рядом с университетом, здоровался с его владельцем сдержанным кивком и погружался в собственную печаль. И так изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день. Не было уверенности в том, что делал Чонин это только лишь ради поэзии, но если честно – откровенно между нами и никем больше, – то погрузился он в этот ритуал ради создания среды, в которой чувствовал бы себя в безопасности: за счёт запаха книг, кружки кофе от молчаливого владельца и раскидистой монстеры за спиной, что прикрывала его тыл уверенно и самоотверженно. Он приходил в одно и то же место, чтобы не чувствовать своей печали, но и также для того, чтобы ощущать её. «Без другого человека нас нет, — говорил его психиатр, – мы не можем понять, что за люди, пока не вступаем во взаимодействие с другими». Чонин же считал, что это как нельзя точно соотносилось с его предыдущей мыслью о том, что он, Ян, не считал себя ценным: само понятие этого слова подразумевает, что он должен отдавать и брать, брать и отдавать, но тогда выходит, что без другого человека он не имел значимости? Психиатр объяснил, что имел, когда давал и брал у самого себя. На этой мысли внутренности Чонина неприятно скрутились. Разве он заслуживал? Слова Сынмина о том, что любовь не нужно заслуживать, вызывали некроз тонкого кишечника. Так что если бы его спросили о причине нахождения в одном и том же месте изо дня в день, то он с уверенностью ответил бы: «Я учусь быть пространством, в котором нуждаюсь». (Спрашивать было некому). И он думал подобным образом до тех пор, пока на пороге магазинчика с запахом счастья не услышал этот вопрос от Чана, – который Кристофер, который кудрявый парень с приятным акцентом, который тот самый владелец книжного, что наливал ему кофе и оставлял в своей зоне безопасности, который представлял из себя всё волшебное и любимое Чонином, который, который, который, который, – что получил в ответ именно ту фразу, что была на пару строчек выше. Был ли Чонин счастлив, услышав этот вопрос? О, безусловно. Потому на следующий день – он слышал о правиле «шаг за шагом», прожив на земле свои короткие двадцать два – Чонин решил оставить заметку на том стихотворении, что расскажет Чану больше; о том, что расскажет ему о Яне. Можно ли было считать это исповедью? Вряд ли. Можно ли было расценивать это осознанной попыткой сближения, что своим трепетом волновала его сознание? Абсолютно. Дрожащие пальцы и неусидчивость на паре были тому очевидным подтверждением. «Ты в порядке?» – спросил его Сынмин. «Что такое в порядке», – отвечал Чонин. Он оставил – вторую по счёту – закладку с полевыми цветами между страниц одолженной книги и положил рядом керамический горшочек с сансевиерией – той самой, что развела его тётя и с удовольствием отдала любимому племяннику при первой же просьбе – и покинул помещение с надеждой на то, что его смущение не было видно с затылка. (Чан прекрасно видел его из своего убежища за стеной). (И вежливо промолчал, сделав вид, что чрезвычайно занят). (Чонин был бы благодарен, узнав об этом). Когда Кристофер разместил нового друга в керамическом горшке на самом видном месте, отметив его ценником «бесценно», то вернулся к сборнику Юн Донджу с волнением ничуть не меньшим, чем Чонин долгие полчаса назад. Листы цвета пергамента, – очевидно, прошлый хозяин любил его не так отчаянно, как новый, – успокаивали и умиротворяли, а шероховатость при прикосновении к ним вызывала ассоциации с морским берегом из детства. Чан любил это первое знакомство с книгой, что рассказывало о её истории и давало, – что не менее важно, – волю для воображения. Покой рождается из контакта с искусством, ибо искусство есть форма безупречного цветка в сердце человека, а безупречный цветок – это и есть та сердцевина, что восхищает и тревожит, влечёт и отталкивает, влюбляет. Влюбляет. Кристофер открыл заложенную страницу, познакомившись с тем цветком, что рождён из чужой печали.Я потерял… Но что и где, не знаю. Ощупываю свой карман И руки простираю. За камнем – камень, снова камень – камень подпирает, Дорога изгородь из камня огибает, А изгородь ворота поплотнее запирает, отбрасывая на дорогу тень. Дорога с раннего утра проводит в день, Из вечера – вновь в утро провожает. Ощупываю изгородь и слёзы лью бессильно, А стоит взор поднять – так небо застыдит своею чистой синью. Иду дорогой этой я, травы лишённой, Лишь потому, что там за изгородью пока ещё остался я. Но и живу я только по одной причине – Чтобы искать то что-то, что когда-то потерял.
И знакомство это отвечало на многие вопросы, что всплывали в сознании Чана, когда он видел сидящего в дальнем углу парня, когда обращал внимание на его попытки ограничить контакт с людьми, когда тот задумывался на долгие секунды, прежде чем вернуться в реальность, вернуться к миру. Это стихотворение говорило о многом, но ещё больше молчало о том, что Чонину сложно, что Чонину тяжело, что Чонину запутанно, неочевидно – вытащите меня отсюда – неясно, не, не, не, не, не, не, не, не. Кристофер не имел ни малейшего понятия о том, что из себя представляла жизнь Чонина за пределами книжного магазина; он не знал о его возрасте – предполагал, что тот младше на половину десятка лет – о его учёбе, карьере, планах на будущее, политических взглядах, сексуальных предпочтениях, хобби, любимой еде и прочем, что люди называют, когда говорят «я знаю этого человека». Нет, Кристофер не знал всего этого. Но ему было известно, что Ян любил Дэвида Боуи с его «открытым заново потенциалом», Фрэнка Оушена, фильмы Джима Джармуша, живопись маринистов-романтиков наподобие Тёрнера – «не тот, что в “Пиратах карибского моря”, хён, а из числа художников», – а также корейскую поэзию. И этого было достаточно, чтобы влюбиться в него, найдя в перечисленном самого себя, надежду на лучшее и обеденное время под тёплыми лучами солнца, что заливали весь книжный в период с часа до двух. Печаль создала между этими двумя шаткий мостик, что был соткан из корней многовековых одиноких дубов. (Вероятно, каждый из них и был этим деревом порознь). (Вероятно, он размышлял об этом слишком долго). – Привет! – услышал Чан громкий возглас Джисона, доносящийся из-за дверей книжного. – Ты не отвечал на звонки, так что мы пришли лично! И три знакомые головы размеренно заполнили помещение под звучание Джона Ли Хукера и гитарное соло. – Вы зашли на нужной песне, – ответил Крис, что расположился за миниатюрным столиком – всё также заполненным цветами – с кружкой кофе. Так уж повелось, что зёрна всем известного напитка эфиопского происхождения волновали каждого в их компании – эту любовь к кофе привёл в их компанию Хёнджин прямиком из неудачных отношений; лучшей частью в них, по его мнению, была именно открытая страсть к горькой жидкости, – поэтому теперь различные названия сортов говорили вовсе не о географии, а вкусе. Чан был из тех, кто подобное пристрастие одобрял и поощрял – ежедневно – и игнорировал фразы мамы о том, что его сердце уже давно не молодо. – Мы ждали за дверью, пока пройдут треки Чета Бейкера , – проговорил Минхо, заняв место рядом с другом, – целых три. – Хён, никто не составляет плейлист, который включает в себя треки одно и того же исполнителя, – поддержал парня Сынмин, который с интересом разглядывал помещение, оказавшись в нём впервые. Ким был тем самым «новеньким» в их компании, что за долю секунды влюбил в себя всех и вся, оказавшись на пьедестале почёта, – после того, как поставил композицию «Outkast» в первое их знакомство – и всеобщего любования. Крис считал его славным парнем, несмотря на восемь лет разницы; остальные придерживались того же мнения. В ответ Чан лишь молча улыбнулся. – О-о-о, – протянул Джисон, – значит, есть повод для дня Чета Бейкера? И как зовут этот повод, Чан-и? – и получил ногой под рёбра от деликатного Минхо, восседающего в кресле. – Не понимаю о чём ты, – ответил Крис, отпив из кружки настолько безмятежно, насколько умел в условиях чрезвычайной неловкости от проницательности друга. Вообще-то, Чан не скрывал деталей своей жизни: он честно признался в том, что уходит из медицины, ибо сгорел и был развеян по ветру между пятьдесят шестой и пятьдесят седьмой смертью, о том, что разрывает отношения с первым и вторым партнёрами – друзья деликатно наполнили его холодильник пивом – о том, что оценил новый альбом Леди Гаги – друзья деликатно покинули помещение – о том, что открывает свой магазин, о том, что дела идут отлично, но. Но. Ни слова о Чонине. Возможно, о самом важном он всё-таки молчал: о волнении, что теплилось на уровне горла и сжимало дыхательные пути, имитируя бронхоспазм. Возможно, важное виднеется по биению артерии на шее и учащённому дыханию. Возможно, поэзия – это поджог всех владений его сердца, вот только тушить некому: ни воды, ни добрых пожарных на горизонте не виднелось. Возможно, Кристофера устраивал этот тихий пожар. Перезвон колокольчиков привлёк всеобщее внимание, – спасая Чана, – своим тонким напевом. Но чего не ожидал Кристофер, так это того, что его друзья окажутся чрезвычайно точны в выборе времени для неожиданного посещения магазинчика: часовая стрелка перевалила за единицу немногим больше пяти минут назад. – Привет, Чонин, – с улыбкой проговорил Бан, надеясь не выглядеть маниакально хотя бы частично. – Привет, Чан, – ответил парень с вороньими перьями вместо волос, обращая особое внимание на столпотворение людей подле его знакомого. (На этом моменте он успел занести ногу над порогом, чтобы покинуть помещение). – О, Чонин, – удивлённо протянул Сынмин, смотря на друга, – привет. (Ян замер в надежде остаться незамеченным). (Четыре пары глаз, уставившись на него, не позволяли этого). Так произошло нечто исключительное: Джисон, что являлся человеком коммуникабельным и – отчасти – гениальным, посчитал странным наличие у Чана «друга-призрака», с которым он держится неформально, неловко и с одним из самых счастливых своих выражений лица. (Вообще-то, он не видел такой эмоции, – охарактеризовать которую был не в силах, – на лице друга долгие годы). Хан, как известно, имел две особенности: первая – быть неправым в половине случаев, вторая – быть правым в оставшихся ситуациях по чистой случайности. Сам парень считал, что его удел – сто процентов из ста. Потому он сказал: – Вы знакомы? – получил сдержанный кивок Сынмина, нервный Чана и подметил что-то среднее между тиком и эпиприпадком у Чонина. – Круто, тогда берём его с собой на показ! Тогда Сынмин прокашлялся, желая тем отвлечь общее внимание от растерянного друга, – Ким был прекрасным товарищем, – и проговорил: – Это прекрасная идея, но Чонину, – он сложил руки за спиной, – может быть некомфортно в незнакомой компании. Минхо издал что-то смутно похожее на смешок, смотря на неловко застывшего парня с вороньими перьями вместо волос, взволнованного осенившей его идеей Джисона и деликатного Сынмина. И когда спустя короткую паузу он услышал тяжёлый вздох и последующих за ним голос Кристофера, то совершенно не удивился. – Чонин, – проговорил Чан, – мои друзья считают жизненно необходимым сходить на показ одного из фильмов Джармуша, поэтому, – и улыбнулся этой своей воистину лучезарной улыбкой, способной сокрушить Бастилию , – если у тебя есть время, мы будем рады твоей компании. Где-то между четвёртым и пятым межреберьями слева сердце Чонина издало предсмертный писк. Таким образом, Ян обнаружил себя зажатым в кресле между Сынмином по правую руку и Чаном по левую. На периферии сознания он улавливал знакомые фразы из начала фильма, тихую ругань Джисона и громкую – Минхо, когда оглядывал зал камерного кинотеатра, – их друг, Чанбин, оказался из тех парней, что открывают подобные места только из-за того, что кто-то – Хан – взял их на слабо, – и обнаруживал мягкую обивку кресла, чёрные стены и выступающие вены на руках Кристофера. Чонин тяжело вздохнул. Единственная причина, по которой он оказался на соседней от кофейни улице в компании, что знакома ему лишь наполовину, находилась слева и увлечённо вглядывалась в экран. У него была заготовлена сотня отговорок на все случаи жизни, – Сынмин знал добрую половину из них, потому заинтересованно поглядывал на друга, пытаясь отгадать имя того демона, что поработил сознание его друга, согласившегося пойти в кино с ними, – среди которых он успел подобрать четыре наиболее подходящие, прежде чем сбежать из книжного магазина, но. Но. Затем Кристофер улыбнулся и развеял сомнения Чонина так легко, что поневоле поражало своей естественностью. Корни привязанности Яна разрушали бетон привычных навязчивых идей, и он с удивлением глядел на осколки собственных переживаний, удивляясь: «И всего-то?». И всего-то. И когда Чонин ощутил прикосновение к своему локтю через ткань тонкой кофты, то не знал наверняка: он ждал этого или боялся. (Возможно, всё вместе). – Всё в порядке? – тихо проговорил Чан, опаляя мочку уха парня словами и вниманием. – Могу незаметно вывести тебя, если ты ощущаешь дискомфорт. И Чонин не видел его лица, но определённо точно ощущал чужое тепло совсем рядом, думая о чём-то между «боже мой» и «какого чёрта». – В порядке, – ответил Ян, чуть наклонившись к парню, – но я учту, что такая функция возможна. Смешок Кристофера оказался узлом на уровне живота Чонина. На экране пёс-призрак поражал зрителей своим путём самурая, а где-то в задних рядах – всего из пяти в зале – один парень, имя которого начинается на «ч» и заканчивается на «н», задыхался от запаха корицы, – «благовония создают уют, друг,» – сказал ему Чанбин при входе, – и близости столь непривычной и нежданной, что поражала более прочего. Ткань кофты обжигала в том месте, где соприкасались локти парней, а Чонин считал себя сумасшедшим, помешанным, умалишённым, раз волновался от такого простого прикосновения. (Чан по левую руку от него думал примерно о том же, добавляя «тебе тридцать, Кристофер, серьёзно?»; серьёзно). И сомнения ещё долго бы разбивались о стенки черепной коробки каждого из них, если бы не один Джисон, который – «Хан, снова» – не толкнул Чана, рука которого так неловко и волнительно коснулась чужой ладони. Где-то на фоне слышались пересуды Минхо и его неосторожного друга, пока Чан и Чонин завороженно смотрели на замершее мгновение прикосновения: тонкие пальцы Яна казались донельзя изящными на фоне широкой ладони Кристофера. Тепло разлитым молоком покрывало кожу в месте контакта, пока решение не посетило сознание обоих уверенными шагами, оставляя отпечатки от ботинок на мозговой ткани. – Прости, – шёпотом произнёс Чан, делая вид, что крайне увлечён разговором на экране между мороженщиком и киллером, – Джисон активный. И провёл большим пальцем по тонкой коже запястья, где заканчивалась ткань кофты. (Чонин надеялся, что тот не приметил его очевидного смущения, что разливалось карминовым по щёкам). – Минхо хорошо справляется с ним, – ответил Чонин секундой позднее. Едва ощутимое – нежное – прикосновение к запястью он запечатлел на внутренней поверхности костей черепа. И выдохнул, когда ладонь Чана прочертила след на его коже – сердце, – возвращаясь к своему владельцу. Сынмин понял, что имя демона друга хорошо знакомо ему. И когда вся компания уверенными шагами направлялась к Чанбину, что ожидал их после сеанса за барной стойкой в конце небольшого – помещения – кинотеатра, Ким подошёл к Яну. Он спросил: – Два месяца, да? Чонин внимательно посмотрел на друга, остановился на пронзительную секунду и, – смирившись с неизбежным, – кивнул. Больше вопросов Сынмин не задавал. (Он всё так же был хорошим товарищем, как и пару часов назад). – Предлагаю испить кофий, – проговорил Чанбин, когда все собрались подле стойки, – в честь нового члена нашего расширенного броманса. В воздухе витал запах благовоний, сжигаемых прямо за барной стойкой – тлеющие палочки создавали причудливые фигуры в пространстве, – кажется, и правда с коричным оттенком, а на фоне звучала незнакомая никому мелодия, о которой каждый позабудет спустя мгновение, но запомнит синтезируемый ею уют. Чонин ощущал окутывающий его комфорт, словно тёплый флисовый свитер оттенка черники: он обволакивал конечности, туловище и сердце. Тогда Джисон громко произнёс: – Чонин! Ян поражённо взглянул на парня и – предусмотрительно – отошёл на шаг назад. (Стоящий позади Чан осторожно придержал парня в районе лопаток). (Заботливый жест отозвался чем-то наподобие зажатого в кулаке сердца или первых пятнадцати минут после принятия кетамина ; Чонин не был уверен до конца, но определённо точно чувствовал это). – Не пугай ребёнка, – сказал Крис, прежде чем встать чуть спереди от парня. (Чонин был благодарен). – Он немного чокнутый, не обращай внимание, – обращаясь к младшему, проговорил Минхо. Ли молчал чаще прочих, но видел – больше: испуганных оленей на дне чужих зрачков и – о Боже – неслучайные прикосновения. Но также он знал нечто более важное: соответствие и удовлетворение – близкие понятия , потому и стремился подать руку младшему при переходе с материка изоляции на остров странных ребят с хорошим музыкальным вкусом. Последнее, по его мнению, было общепризнанным фактом. – Но ты меня и таким любишь, – проговорил Джисон с широкой улыбкой, утыкаясь головой в плечо парня (Минхо не считал нужным противостоять правде). И тогда Хан протянул Чонину телефон с открытым музыкальным приложением. Где-то на фоне Сынмин закатил глаза, говоря «это его обряд посвящения» и «просто включи любимый трек». Когда Чонин поставил трек Энн Пибл , и та пропела первые строчки, Хан взялся за область сердца и сказал: – Где ты нашёл это сокровище? Бан многозначно промолчал. Этим ознаменовался момент включения младшего из них – «сколько тебе лет?!» – в общество восьми слегка неординарных персон. И Чонин понял, что находится на своём месте, когда Минхо успокоил его опасения – часом позднее – лишь одной фразой, брошенной вскользь: «Быть может, они не принимали его, ибо всё ещё пытались принять себя?». Чонин много думал. Все его проблемы извечно вытекали из озера собственного мышления, которое с годами обзавелось притоками, устьями и превратилось в море, а море – в океан, а океан поработил его сознание на манер потопа: не оставив ни единого шанса на выживание. И тогда он обнаружил поэзию, и тогда появились кинематограф, живопись, музыка, и тогда он нашёл Кристофера – того самого, который Чан, который молчаливый владелец книжного магазина подле университета, – и тогда появилась первая плотина: оплот надежды на существование. Тогда Чан спросил: – Какая фраза из этого фильма вырезана на твоей подкорке? И Чонин посмотрел на его любопытствующий взгляд, лабиринты кудряшек и предложенную кружку с кофе – «Чанбин разбирается в зёрнах лучше каждого из нас» – и не знал за что хвататься в первую очередь: чужую красоту или собственный цветок, распускающийся между рёбер. – А твоя? (Читать как: я влюблён). Кристофер улыбнулся одной из своих удивительных улыбок, – как будто знал больше всех здесь вместе взятых и помноженных на сотню, – и произнёс: – «Лучше смотреть на мир как на сон: когда тебя мучают кошмары, ты просыпаешься и понимаешь, что это был только сон. Так вот, мир, в котором мы живём – почти то же самое» . Чонин принял кружку с горькой жидкостью, соприкасаясь холодными пальцами с тёплыми, на деле принимая себя и свои чувства. – Мне она тоже по душе, – ответил он, отпив содержимое. – Вау, и правда хорош. Из-за барной стойки парню отсалютовал Чанбин. Из-за расстояния ближайшего метра улыбался Чан, разглядывая мягкость линий лица и расслабленную позу парня; он смотрел на весь образ его и поражался: сколь естественным выглядел Чонин в его мире, сотканном из искусства, попыток борьбы с печалью и стремления к покою. Из-за кресел позади гомон нарастал пропорционально активности Джисона с его стремлением к вакханалиям. Чонин спросил: – Твоё предложение сбежать ещё в силе? Ответом послужили лёгкое прикосновение ладонью к ладони, расширенные зрачки Чонина в темноте помещения и кивок Чанбину, что понятливо улыбнулся в ответ. И когда двое покинули помещение через дверь для персонала, никто не задавал вопросов. (Иногда лучший путь – оставить людям их близость только друг для друга). (Иногда молчание образует красную нить). (Иногда извечно холодные руки Чонина тоже становятся тёплыми). Они шли по вечернему городу, что светился на манер гирлянды в доме родителей в один из новогодних праздников, когда Ян чётко осознал: он не желал бы отпускать руку рядом идущего парня. Чан направлял их по жёлтым улочкам с выступающими из-за оград кривыми пальцами деревьев, обрамлёнными зеленью, всё ещё осторожно удерживая чужую ладонь. В месте прикосновения распускались дикие цветы, поражающие мягкостью лепестков, нежностью изгибов – волнением собственного сердца, – пока Кристофер перебирал пальцы парня, что крепко удерживались за опору, словно лиана за ствол дерева. – Вообще-то, я подготовил для тебя новую книгу, – проговорил Чан, когда они остановились перед скрывающимся за листьями светофором, – с подходящей работой. – Подходящей? – повторил Чонин и повернул голову к парню: тёмные волосы его под порывом ветра легли на глаза, оттеняя кожу светлыми мазками. Он улыбался. – Той, что скажет: «Я тебя понимаю», – ответил Кристофер, прикованный вечными цепями осознания к образу рядом стоящего парня: поражённо и восхищённо. Цвет регулятора движения сменился на зелёный, придавая улице оттенки леса после дождя. Когда они восстановили движение, ладонь Чонина всё ещё находилась в ладони Чана. – Я бы взглянул, – и пальцы его сильнее сжались вокруг кисти парня. Маршрут их движения не был озвучен, но казался очевидным: магазинчик, через окна которого виднелись владения растений, что своими широкими ветвями обнимали книжные ряды. Когда за Чонином закрылась дверь, а перезвон колокольчиков проигрывал последние ноты своей мелодии, он огляделся и понял, что вернулся иным человеком, нежели несколько часов назад. Его окружали те же вещи – стопки томиков, виниловый проигрыватель, горшечные цветы, – но глаза были иными: он смотрел на всё с любовью. И протянутая рука, удерживающая книгу с зазывно выглядывающей закладкой, оказалась ответом. Ян принял небольшой томик из рук парня, одними губами проговорил «спасибо» и задержал дыхание на долю секунды, когда их взгляды – глубокий и заинтересованный – встретились в полуосвещённом помещении цвета насыщенного жёлтого, когда соприкоснулись их пальцы, когда они расположились за диванчиком с мягкой обивкой при входе, сталкиваясь коленями и – более ощутимо – чувствами. Тогда Чонин сделал глубокий вдох и открыл книгу с золотыми буквами, составляющими имя Ким Намджо, на предпоследней странице, что выделялась головой хорошо знакомой ему закладки. (По правую руку от него Чан предпочёл молча следить за чужими сосредоточением и интересом, пока на фоне шумел включенный им виниловый проигрыватель с напевами Энн Пибл ). (Чонин сходил с ума).Поезд остановился, Предо мной человек появился. Тот человек У меня за столом Несколько порций души моей поглотил. И на конечную станцию Укатил. После, Случалось, останавливались поезда, Только не появлялся никто предо мной уже никогда. Когда мои брови белым туманом Года стали исподволь покрывать, Я села на поезд И в его мир унеслась – Он вышел меня встречать.
(Чонин сходил с ума). Чонин совершенно точно и наверняка сошёл с пути здравомыслия и рассудка – не спасайте – оступился уже давным-давно, возможно, ещё два месяца назад, возможно, в то самое мгновение, когда посмотрел на сидящего рядом Кристофера, что внимательно взирал на все переживания парня – прикушенная губа, метающиеся по бумаге пальцы, удивление во взгляде – в то мгновение, когда не успел отдать себе отчёта в том, что выронил книгу на всю ту же мягкую обивку дивана при входе, когда потянулся рукой к лабиринтам кудряшек и – о Боги – не обнаружил никакого сопротивления, когда прикоснулся к тёплым губам и приметил дрожь в пальцах, что сжимали волосы Чана. Ян сошёл с ума и никогда не был счастливее, чем в ту секунду: он ощутил широкие ладони на своих скулах, прикосновение пальцев к уголку губ, щеке, линии челюсти, своим оголённым чувствам; обнаружил своё задержанное в волнении дыхание сжимающим горло там, где оставался след от поцелуев Кристофера. Чонин определённо точно сошёл с ума. Он понимал это по непозволительно быстро бьющемуся сердцу, по собственным рукам, что сжимали ладони Чана на его щёках, что держались за него самозабвенно, что притягивали к себе за шею, проводили по кадыку, плечам и ключицам. (Чан сходил с ума). И безумие его говорило медленным движением губ по мягкой коже Чонина – поцелуи, поцелуи, поцелуи – по мочке уха, изгибу шеи; он, Кристофер, терялся в ощущениях, когда Ян забрался к нему на колени – в перерывах между тяжёлыми вздохами в губы, – когда издал тихий стон; тогда Бан Чан и попрощался со своим рассудком окончательно. Чонин – тот самый, что читал корейскую поэзию каждый день, когда часовая стрелка заходила за единицу – с вороньими перьями вместо волос прикасался к губам Кристофера с трепетом и волнением, изгибался под руками парня на своей талии и – это невероятно – выглядел абсолютно незаконно на его коленях. Кристофер определённо точно сошёл с ума. Он посмотрел в глаза парня – зрачки – широкие омуты – и тихим голосом проговорил: – Ты знаешь, – движение ладони по линии скул, – насколько ты красив? И Чонин не знал. Как и не знал, что ему повторят это сотню – миллион – раз, прежде чем отпустят со своих коленей, прежде чем оставят поцелуй на щеке, прежде чем обнимут крепко-крепко – у Чонина будут болеть рёбра – и посадят на диван рядом. Карминовые щёки – никто не был уверен наверняка: от смущения или возбуждения – Чонина оказались единственно верным ответом на всё то, что происходило между ними, пока пластинка заканчивала своё звучание, а сердце Чана восхищённо сдавалось в плен молодому любителю корейской поэзии. Они смотрели друг на друга и в мыслях их было единственное слово: «Вау». Так законный час в день для Чонина превратился в два, а два – в четыре, а четыре… И причиной тому стало то, что Чан не желал отпускать парня на долгие сутки, а Ян – если честно и откровенно между нами – абсолютно был с ним согласен. Их времяпрепровождение более напоминало досуг старой замужней пары, что в абсолютной верности своим чувствам танцевали под любимую для обоих композицию, – конечно, Джеймса Тиллмана – и были счастливы: благодаря улыбке на знакомых губах, переливам смеха, совместному разбору книжных завалов и подготовке к важному для Чонина зачёту. (Благодаря друг другу). – Чан, мне пора, – проговорил парень, что запутался в чужих объятьях и поцелуях, – отпусти. И сам же не желал разрывать ту тесную связь, что образовалась между ними, даже если – о чём не хотелось вспоминать – приходилось готовиться к занятиям в университете. (Временами даже старшекурсники претворяются студентами). На фоне иголка проигрывателя повторяла рельефы пластинки, чьи вибрации превращались в слова Ника Хакима, а мелодия – в формы совершенного счастья между двумя людьми. Чан не был уверен, что знал больше, чем автор песни, чем случайный прохожий или любой другой человек в этом странном мире, но он не сомневался в том, что происходящее – правильно. (Потому что правильно лишь то, что ты хочешь считать таковым). – Это звучит ужасно, – проговорил Кристофер, уткнувшись в шею парню. Чонин тихо засмеялся и оставил отпечаток своих губ на щеке парня. – Чувак, я согласен, – и голос Джисона оказался тем самым неподходящим треком на каждой вечеринке, что отпугивал и людей, и животных в радиусе километра. (Растерянность на лице Яна читалась столь очевидно, сколь и тесные объятья их посреди книжного магазина). Подобным образом – между фразой Чана «не нравится – не смотри» и смущением Чонина – отношения их стали явлением общественным, естественным и горячо любимым среди всех. Хёнджин говорил: «Уехал на пару месяцев, называется». Минхо отвечал: «Задержись там ещё на неделю, и они поженятся». В чём-то он был прав: например, в том, что союз двух любителей поэзии являлся, – помимо своей очевидности, – поразительно органичным: Чонин перебирал виниловые пластинки и со знанием дела обновлял коллекцию парня, а Чан восхищённо вздыхал в сторонке, пока читал очередную книгу с закладкой между страниц. Тогда он отмечал особенно важные строчки и протягивал Яну, что оценивал их сразу же со всей изысканностью книголюба. Так часы преобразовывались в дни, дни – в недели, недели – в месяц, что ознаменовал тридцать дней их отношений и двадцать один, в течение которых Чан обнаружил нечто значительное: ежедневный будильник парня в одно и то же время, что стрекотал кузнечиком, напоминая о себе. Кристофер, – как мы разобрались в начале, – был достаточно умён и открыл для себя ряд аспектов уже спустя несколько трелей: во-первых, Чонин был потрясающим; во-вторых, он принимал антидепрессанты. То, что это были именно они, не составляло никакого сомнения после более десяти лет, проведённых в медицине, а также прочитанной надписи на баночке с таблетками. (Вполне достаточно было лишь второго, но о первом забывалось, к сожалению, редко). Много ли Кристофер знал о депрессии? Вовсе нет. Хотя правильнее было бы сказать, что не только Чан, но и всё человечество знало о ней недостаточно. Потому он, – потратив на это неделю ночей после работы, – исправил это абсурдное недоразумение: повторил курс психиатрии по данному разделу, прочитал с десяток статей и ознакомился с рядом новых исследований. Узнал ли он что-то новое? Вовсе нет. Но таким образом обнаружил нечто не менее значительное: Чан был влюблён в Чонина. И если раньше эта мысль лишь мельтешила на фоне всего остального – их общих интересов, совместимости характеров, внешности и знаков зодиака, – то теперь обнажилась во всей своей красе: Кристоферу нравился Чонин вне зависимости от его качеств, совместимостей и пересечений с ним самим. Ему нравился Чонин. Без дополнений «потому что», без ремарок «мы подходим друг другу», без мыслей «он болен». Он принял факт того, что Яну нужна помощь как само собой разумеющееся и ни секунды не сомневался в том, что хочет быть рядом с ним, несмотря на всё, что творилось в мире вокруг или внутри Чонина. Кристофер был по кончики волос на макушке в своей влюблённости. Потому в один из будничных вечеров перед закрытием – тех самых, в которые посетители предпочитают отдыхать дома после тяжёлого дня – Кристофер посмотрел на читающего подле раскидистой монстеры Чонина, что в своём увлечении представлял собою красоту ночного неба, и решился. Он сказал: – Чонин, – и присел рядом, утыкаясь носом в вороньи перья вместо волос. Расслабленная улыбка Яна в объятьях парня являлся воплощением берега тихой речки посреди леса; умиротворением и покоем. Он посмотрел на Чана, ожидая продолжение фразы, и лисий разрез глаз его убедил парня в нахождении посреди зелёных трав: столь прекрасным казался он Кристоферу. И тогда он принял решение, что в корне поменяло предшествующее: не стал кричать о своих познаниях, увиденной баночке с таблетками, любви или обещаниях, что величием и значением длинного плаща закрывают человека. Чан сказал: – Если тебя что-то беспокоит, то ты всегда можешь обратиться ко мне, – и разделил эту ответственность на двоих, поразив Чонина нежностью и заботой к нему и к себе. Тогда Ян улыбнулся, оглядывая рядом сидящего парня, что руками своими обвил его сердце и тело, и произнёс: – Ты ведь знаешь, да? И Чан не скрывал истины, не хранил её самонадеянно под одеяниями своими; вовсе нет. Он крепче обнял парня и ответил «да». Последующее за этим «тем лучше» от Яна оказалось признанием. – Это классическая поэзия? – спросил Чан минутой позже, когда перебирал вороньи перья вместо волос, когда заглянул за плечо парня, рассмотрев строки в книге, когда предпочёл не отпускать того из объятий. – Да, – ответил Чонин, откидывая голову на плечо Кристофера, – Чон Чхоль. Какое стихотворение из его творчества вырезано на твоей подкорке? И улыбнулся, говоря тем самым «я принял решение ещё тогда», «ты тоже можешь быть откровенен». Тогда Кристофер восхищённо глянул на парня – изгиб шеи, теряющийся в вороте рубашки, тонкую кожу, подкожное переплетение вен – и потонул в собственной любви. Он принял книгу из рук Чонина, открывая её на нужном произведении и передал больше, чем мог бы сказать словами.Чем дождь сильнее льёт, Тем лотос всё свежее; Но лепестки, заметь, Совсем не увлажнились. Хочу, чтобы душа Была чиста, как лотос.
И Чонин понимал это; понимал, что временами слова излишни, что «мне с тобой спокойно» не менее прекрасно, чем «я люблю тебя», что прикосновение пальцев к телу, где заканчивается ткань одежды, волнует более, чем откровенность и громкие фразы, что губы, оставляющие отпечатки на сердце через кожу за ухом, на шее, по линии скул, умеют говорить выразительнее поэтов и живописи. Потому он коснулся уголка губ Чана в поцелуе и сказал: – Спасибо, – укутываясь в любовь, словно в широкое пальто. Он мог бы рассказать свою историю; историю человека, что страдал от проблем с коммуникацией, – извечно повторяя себе «промолчи», «это не твоё дело», «ты им не нравишься», – и всё же каждый раз избирающий путь слов; историю человека, который страдал от своего же выбора, в темноте комнаты обрабатывая ссадины на коже, но не в силах залечить те, что глубже, те, что проникли под мышцы, кости и растеклись по сосудам до самого сердца его; историю человека, который терял много друзей – и сам был главной потерей среди них – надежд и слов; историю человека, который получил бы понимание от Чана, получил бы поддержку, что-то вроде «некоторые люди делают вид, что ты плохой человек, чтобы не чувствовать себя виноватыми за всё то, что сделали с тобой» или «в этом не было твоей вины», или «в этом не было чьей-то вины», или «я рядом», но. Но. Предпочёл он иной путь. И был счастлив благодаря тому. Был ли его путь верным? Он не знал; как и не знал того, что в поисках себя найдёт книжный магазинчик подле университета, – быть может, всё-таки более цветочный или виниловый – любовь и желание отдавать и брать, брать и отдавать. Потому он окольцовывает в чувства Чана, что улыбается этой своей прекрасной улыбкой – способной сокрушить Бастилию, помните? – и ощущает покой под напевы Ареты Франклин. Позднее, когда Кристофер будет заваривать кофе ранним субботним утром – сегодня ему тридцать и один год – он обнаружит на столике по левую руку новый сборник корейской поэзии с выглядывающей между страниц головой закладки. Он ощутит глубокую нежность, что обнимает за плечи, словно старого друга, и откроет заложенное стихотворение, помеченное «с днём рождения, непросто Чан» и «от Чонина».Я – неумелый живописец. И на бессонном ложе этом, груди касаясь пальцем, я рисовал твои черты: и нос, и рот, и даже то, как на щеках обеих образуются колодцы. Но очертанья глаз, в которых неизменно прячется улыбка, я сотню раз изображал и сотню раз стирал опять. Я – вокалист, который не способен побороть свой страх. Уехали соседи, и не слышно даже насекомых, собрался было спеть ту песню, которой ты меня учила, но спящей кошки засмущавшись, я всё же продолжал молчать. И потому, когда скользнул порывом ветер по оконной щели, ему я стал тихонько подпевать. Таланта стать лирическим поэтому мне недостаёт. И будь то «радость», будь то «грусть», или «любовь», мне о таких вещах не хочется писать. Хочу я описать как есть твоё лицо, и голос, и твою походку. Ещё твой дом, твою постель и камешки в саду цветочном – вот то, что я хотел бы воспевать.
Кристофер закроет книгу, когда услышит позади переливы колокольчиков. Тогда он улыбнётся, оборачиваясь к Яну, и увидит то же счастливое выражение лица. Чан скажет: «Я люблю тебя». И Чонин повторит движение его губ.