Memento quod es homo

Этот день был одним из таких дней, про которые обыкновенно говорят: "погода шепчет". С утра на посеревший от сырости город сыпалась мелкая изморось, от которой редкие прохожие спешили укрыться под зонты. Над черными, словно спинки жуков, зонтами, плыли вспухшие, тоскливые серые облака. Положительно ничего примечательного не было в этом дне, разве что городская консерватория давала концерт классической музыки, преимущественно струнных инструментов. Так думал и господин Хубер, низкий, коренастый мужчина лет пятидесяти, быстро и мелко семенивший по улице с несколькими рулонами сукна под мышкой, успевшими изрядно промокнуть по причине отсутствия у господина Хубера зонта. За последнее время суконная лавка, коей вышеупомянутый господин являлся управляющим, успела изрядно обеднеть и потерять половину учеников и коммивояжеров. Из-за некоторых событий, об истинных причинах которых господин Хубер мечтал забыть словно о страшном сне, место коммивояжера при лавке вдруг стало считаться проклятым, или, по крайней мере, не самым комфортным и высокооплачиваемым. В данную профессию нынче шли разве что от отчаяния или вопиющей бедности. Поэтому управляющему порой приходилось самому служить посредником между хозяином и заказчиком и утруждать свои старые, артрозные ноги беготней по городу. Хмурый день не способствовал благому расположению Хубера. Он шел быстро, схмурив брови, погруженный в свои мрачные, тоскливые мысли о скором разорении лавки. Должно быть, именно поэтому не заметил он, как на всем ходу налетел на некоего господина. Хубер вскрикнул, громко выругался, и молодой человек, послуживший ему преградой, отшатнулся, ойкнув. Разноцветные рулоны покатились в придорожную грязь. — Чтоб тебе провалиться, идиот, смотреть же надо! Бледные, болезненно впалые щеки господина, на которого налетел Хубер, покрылись краской. — Ради Бога, простите... — пробормотал он, поправляя съехавшие на бок очки. Господин присел на корточки и принялся со всем участием помогать Хуберу собирать намокшее сукно. Из-под очков на управляющего сверкнули черные, блестящие глаза на пол-лица, которые казались ещё больше из-за толстых стекол. — Я прошу прощения за невольный урон сукну, господин... Хубер, верно? — чуть улыбнулся он тонкими, бледными губами и снова посмотрел на управляющего. Тот, наконец, ворча, закончил устраивать ткани под мышкой и недовольно взглянул на незнакомца. — Откуда вы... Вдруг он сделался белее мрамора, маленькие глаза его расширились, рука скользнула ко рту, удерживая вскрик: — Матерь Божья! Молодец человек, видимо, смутился, поэтому, быстро запахнув потертое пальто, он почти бегом поспешил дальше по улице. Мужчина (на вид ему было около тридцати лет) шел торопливо, будто в страхе встретить кого-то, ссутулившись, спрятав лицо в воротник. Одет он был довольно бедно, но чисто и аккуратно, даже празднично. Белая рубашка была тщательно выглажена, костюм вычищен от пыли, изношенные лаковые ботинки блестели от добротной ваксы. Он сумел пересечь город, более никого не встретив и ни с кем не заговорив. Сердце его кольнула невольная досада — никто, абсолютно никто не заметил его. Человек тихо и горько рассмеялся своему наблюдению и закашлялся, хлебнув влажного воздуха. Странно, очень странно иметь в сердце столь противоречивые желания — быть замеченным, хоть кем-нибудь, хоть самым последним стариком (в глубине души он понимал, кем хотел быть узнан, но все никак не мог признаться в таком желании даже самому себе), и оставаться в безвестности. В благословенной безвестности, окружавшей его плотной мягкой стеной покоя от окружающего мира, который оказался убийственно равнодушен. Оказавшись у входа на старинное городское кладбище, он вдруг остановился и глубоко, судорожно вздохнул, словно перед прыжком в воду. Человек закрыл глаза, сжал неестественно тонкие пальцы в кулаки. Открыв, он не обнаружил никаких перемен ни в улице, ни в своем настроении. Он обвел взглядом низкий железный заборчик, серые монолитные могильные плиты с выгравированными на них датами прихода в мир и ухода в мир иной, черные резные кресты, маленькую кирпичную сторожку у входа, увешанную объявлениями и афишами. Одна из намокших бумажек привлекла внимание человека. Сердце тяжёлым камнем упало вниз. "13 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА КОНЦЕРТ СТРУННЫХ ИНСТРУМЕНТОВ В ГОРОДСКОЙ КОНСЕРВАТОРИИ ИМЕНИ В. А. МОЦАРТА. ИГРАЕТ ВОСХОДЯЩАЯ ЗВЕЗДА СКРИПАЧКА ФРОЙЛЕН ГРЕТА ЗАМЗА. УСПЕЙТЕ ПРИОБРЕСТИ БИЛЕТЫ ДО 12 ОКТЯБРЯ" Человек почувствовал резь в глазах и опустил голову, пытаясь наладить сбившееся дыхание. Вновь постреливающей болью потянуло шрам чуть ниже лопаток. С афиши на него смотрели до щемящей боли знакомые льдистые голубые глаза. Он отметил, что из строгого взгляда исчезла та наивность, остатки детских смешинок, легкая беззаботность юности, которые он тщился когда-то сохранить. Алые губы, доставшиеся от матушки, были сложены в спокойную полуулыбку. Длинные музыкальные пальцы крепко сжимали шейку новенькой блестящей скрипки и аккуратный смычок. Густые светлые косы изящной короной обрамляли голову. Девушка была красива той холодной, северной красотой, которая будет столь цениться в стране через 20-30 лет. Он залюбовался изображением, не без некоторой гордости за скрипачку. Сольвейг. Настоящая Сольвейг. За одним только отличием — до верности жены Пер Гюнта Грете было весьма и весьма далеко. Губы его скривились в несколько вымученной улыбке. "Мы должны от него избавиться!" Рука невольно дернулась к занывшему шраму. Он вздохнул, глубоко и тяжело, пробормотав: "о чем уж там...", аккуратно отделил афишу от стены, свернул вчетверо и спрятал в нагрудный карман. Ведомый бледным призраком надежды и некоторым любопытством, человек направился к месту, которое смутно запомнилось как последний приют дедушки, в честь которого он и был назван. Он даже удивился, что похороны престарелого герра Замзы так хорошо отпечатались в его замыленной памяти. Сестра тогда плакала, а он крепился, крепился ради нее и мамы... Мокрые бурые листья жалко хлюпали под ногами. Несколько поворотов направо от поросшего мхом склепа городской знати, и прямо, пока не упрешься в маленькое надгробие над могилой ребенка, взглянуть налево и... Грудь болезненно сжалась. На несколько секунд лёгкие перестали принимать кислород. Человек сглотнул, унял дрожь острых плеч и, чуть пошатываясь, подошёл к могиле. Хотя место упокоения Грегора Замзы сложно было назвать таким высоким словом — только холмик земли без надгробия, поросший пожухлой травой и голубыми нежными незабудками, с неумело сколоченным деревянным потемневшим крестом — две перекладины, перевязанные бечевкой. На фанерной табличке аккуратно, черной краской чья-то (он, разумеется, понял, чья, Милостивый, да чья же еще!) умелая рука начертала имя и краткую, словно боль от выстрела в упор, эпитафию. Одно слово, способное решить самые крепкие узы, отверзать запертые двери и объятия, смягчать жучиные сердца людей. Слово, приклоняющее небо к грязной земле. Слово, которое долгие пять лет упорно и слёзно молчала скрипачка. "Прости" Человек поднял лицо к небу, давшему ему право на надежду, и соленые капли, берущие начало в черных глазах, превратились в обычный осенний дождь. — Давно простил.