Обгоняя смерть

Вьюга белой птицей сирин кружила над княжеством. Уж который день окна трещали от мороза, покрывались узорочьем инея, хрупкого и тонкого, точно кружево. Хозяин на улицу собаки не выгонит, детей не выпустит — так и сидели малыши халлегатские воробышками дрожащими на палатях. Жалобно пела метель, погребальную с колыбельной соединяя. Дороги все сплошь покрылись льдом — на санях не проедешь, а на коне тем паче. Пешему же совсем худо стало, изголодались в лесах дремучих волки, осмелели, даже огня перестали бояться. Замерла столица, льдом да снегом скованная. Только в княжьем тереме по-прежнему свет горел, да в очах молодого государя Хьялмы. Многим тот огонь страшен, наипаче же брату его меньшому и матери. Один лишь смертный взгляда хьялминого не робел. О нем и спрашивал молодой князь свою матушку. А Ингерда только глаза отводила, на старшего из своих сыновей взглянуть не решаясь. Боязно княгине. Боязно, ведь страшилась она тех, кого породила. Хьялма стоял перед нею бледный, точно снег заоконный, даже румянец извечной болезни сошел с его лица. Стоял — и в ответ матери не веровал, пораженный. — Матушка, не пойму твоих слов. Был он, говоришь, подле тебя, из прутиков словеса слагал, а потом, обувь оставив, ушел. И ты не вопросила даже, куда он пошел? Ответ Ингерды был тих, и от скрытых слез и страха голос ее дрожал: — Я ведь повелела столько нянек приставить к нему, как же он мог пропасть... — Ты ему главная нянька, княгиня! Ты ему мать! — не сдержав гнева, вскрикнул князь Халлегата. Редко ведь он кричал, не любил голос возвышать. А теперь разум его словно затмило — можно ли матери родного сына-дурачка не доглядеть? Ингерда не ответила, лишь еще ниже голову склонила на белу грудь. Тихонько вздохнула она, вспомнив, что любимейший из ее сыновей никогда на нее гласа не поднимал, ластился — да только далече он теперь, в Кринницах княжит. Кровь горячая, с тревогой замешанная, ударила в голову Хьялме. Грозно глянув на матушку и пригрозив нянькам сгоряча страшными карами за недогляд, бросился он прочь из натопленных горниц. Вихрем белым пронесся по коридорам, облачился в два плаща теплых и сапоги на меху, шапку соболью надел. Вторую, вместе с рукавицами, теплой медовухой и тканью на факел, уложил на дно мешка. На пояс князь повесил булатный меч да кинжал, что отец в детстве ему подарил. Вдруг волки ему повстречаются. Подумал о том — и обмер. Его блаженный младший наверняка даже ножика не взял. Тревога Хьялмы превратилась в дикий, животный страх, которого он отродясь не знал. Незнакомое чувство подстегнуло князя, и он кинулся к конюшне. На пороге Хьялма споткнулся об маленькие валеночки. Второй раз за день замерло и упало сердце. Ингол ушел босым. При мысли о брате, в страшный мороз отправившегося в одной рубашке в Кринницы, князю стало дурно. В Кринницы, ибо более некуда было идти блаженному, как не к мятежному Сармату. Будь проклят язык княжий, если еще раз он заикнется о государственных делах в присутствии Ингола. Не долго думая, государь сунул валеночки в мешок. Бледный, точно полотно, взлетел он на коня, и стрелой помчался прочь из столицы, освещая путь в зимних сумерках пылающий факелом. А метель продолжала свою скорбную песнь, и пела она для двух братьев, до боли схожих лицом, разделенных многими верстами. Недолго скакал Хьялма по ровной проселочной дороге, вскоре она сменилась голой, сиротливой степью. Конь его то и дело спотыкался на скользких рытвинах. Несколько раз он падал, но князь вновь поднимал скакуна и гнал его все дальше, к лесу. Когда они очутились под сводами вековых сосен, ночь вступила в свои неотъемлимые права. Вызвездило в просветах облаков бархат небес. Где-то вдали взвыли голодным воем волки, заставив князя поежиться от страха — не за себя, за блаженного братишку. Хьялма больно пришпорил коня. Ветви деревьев пели вместе с метелью над его головой. Князь, соперничавший со вьюгой в белизне и скорости, не замечал, что Ретивый его несет из последних сил. Не заметил он, как кровь пошла горлом и хлынула изо рта, заливая подбородок. Ерунда, сущая ерунда, подумаешь, вновь одолевает проклятый недуг — на то он мужчина, воин и князь, чтобы боль терпеть. Хьялма сам не заметил, как прогрузился в полусонное состояние, задремал, убаюканный затихающей метелью. Склонилась буйная голова на шею выдохшегося скакуна. Грезились молодому князю белые тысячелистники, чьи-то надрывные рыдания и спертый от благовоний воздух. Душно, не вздохнешь полной грудью, позади него народ толпится. То ли праздник, то ли похороны, но чьи же? Краешком усталого сознания Хьялма догадался, что плакали о том, кто лежал в погребальных пеленах в узкой домовине. Печальное и умиротворенное лицо покойника бледно, светлые кудри перехвачены тонким обручем, а глаза перекрыты повязкой. Недоумевающий князь все силился понять, кого же хоронят. Оглянувшись, он попытался найти в толпе рыдающих Ингола, отчего-то уверенный, что младший братишка непременно должен быть здесь. А когда найти не смог, Хьялма наконец понял, по кому плакали. Закричал князь не своим голосом, закачался и упал в забытьи на чьи-то руки. Очнулся он во тьме зимнего леса от собственного крика, тяжело дыша. Наплевав на болезнь, Хьялма набрал полную пригоршню снега и умылся им, смывая с разгоряченного лица кровь и слезы. Оказалось, что верный конь его издох, загнанный сверх меры. Громко выругавшись, князь поднялся, пошатываясь, и побрел далее пешим. Благо, даже в самых безлюдных местах люди селятся — и темный лес на границе Халлегата с Кринницами не был исключением. Спустя полчаса борьбы Хьялмы с сугробами неподалеку замелькали огоньки чьей-то хаты. Велик был испуг робкого лесничьего, когда на порог к нему завалился замерзший князь Халлегатский. — Добрый человек, — голос нежданного гостя был хрипл, — дай коня, прошу. Я брата младшего догоняю который час, своего Ретивого загнал до смерти. Пропаду я пеший. Чем угодно потом одарю, только дай коня. Кроме лошади услужливый хозяин предлагал ужин и ночлег, но Хьялма только отмахнулся. Медовухи ж, однако, испил, потому что взятую из дома бутыль берег для Ингола. И вновь начались бесконечные скачки наперегонки со смертью. Метель закончилась, уснула, оплакала, наконец, всех, по ком не рыдали. Звезды потихоньку ползли к западу, уступая место занимавшейся розовой заре. Надрывный кашель раздирал слабую грудь князя, изо всех сил силящегося не обращать внимания на лихорадку. Потом будешь страдать, государь, прежде отыщи брата своего. Не было уже нужды пришпоривать коня — тот, словно чувствуя настроение нового хозяина, нес быстро, почти не спотыкаясь о корни. Совершенно обессилевший, Хьялма лег на шею лошади, внимательно глядя мутным от усталости взором на дорогу. Только бы не проглядеть Иногла, не промчаться мимо. Вскоре глаза его заболели от напряжения, и князь, не стерпев, прикрыл их на несколько мгновений. Когда всадник очнулся, верхушки сосен золотили первые лучи рассвета. Снег искрился, точно ожерелье княгини, а воздух был чист и прозрачен. Каждый вздох обжигал морозом легкие. Конь Хьялмы стоял посреди дороги и возмущенно бил копытом, видимо, пытаясь привлечь внимание седока. — Что стоишь? — прокашлял князь, передергивая плечами, — иди! Новый Ретивый только фыркнул в ответ. Хьялма уж было собирался разразиться бранью, как вдруг заметил, что снег на дороге в одном месте не так бел и искрист, как в прочих. В третий раз замерло сердце княжеское, в глазах потемнело. Белой птицей слетел он к брату, на земле распростертому. Зарыдав от облегчения и страха, князь прижал к груди бледного, словно в недавнем сне, Ингола. Мальчик, как надеялся Хьялма, пребывал в глубоком забытьи от холода и усталости. Босые ноги его были до крови изранены льдом, корягами и камнями, руки — красны от мороза, а светлые кудри — спутаны. Старший схватил дрожащими пальцами запястье блаженного и попытался найти пульс. Бесполезно. Толчков он не почувствовал. Благо, что прежде, чем окончательно поддаться панике, Хьялма заметил, что на виске брата бьется синеватая жилка. Лезвие кинжала, приставленное к носу, слегка помутнело. Князь почувствовал, как огромный камень упал с плеч, и уткнулся лицом в плечо брата, шепча благодарственные молитвы. Вскоре до Хьялмы дошло, что Ингол совсем раздет и наверняка успел обморозиться. Бормоча что-то успокаивающее про дом и тепло, старший обмотал окровавленные ноги блаженного в ткань и обул в валеночки. На руки надел рукавицы, на голову — меховую шапку. Укутав братишку плащом, Хьялма поднял его на руки, подсадил на коня и забрался сам. Плохо запомнил князь свою обратную дорогу — все мысли его были прикованы к брату. Тот был тих и беспамятен. Лишь два раза за путь открывал Ингол глаза, и Хьялма пытался напоить его медовухой и заверить, что все хорошо, что они едут домой и скоро станет совсем тепло. Блаженный делал несколько глотков, чуть морщился, потому что никогда не пил хмельного, и засыпал снова. О своей болезни князь вспомнил только на подъезде к княжьим теремам Халлегата, когда кашель и удушающая слабость окончательно подчинили себе государево тело. На пороге встречали всадников обеспокоенные братья со служками. Мать, бледная и, как всегда, испуганная, стояла на галерее, заламывая руки. У Хьялмы хватило сил в нескольких скупых словах объяснить, что же произошло, и передать брата на руки лекарей. Добрался. Успел. Обогнал. А потом тело сдалось. Стало совсем слабым, мягким. Князь облегченно вздохнул и соскользнул с коня в темноту. Смертельно уставший Хьялма спал беспробудным сном три дня и три ночи. Никто не смел тревожить его покой, только приходили изредка целители — проверить пульс и дыхание государя. На четвертый он открыл глаза и увидел над собой Ингола, сидящего в изголовье кровати. На щеках его розовел здоровый румянец, только израненные ноги младший, по приказу целителей, кутал в шерстяные носки. Объятья братьев вышли совсем слабыми. Впервые за долгое время губы Хьялмы растянулись в улыбке. Откашлявшись, он собирался было спросить юродивого, зачем же он ушел, но тот опередил вопрос: — Хьялма, любимый брат, знаю, что ты хочешь спросить, — Ингол прижался к князю, склонив голову на его плечо, — прости, прости меня, пожалуйста, что вот так ушел. Я не знал, что ты кинешься за мной, но знал, что ты не отпустил бы меня к брату Сармату. Поэтому я ушел, не сказав тебе. Я, ты ведь знаешь, да, я не хотел, чтобы тебе было так плохо, честно, Хьялма! Ингол всхлипнул, вздрогнув всем телом. Князь светло улыбнулся и потрепал брата по мягким кудрям. Разве возможно было злиться на такого голубенка? — Зачем же ты в Кринницы пошел, дурашка? — Я хотел Сармата отговорить бунт поднимать, — внимательно глядя на старшего чистыми голубыми очами, ответил блаженный. Хьялма только усмехнулся: — И ты думал, что он тебя послушает? Ингол сник, вздохнув: — Я должен был попытаться... Князь опустился на подушки, прикрыв глаза. Сармат, замышляющий мятеж, действительно представлял угрозу для Халлегата, единства земель и Хьялмы в частности, но... — Инги, ты мне веришь? — Конечно верю, княже, ибо правдивее тебя нет на свете! В груди разлилось тепло. — Вот, коли веришь, поверь и сейчас, что я не допущу падения Халлегата. Не допущу, чтобы кто-нибудь из вас пострадал. — Даже Сармат? — с надеждой спросил Ингол. — Даже Сармат. Верь мне, Инги. Хорошо? — Хорошо, брат, хорошо... Хьялма снова улыбнулся и сел в кровати. — Я пока, как видишь, временно выбыл из строя. Мне кажется, что это прекрасный повод почитать сказку. Хочешь, Инги? Юродивый радостно рассмеялся, зарумянившись. — Хочу! — Тогда неси мне скорее книгу. Младший, успевший за время правления Хьялмы изрядно истосковаться по брату и играм с ним, убежал за сборником сказок. Старший тихонько произнес вслед слова благословения на долгую и счастливую жизнь. Хоть бы у этого блаженного было немного покоя в сем беспокойном мире. А тем временем по льду, сковавшем реку, пошли первые весенние трещины.