Прибой приносил всё

Он шёл вдоль магистрали под серым затянутым небом, слушая шум опережающих его автомобилей. Утренний туман закрывался за ними, покрывал их целиком, и сквозь серость просачивались ярко-красные огни задних фар да блики светофоров. Иногда вдалеке гудели. Ветер без воя проносился мимо, но деревья по направлению домов больше не могли шуметь и только качались от сильных порывов. Он шел впереди, смотря перед собой и напевал что-то абсолютно неслышное, что терялось в общем гуле улицы. При этом, застывая в воздухе, вместе с песней выпускались клубы пара. Он специально выдыхал их, наслаждаясь ощущением конца ноября, неожиданно быстро наступившего после двух ужасно жарких месяцев. Противный мелкий дождь продолжался. Иногда он обращал к нему лицом, смотрел на фонарные столбы и при этом вытирал глаза, смахивая капли с ресниц. Погода стояла для него прескверной: это был не зимний мороз с прозрачным небом, и не осенний ливень, из-за которого нельзя было выйти на улицу. Он точно ощущал конец осени, время, когда уже стоило достать куртку, а именно ноябрьское утро, источающее холод, пробирающийся сквозь бежевый плащ до самих бинтов, оплетённых под рубашкой. Но стоило ему зайти - он ощутил, насколько продрог: даже тепло от помещения кафе не могло согреть. Пол был во лужах от курток, и корзина для зонтов была полной. Дазай заметил, как покраснели его руки, которые он держал в карманах пальто всю дорогу, так же, как и уши, потерявшие чувствительность и удивительно болезненные от прикосновений. Он терпеливо ждал у стойки, пока бариста готовил ему кофе: сегодня ему не слишком повезло - обслуживал парень, поэтому возможности перекинуться парой слов с новой молодой официанткой не представилось; однако ему стало все равно, когда у окна мужчина наконец заметил фигуру. Посетитель сильно наклонился вперёд, вытянув шею и подперев подбородок скрещенными пальцами: он наблюдал за улицей, прямо прилегающей к кафе, за закрывающим шумную автостраду домом напротив с посаженными у фасада деревьями, которые ещё недавно на его памяти стояли белые. Дазай расплатился, прежде чем направился прямо к человеку у окна. Не произнеся обычного "Я подсяду?" он прямо сделал это, хотя занято было места три от силы: ночь кончилась всего полчаса назад. Теперь она длилась дольше, чем летом, и его любимое время суток сокращалось всего до полутора часов, однако сегодня Дазай сам решил продлить его, насколько было возможно, потому что агентство начинало работу через час. Человек напротив не обратил на него внимания, так что вопрос, были ли они незнакомцами, отпадал у всех, кто наблюдал за ними со стороны. Он продолжал смотреть в окно. Дазай глухо простонал, почувствовав, как пустой желудок приятно обожгло что-то горячее, из-за чего его кожа вскоре приобрела нормальный оттенок и ему больше не было надобности прятать руки в попытках согреть: на эту выходку сидящий опять же не отреагировал. - О чем думаешь? - Дазай обратился с улыбкой вместо приветствия. - Так. Считаю, - уклончиво сказал мужчина через время, даже не поворачивая головы. - Капли? - поинтересовался он, так же замечая, как улица постоянно размывались из-за мокрого стекла, куда то и дело бил дождь. - Нет, - Фёдор вздохнул, - минуты до конца этого мира. Дазай открыл рот, думая, что ответить. - Красиво сказано, - он улыбнулся шире. Дальше они молчали. Сказать по правде, они действительно встретились случайно, но в их случае оно приобретало лишь значение «без предварительного телефонного разговора». Эту ночь они провели отдельно: Фёдор не вернулся в их маленькую квартиру в одном из наполовину старых портовых районов, и единственное, что от него поступило - предупреждение не звонить. Дазай никак не воспринял его уход: вместо этого он купил достаточно сакэ и провел ночь в полупьяном состоянии; тем не менее она показалось ему удушающей, тяжелее и дольше предыдущих, несмотря на то, что из-за приближающего холода стояла ясная и полная свежести от остывшего воздуха с берега. Его окно было открыто всё время и к началу дня, проспав совсем ничего, он проснулся от медленно немеющих конечностей, усиливающейся головной боли и ощущением чего-то острого, стоящего посреди горла и не дающего безболезненно сглотнуть. Он давно отвык спать под открытым окном, - а именно с того момента, когда Фёдор стал оставаться на ночь вместе с ним и, уходя в душ, непременно оставлял их закрытыми. Тот почти всегда носил длинную белую кофту поверх рубашки из-за болезни, потому что в противном случае не мог разогнуть пальцев - насколько ему было холодно. А Дазай каждый вечер предлагал ему свои объятия, получая в ответ безэмоциональный взгляд или не получая его вовсе. Лишь в редких случаях Фёдор, спросив: «Ты помылся?» (потому что мужчина проводил дни в компании женщин и грязной работы), - и удостоверившись в этом, мог облокачиваться на чужую руку и откидывать голову назад. Он давал обнимать себя недолго и без излишеств, а после накидывал кофту и вставал - хотя бы для того, чтобы принять лекарства. Позволял не более одного поцелуя в волосы и никогда не целовал ответ, а чтобы получить поцелуй в губы, Дазаю нередко приходилось подолгу упрашивать: либо, если его любовник был в настроении, он его получал, в противном случае – ограничивался тем, что хотя б мог его видеть. Но это были короткие моменты - в остальном Фёдор проводил часы за закрытой дверью в отдельной комнате, и мог сидеть там ночь напролет(а иногда Дазай, заставая его уснувшим в кресле, собирал бумагу со стола и выключал свет). Однако после такого сна спина болела ещё сильнее, и это длилось весь первый месяц, начиная с того, как они съехались. Но им обоим невольно пришлось изменить привычки свои и друг друга. Только благодаря старанию Дазая, - когда он применял все методы, чтобы «вытащить» парня из комнаты, - между ними установилось что-то вроде традиции есть вместе. Хотя редко это было одно блюдо на двоих: Фёдор не любил крабов и доводящую до изжоги дешёвую лапшу, а также слушать пение Дазая, которые напевал под нос, пока с наслаждением ел это; - Знаю, что ты играешь. Почему бы тебе не перенести виолончель сюда, и я послушаю? - ответил ему Дазай на довольно грубую просьбу помолчать. Но вместо этого Фёдор предложил послушать залив: с тех пор они проводили ужин в тишине, в которой можно было бы различить шорох волн и ветреный день за закрытым окном. Они садились играть в карты, и выигравший первым занимал душ, пока другой убирал посуду, поскольку за два дня она вся оказывалась использована и стояла в раковине; хотя Дазаю чаще приходилось уступать. Из ванной он заставал Фёдора в кровати и забирался рядом, ложась на приличное расстояние, насколько позволяла узкая двуспальная кровать. Фёдор разрешил ему ложиться рядом не так давно: до этого Дазаю приходилось стелить у подножия, но и из этого положения он выбрался сразу же, как только футон перестал казаться таким удобным. В один из дней он просто лег рядом, и Фёдор не сказал ничего; однако стоило ему подвинуться на дюйм ближе, как Достоевский, который вопреки ожиданиям Дазая всё ещё не спал, сказал: «Мне напомнить, где твоя половина?» Но Дазай не оставил своих попыток стереть эту границу, и каждую ночь, думая, что лежащий рядом спит, пробовал подвигаться ближе, на что получал в ответ: «Вернись, пожалуйста, к себе»; или если же Дазай начинал его уговаривать позволить им обниматься во сне, ведь «так делают все», Фёдор кивком указывал ему на пол. Сон Достоевского был ужасно чутким. А ещё они оба страдали от бессонницы, но справлялись с ней по-разному: когда Фёдор просто дожидался сна, Дазай не мог лежать на месте: он, ворочался на смятых холодных простынях. Все так же страдал от невозможности забыться, и уставшими глазами наблюдал за светящимся ультрамариновым берегом вдалеке, где с шумным спокойствием разливался прибой и горели фонари. Чернели и здания небоскрёбов мафии, возвышавшиеся над побережьем. Для него наблюдать этот вид стало своего рода пыткой, и он, не выдерживая, просил Фёдора поговорить. - Я пытаюсь спать, - отвечал ему Фёдор и укрывался с головой, чтобы не слышать другого. - Я тоже хочу, но это бесполезно, - он зарывался лицом в подушку. - Могу принести снотворного, но ты знаешь- - Спасибо, мне не помогает, - язвительно отвечал ему Дазай, слыша это предложение уже который раз, - ну если ты споёшь мне или разрешишь себя обнять... Молчание служило ему красноречивее любого ответа, и Дазаю ничего не оставалось, кроме как продолжить коротать время в бесполезных попытках провалиться в сон. Тем не менее, в некоторые наиболее утомительные, густые ночи ему удавалось лечь несколько ближе - насколько, чтобы можно было коснуться чужих волос. Он пользовался этим и даже, к удивлению, не оказывался на полу по утрам. А самыми длинными и светлыми ночами они до рассвета сидели на маленькой кухне и пили, только уже на третьей бутылке Фёдору приходилось забирать ее у Дазая, потому что тот как никак пил больше и пьянел быстрее; один раз на его памяти парень пришёл домой в полубредовом состоянии, принося в квартиру запах спирта, едва различимый сквозь остаток благовоний на пальто, и женских духов; удивительно легко пошел в ванную за Фёдором, где тот, окатив его ледяной водой из крана, и, ничего не сказав, оставил одного. - Как прошел вечер? - поинтересовался он, когда через двадцать минут Дазай показался в проёме с полотенцем на плечах и мокрыми волосами: из-под домашней одежды, любезно оставленной ему Фёдором, виднелись чистые бинты. Но в глазах отражалась стена тумана, застилавшая ему рассудок от настоящего. - Замечательно, - ответил несколько развязно и устало. - Мы выпили, а потом ещё, а после...- он резко замолчал и улыбнулся. - Не нужно смотреть на меня так. Ты никогда не даёшь даже обнять себя. - Как я вижу, на работе ты этого получаешь достаточно. Не ври, что, если я позволю тебе лишнего, это прекратится. - Ты никогда не веришь мне. Несмотря на то, что Дазай прекрасно знал нелюбовь Фёдора к его игривым комплиментам и шуткам, каждый раз, неважно, было ли небо чистым или затянутым, спрашивал, красивая ли сегодня луна. Фёдор понимал его, но всегда делал вид, что не слышал. - Потому что ты даёшь слишком много оснований для этого. Дазай горько усмехнулся. - А ещё хотел, чтобы я замёрз там, в ванной, - протянул он, на что Фёдор возразил. - Да, оставил меня там. Ты злишься. Ну, пожалуйста, не злись, - и он начал умолять, переходя на жалостливый тон. Обычно, напившись, он мог без спроса начать целовать его шею или руки, рассказывать истории из своего прошлого, когда он ещё состоял в рядах мафии; но тогда он опустился у его ног и, положив голову, и заснул на чужих коленях, упрекая Фёдора в холодности и худобе. Тогда и только тогда Фёдор проникся к нему каким-то особо нежным чувством: какое-то смешное ощущение того, что вот он, и так легко было бы убить его сейчас. Поэтому он невольно потянулся к нему и позволил себе провести рукой по чужой голове, убирая с лица вымокшие волосы. Это было единственным, в чём мужчина проявил снисхождение: он продолжил гладить после просьб не убирать руку, отпущенных с развязанного алкоголем языка. В такие моменты Дазай чувствовал, что ради его рук готов был на все; и если бы Фёдор приказал ему умереть, то он бы не смог ослушаться. Он прямо озвучил это: другой промолчал, и Дазай больше не вспомнил об этом, так как почти не осознавал ничего, зато Фёдор прекрасно помнил об этом. Даже он не ожидал того, что после той холодной и мокрой ночи, - первую, которую они провели, касаясь друг друга, - Дазай перестанет пить. Насколько он не был мнительным и недоверчивым, но даже его вечное убеждение постепенно распадалось, когда тот стал встречать его дома с приходом, всегда улыбался ему и ни разу не напомнил про ту ночь. Однако вместе с тем он начал замечать, как чужие глаза стали чаще неподвижно смотреть в одну точку на горизонте, насколько напряжённым теперь сделалось каждое действие и насколько туже были перетянуты в руках бинты – у него не оставалось сомнений. Фёдор позволил им сблизиться настолько, что в свой день рождения совершенно спокойно отнёсся к тому, что, полулёжа читая, он чувствовал чужие обнимающие его руки: Дазай попросил его читать вслух, чтобы не открывать глаз. И Достоевский соврёт, прежде всего себе, что ему не доставило удовольствие обсуждать «Записки у изголовья» с кем-то. Здесь он впервые задумался: они были в какой-то степени противоположны, но их ум никогда не оставлял сомнений, что едва ли нашёлся бы человек, способный понять его больше Дазая, и, возможно, им будет не так уж плохо, оставшись они только вдвоем. Они имели в распоряжении удивительную способность понять и оставить другого, когда тому было необходимо, или молча остаться без утешений - им никогда не было смысла говорить: «Я тебя понимаю». В их распоряжении находилось огромное количество времени, потому что приходила только молодость, ещё больше книг, которые можно было обсудить, и ночей с накатывающими приступами мигрени. Поэтому спустя три месяца Фёдор наконец ответил ему: «Да; луна даже прекраснее чем тогда, в Драконии». Он сказал правду, не вкладывая в слова большого смысла, и неожиданно вздрогнул, когда Дазай коснулся его волос и затем долго прижимался к ним губами. Если вспомнить, это было недавно: всего ничего позавчера. Следующую ночь Фёдор провёл в кабинете и, что было необычно, закрыл дверь на замок: Дазаю даже не удалось войти, и он остался один в недоумении. За тот промежуток, что они спали вместе, мужчина осознал, что сон приходил к нему быстрее и легче, а город за окном не вызывал такое яркое чувство, граничащее с тошнотой. Однако эту ночь он не сомкнул глаз. Ему, уставшему, казалось, что они все ещё продолжали идти по городу, как неделю назад. Тогда ещё выдался удивительно теплый вечер: после дождливого дня небо неожиданно впервые за долгое время открылось и предстало совершенно прекрасным - закат прошел, и новый месяц бледнел между облаков на бледно-сиреневом небе Йокогамы. Он ушел из агентства раньше, никому не сказав, чтобы предложить Фёдору встретиться: и тот, вероятно, понял Дазая, потому что сразу согласился. Они встретились в центре и прошли через все узкие улицы города, где только было меньше людей; зашли в какой-то продуктовый, и оттуда направились к дому, выбрав путь, проходивший вдоль шоссе, где по другую сторону внизу тянулся пляж и разливалось море. Они ориентировались по станции вдалеке, горящей огнями фонарей и фар поездов на темном фоне. Ночь надвигалась с моря огромной синей тучей, и Дазай не мог не остановиться, чтобы понаблюдать, как она медленно тянулась из-за горизонта, и как ярче становился месяц - он стоял так, пока Фёдор не тронул его за плечо. В итоге туча оказалась грозовой. Только в 5 утра, к изрядно утомлённому, сон пришёл и к нему, и в это же время, сквозь полудрёму, он слышал, как Фёдор собирал какие-то из вещей. Его мысли вечером были такими громкими, что он даже не слышал море.

***

Дазаю не удалось разговорить Фёдора, да и ночь истощила его. К тому времени, как он допил кофе, дождь только усилился: по прогнозу он обещал закончиться только к следующему утру. - Как же твоя работа? - обратился к нему Фёдор, с намеком на то, что ему стоило уже идти. - Я никак не могу заставить себя пойти ценой того, что расстанусь с тобой. Особенно после сегодняшнего. - Пойдёшь делать вид, что никак не можешь меня поймать, - он невольно улыбнулся с собственной фразы и Дазай прикусил губу, чтобы не рассмеяться. Он незаметно и ловко взял лежавшую на столе руку Фёдора в свою и сжал, чтобы не было шанса убрать ее обратно. Однако Фёдор даже не сопротивлялся. - Как ты спал сегодня? Со стороны казалось, что он испытывал скрытую детскую обиду за то, что его бросили одного, и ждал извинений. - Ужасно, - со вздохом признался Фёдор, и Дазай наконец почувствовал облегчение оттого, что холодность между ними наконец сошла на нет. - Забыл взять- - Это? - мужчина вынул полупустую стеклянную баночку и передал сидящему напротив. - Благодарю. - Ты наконец начал мне доверять? Фёдор удивился. - Для этого ты стал таким внимательным и любезным? К чему этот вопрос? - Я надеялся услышать положительный ответ, а потом у меня есть одно единственное предложение, которое, я очень надеюсь, ты примешь. - Я слушаю - ответил Фёдор, заинтересованный. - Как насчёт сбежать? Прямо сейчас: ты и я. Только сначала пройдёмся по набережной и посмотрим на шторм. А лучше, пойдём туда завтра: погода собирается проясниться. С минуту Фёдор мягко смотрел на него, немного наклонив голову, и его зубы засверкали сквозь улыбку - что было его эквивалентом смеха. Дазай едва ощутимо поцеловал тыльную сторону его ладони, которая казалось ему белей всех, что приходилось целовать раньше.