Гордость поселка

Федька зашел на кухню, румяный с мороза, потирая руки, стал наливать чай. Лицо у него было такое, точно он хочет что-то сказать, но не знает, как начать. Мама спросила, собирается ли он искать подработку. Он кивнул. Они заговорили о теплице, которую надо будет ставить летом на огороде. Затем Федька сказал, что забежал так, на минуту и ему надо в город с Танькой. — Представляешь мам, Андрей Лугинин приехал, — наконец, сообщил он. Мама нахмурилась. Потом, видимо вспомнила, о ком он. — О... Вы говорили? — Да какой там «говорили». — Буркнул брат. — Что мы друзья что ли? Век бы его не видать. Так просто, удивился. Он такой знаешь… — брат глянул на меня и, видимо, решил не произносить какого-то слова, — ну, как Андрей Лугинин. — Ладно уж, ладно, — отмахнулась мама, выдавливая стаканом в тесте кружочки. — Марина-то красавица была, фигуристка, гордость поселка. Кстати, зимой было, может поэтому приехал? И Зинаида Михайловна женщина добрая, тебя с Димкой еще лечила… Федька, точно не хотел все это слушать, отхлебнул чай, затем вылил всю кружку в раковину, сказал: — Все, мам, я побежал, — напоследок, он потрепал меня по волосам, — что б мусор вынес, понял? Я пробурчал «угу». Он предупредительно сказал «ага». Мне тогда только исполнилось двенадцать, и я начал, как выражался Федька «пререкаться». Я закинул мусорный пакет в контейнер и пошел на каток. У нас в Тополёвке особо нечем было заняться. Один ДК, где раз в месяц устраивают танцы и караоке, но мы туда не ходим. Это тупо. Федя говорит там тусили ЛДПРовцы и пацаны нюхали клей, а может это одни и те же. Мы с ребятами обычно гоняли мяч на старой хоккейной коробке возле школы. А зимой коробку заливали для катка. Кататься я тоже любил, а с недавних пор — обожал. На плече у меня свисали завязанные на шнурок коньки. Старые, еще Федькины. На катке уже было много народу. Я почти сразу заметил незнакомого парня лет семнадцати. У нас все друг друга знали, на Тополевку всего-то три школы. А этот еще, к тому же, летел. Да-да, звучит глупо. Но это было так. Он скользил по льду невесомо, едва передвигая коньками, слушал в наушниках музыку. Затем, поворачивался и уже летел спиной вперед, но при том с таким выражением лица: точно решал в уме уравнение с тремя неизвестными. Другие ребята хохотали и прикалывались, толкались и играли в салки. А он был грустный. «Грустный, а летит» — подумал тогда я. Мне сразу вспомнился день, когда Танька читала моей маме стихи. Не помню точно какие, но у них тогда были похожие лица. Наверное, так называют все «возвышенное». Грустное, но красивое. Такой был Андрей. Я почему-то сразу понял, что именно про него говорил брат. Может быть, я видел его раньше, раз Федька его знал. Но тогда это было давно. Я уцепился за борт и глядел на Андрея, наверное, слишком уж восхищенно. Но это было ничего, на парня многие засматривались, в том числе взрослые. Его талант был, как магнит, он его выделял. А он точно и не замечал этого. Андрей сделал еще один круг, и поправив серую шапку на лбу, заскользил к выходу из коробки. Его поджидала бабушка в серой шубе и песочной меховой шапке. Зинаиду Михайловну я знал, она жила в двухэтажке на Солнечной и здоровалась с моей мамой. Раньше она была детским педиатром в нашей поликлинике. Ребята заметили меня и окликнули, что б я не стоял как придурок, а выходил на лед. Я соврал, что забыл кое-что дома. А сам забежал в крытую беседку, где переобувались. Там был и Лугинин с бабушкой. — Хочешь драников? — спрашивала у него Зинаида Михайловна. Андрей покачал головой, надевая зимний ботинок. Та еще спрашивала, чего он хочет, что будет делать, какой фильм им посмотреть вечером. Парень отвечал ей с улыбкой, смеялся. Я еще подумал, что у нас было бы стыдно, если тебя кто-нибудь ждал из взрослых. Но Андрей — ничего. Ему с бабушкой было приятно. Они пошли от школы вниз по улице. Я за ними. Не знаю, на что я рассчитывал. Когда они зашли в подъезд на Солнечной, я рассеяно пнул бордюр. Может быть, если б я сразу ушел, все закончилось бы хорошо. Я сел на качели, варежки тут же прилипли к металлу. Стал раскачиваться. Петли размеренно поскрипывали мне на ухо: «дурак, дурак, дурак». — Андрей! Ну куда ты? Я обернулся. Зинаида Михайловна высунулась из окна второго этажа, Андрей выходил из подъезда. Он обернулся и что-то сказал. Негромко, поэтому я не расслышал. Конечно, не красиво сталкерить за кем-то, но иначе я уже не мог. Я шел за парнем на расстоянии шагов тридцати. По пути я едва не потерял его из виду, потому что меня отвлекла тетя Света с маминой работы. Стала спрашивать, как я провожу каникулы и не нужно ли нам куриных яиц. Я ответил ей на оба вопроса «не знаю». Она засмеялась, а я побежал за Андреем, который уже повернул за угол. Оказывается, он шел из поселка в сторону города. Я удивился: почему бы не сесть на автобус? Однако Лугинин вскоре повернул в сторону кладбища. Все кладбища были похожи. Тополёвское пестрело памятниками разного цвета, от ярких бирюзовых, крашеных, до серых, каменных. Пластмассовые цветы припорашивал снег, выпавший утром. Андрей остановился у светлого надгробия с чугунным ажурным крестом. Некоторое время он просто смотрел на могилу, засунув руки в карманы пуховика. Я, хрустя по снегу, шел мимо оград. Я чувствовал себя уже не очень глупо. Подумаешь, тоже пришел навестить родственника. Но мне стало любопытно — кто здесь похоронен у Андрея. Парень вскоре заметил меня, но не удивился. Спросил буднично: — Послушай, здесь кто-то крадет конфеты? — Не знаю, — ответил я, подошел и поглядел на пустое блюдечко, — наверное, алкаши забрали. Могила принадлежала Марине Васильевне Лугининой. На фотографии в овальной рамке была женщина лет тридцати пяти с красивыми каштановыми волосами и голубыми глазами. Андрей был на нее похож. — Мама? — спросил я. — Да, — ответил он. — Я вчера приносил конфеты. А теперь их нет. — Хорошие, наверное, конфеты? — спросил я деловито — Не знаю. Обычные, кажется. Я едва было не ответил, что, наверное, именно хорошие, вкусные, раз украли, но вовремя прикусил язык. Что-то иногда подсказывало мне, что я несу чушь. Мама Андрея умерла год назад. Именно в сегодняшний день, десятого января. — А у тебя кто здесь? — спросил Андрей. — Дедушка, — ответил я, — он там. Почти рядом. Андрей глянул на старую могилу Петра Ивановича Пантелеева. Затем внимательно посмотрел на меня. — А ты случайно не знаешь Федора Пантелеева? Я чуть не усмехнулся, Федьку «Федором» только в военкомате звали. Я сказал, что я его младший брат. Парень удивленно поднял брови, сказал мне «ну пока» и пошел. А я что? Я был тогда прилипчив и не очень сообразителен. Я пошел за Андреем. — А откуда ты Федьку знаешь? — спрашивал я на ходу. — Я здесь один год учился в девятом классе, пока мама болела. Были знакомы, недолго… — Понятно. А я тебя сегодня видел на катке. Тебя твоя мама так кататься научила? — Да. — Андрей опомнился. — Ты знаешь про мою маму? Я сказал ему, про то как Федька объявил о его приезде прямо утром, а моя мама расхваливала тетю Марину. Я был чертовски не сообразителен. — А еще что сказал твой брат? Тут уж я понял, что про «век бы его не видеть» говорить странно. — Ничего. — Слушай… — Дима. — Дима, тебе разве не надо к друзьям? — Нет. О, смотри собака сидит, — я указал пальцем на дворнягу возле местного магазина. — Ей мама сосиски покупает. У тебя случайно нет рублей сорок? Андрей внимательно меня оглядел снизу-вверх. Мы пошли в магазин за сосисками. Потом смотрели как Бурка их поедает. Пока мы шли, я помню много говорил о какой-то фигне. Удивлен теперь, как Андрей это выносил. Я думаю, что для меня тогда было чем-то феноменальным, что я общаюсь с таким талантливым парнем. Что всякий бы мне позавидовал. Кроме того, в моем возрасте любая беседа дольше десяти минут означала, что вы уже кореша. Я приступил к главной цели «дружеского абордажа» — стал расспрашивать может ли Андрей потренировать меня так же классно кататься, как он. Он удивился, и сказал, что лучше не надо. Я естественно поинтересовался: почему, ведь я уже вполне сносно катаюсь. — Этому долго учиться. Я с пяти лет занимаюсь. Тебе уже поздно начинать, ты уж не обижайся. — Ну мне хоть совсем чуть-чуть. Как ты это делаешь Андрей! Это же так красиво. — Я подумаю, — ответил парень, улыбаясь. Наверное, мое искреннее восхищение ему тогда льстило. Он сказал, что ему пора. Я сказал, что провожу. По пути мы разговаривали про то как возле его дома на машину уронили бетонную плиту. Увлекательная была беседа. Для меня. Подходя к улице Солнечной, я увидел, что на остановке вышел Федя. Я конечно же, радостный, махнул ему рукой. Федя заметил нас. Я до сих пор помню это лицо. Он сперва чуть улыбался, после свидания с Танькой. А потом его губы плотно сжались, Федька стал оглядываться по сторонам чтобы перейти дорогу, но и будто для чего-то еще. Андрей остановился, у него лицо тоже поменялось. Стало робкое, испуганное. И только я дурак улыбался. Никто не успел ничего сказать, Федя молча подошел, ударил Андрея кулаком в глаз, схватил меня за руку, и мы пошли домой. Я был в оцепенении. Я не понимал, что произошло, зачем Федька его ударил. И спросить мне было страшно. По дороге брат ругался, говорил на Лугинина «гомик», «педик» и еще грубее. Конечно, живя в поселке, я был вполне осведомлен, кто это такие. Мы так тоже обзывались с пацанами, по приколу. Но об Андрее я так почему-то даже не подумал. Федя ничего маме не рассказал. Но был злой. Я боялся, что на меня. Я понимал, что это я сделал что-то не так. Ведь это я увязался за Андреем, я расспрашивал его. Я представил, как расстроилась Зинаида Михайловна, когда он пришел домой с подбитым глазом. А Федька об этом не думал. Не знаю, о чем он думал. Конечно мне было мало лет, чтобы понять, как все было сложно устроено. Потом брат пришел в нашу комнату и сказал, чтобы я с Андреем не общался. Только через пять лет я смог сказать Феде, что я буду общаться с кем хочу. Но тогда я лишь послушно кивал. На следующий день Федька уехал по делам, а я сказал маме, что иду кататься. Наверное, бесстрашие предполагает долю глупости. Потому что я пошел на Солнечную, вы сами понимаете куда. Поднялся на второй этаж и позвонил в дверь Зинаиды Михайловны. Она спросила «кто». Я сказал, что «Димка Пантелеев». Она открыла, и посмотрела на меня удивленно сверху-вниз. — Я к Андрею, — сообщил я. — А он тебя приглашал? — усмехнулась бабушка. Я услышал его голос из комнаты: — Да пускай заходит, ба… Я вошел, снял ботинки, пуховик с шапкой и спросил, где можно помыть руки. Зинаида Михайловна показала мне ванную. А сама, тем временем, пошла к внуку. Судя по всему, я прервал их разговор, когда звонил в дверь. — Ты подумай, Андрей, получше, — говорила она чуть приглушенно. — Не строй из себя жертву. Сходим и напишем заявление, понял? — Я подумаю… Теперь то я понимаю, что Лугинин не сказал тогда бабушке, что это мой брат его разукрасил. Иначе, вряд ли она меня на порог пустила бы. Я, вытирая руки о штаны зашел в комнату. Андрей сидел за письменным столом, играл в компьютер. На правом глазу был синяк. Федька мастер, конечно. Зинаида Михайловна, вздохнув, сказала, что сходит купить чего-нибудь к чаю. Я доверительно сообщил ей, что лучше пряников. Мятных. Она, улыбаясь, сказала, что пряники это конечно хорошо. И ушла. Если б я был постарше то, наверное, тут же стал выяснять, что же такое вчера произошло. И, наверное, долго извинялся бы. Но вместо этого я стал разглядывать комнату Лугинина. На полках стояло множество наград, висели медали, грамоты, дипломы. Большинство из них принадлежало маме Андрея. Я увидел ее фотографию — не такую как на кладбище, грустную, овальную. А обычный снимок красивой, улыбчивой девушки, поправляющей хвостик. Ей на снимке было лет шестнадцать-семнадцать, почти как ее сыну теперь. — А у тебя есть фото, где она катается? — спросил я. Андрей, вздохнув, снял наушники. Через пять минут мы смотрели диск с записями ее выступлений. Марина Лугинина, шестнадцать лет. На льду каталась девушка в облегающем серебряном наряде с блестками. От нее было глаз не оторвать. Она мастерски крутилась, ловко исполняла прыжки, красиво входила в повороты и притом улыбалась так, что становилось ясно — это ее искусство. Ее мир Она горела фигурным катанием. Не многим доступно такое богатство — поймать свой момент. Марина поймала. Даже после выступления, когда она тяжело дышала и выходила на лед с букетом розовых лилий, когда победно вытягивала тонкую кисть и зрители обрушивали на нее аплодисменты — глаза ее блестели головокружительным счастьем. — Ты летишь по льду, прямо как она, — сказал я, — вы так похожи. Андрей остановил видео, и Марина застыла в кадре счастливая, живая. Победительница. Он закрыл лицо руками. Я понял, что он плачет. Мне стало неловко. Может, я опять что-то неправильно сказал и сделал. Я тихо позвал парня по имени и погладил его по голове. Он мне сказал «спасибо». А за что? Я не знал. Пришла Зинаида Михайловна и мы пили чай с мятными пряниками. Бабушка ругалась, что в Тополёвке завелись хулиганы. Мне теперь кажется, что она понимала — внука ударили свои, за то, что он гей. Просто ей было спокойней думать именно так. Андрей потом уехал домой, в город. Иногда приезжал к бабушке, но мы не пересекались. Уже потом с годами, я стал понимать, что тогда случилось и почему. И даже был благодарен, что Андрей не стал учить меня кататься, и даже сторонился. Он в напутствие наказал мне не злиться на старшего брата, потому что Федька так поступил, потому что переживал за меня. Какого мне было бы жить в поселке знай все: с кем я общаюсь? Меня бы точно задразнили, стали бы обижать. Андрей здесь прожил только год, и я представляю, как ему было нелегко. Через пять лет умерла Зинаида Михайловна. Проститься с ней пришло много народу. Она ведь лечила детей Тополевки, пока не ушла на пенсию. Пришел и я с мамой. Похороны устраивали отец Андрея, его тетя и сам Андрей, которому уже было двадцать два года. Только теперь я стал примечать, того, что не мог увидеть в детстве — некоторые манерные движения, чуть длинные волнистые волосы, красивые черты лица. Он был не очень высокий, я его перерос. Я подошел к нему, как все и выразил соболезнования. Он сперва не узнал меня. Присмотрелся. И едва не ахнул. Он сказал, что я очень вырос. Но на Федьку не похож. Пошел в маму. Я спросил его: катается ли он. Он улыбнулся и ответил, что катается и тренирует малышей. Я сказал, что заеду посмотреть, когда буду в городе. Он сказал просто «хорошо». Все-таки с детства у меня сохранилась некоторая доля беспардонности. На следующий же день, я встал утром, позавтракал, пошел на остановку возле кладбища, но перед тем зашел положить деду, Зинаиде Михайловне и Марине Васильевне конфет. Мне было плевать, кто их возьмет. Хоть вороны, хоть алкаши. Затем я поехал в институт, а после пар отправился в городской спорткомплекс, где работал Андрей. Я играл в телефон и посматривал, как он учил девочек и мальчиков кататься. Маленькие фигуристы повторяли за ним движения, делали первые несложные элементы. Я невольно вспоминал мать Андрея. Как бы она им гордилась. Он, увидев меня, казалось растерялся. Может подумал, что я тогда шучу? Потом, мы пошли гулять. И там, мне уж стало понятно к чему все идет. Дома, конечно, было много «серьезных разговоров», как с мамой, так и с Федькой. Федя пыжился, дулся, обзывался, грозился членовредительством. Но мне было все равно. Мусор я выкидывал, учился нормально. Мне было уже семнадцать. Почти восемнадцать. И меня уже стали преследовать другие мысли по поводу Андрея Лугинина. Но тоже, так сказать, абордажные. А уж «свои моменты», я теперь не упущу. Буду смотреть, как он «летит» на льду, сколько душе угодно! И восхищаться.