За молнией следует гром

У дежурного вид такой, будто он в сотый раз пожалел, что пошел в полицию, и уже представляет, как напишет завтра заявление об увольнении. Или чистосердечное. Зависит от того, что Айса дальше сделает. Игорь заводит руки за спину, разминая затекшие от сидения за столом плечи: спроси его кто, сложнее целыми днями бегать или целыми днями за бюрократией сидеть, — ответит, что и то, и другое, и особенно когда вместе. Они сегодня с семи утра по свидетелям катаются, собирая бомжей по подворотням, а потом дежурят, заполняя и расписывая отчёты о проделанной работе, что Прокопенко назвал отдыхом после Аскольта и заплывов с акулами. Если однажды к Игорю придет смерть, у нее в руке будет огромная стопка формуляров по делам о продаже самодельного оружия. — Айс, в чем дело? — он облокачивается на стойку держурного, и тот высовывается из окна, чтобы посмотреть, что дальше будет. — Ты в курсе, что у нас тут людей убивать нельзя? — Вот он со мной поедет, — рычит Айса в ответ, но не Игорю, а дежурному, который с каждой минутой становится все печальнее и печальнее. Игорь поворачивается к нему с немым вопросом, мол, куда и зачем, не то чтобы я был против, но все же. — Бешеная твоя в поле рвется, Гром, — дежурный вздыхает, упираясь локтями в столешницу. — Вызов прошел от какого-то мальчишки. Отец у него напился и буянит, а добрый сынок хочет его к нам упечь. Я повесить хотел, — не наша работа это — а она на меня набросилась. Говорит: «Я дежурю, я поеду». А кто ее одну на вызов-то пустит? — Гораздо ведь лучше вообще никого не пускать, а потом жмуров описывать, — язвит в ответ Айса и к нему поворачивается, на экране телефона карту показывая. Большой красной точкой на ней отмечена какая-то панельная многоэтажка. — Дети не дураки, чтобы просто так в полицию звонить, Игорь. — Да не будет там никакого состава, ей богу, Уланова! — дежурный вздыхает так тяжко, что его почти жалко становится. Почти. — Если не будет, — Игорь едва ли успевает что-то осознать, как она просовывает руку в окошко и хватает дежурного за грудки, лицом прижимая к стеклу, — я его тебе сама организую! — Тише, тише, — Игорь тянет ее в сторону за плечо, пока дежурный шипит что-то вроде: «Психованная» и «Давно надо было в таксисты идти». — Оформляй вызов, мы съездим. — Черт с вами, — шипит в ответ тот и достает свою макулатуру из ящика, злобно сверкая глазами в сторону Айсы. Если он к концу следующей недели оградится решетками и пуленепробиваемым стеклом, Игорь не удивится. Айса бросает ему благодарный взгляд, поправляет пиджак, чтобы скрыть табель, и убирает телефон в карман. От нее веет какой-то чрезмерной злостью, хотя ничего экстраординарного, вроде, и не произошло. Ее стихия — сарказм, а не агрессия. Игорь делает себе пометку по пути спросить, что произошло. Вряд ли она так просто ответит, но попробовать стоит. Глаза у него побаливают от усталости, а до конца смены ещё вся ночь. Надо бы кофе сварить ещё один стаканчик, только не очень крепкий, чтобы не схватить тахикардию. Иначе Прокопенко его потом убьет за посаженный до пенсии мотор. Игорь сгребает свою бюрократию в кучу, цепляет табель на пояс и выключает настольную лампу. Айсы не видно нигде: наверное, уже у машины, а со стороны входа доносится благой мат дежурного. Не дали несчастному человеку чаю попить, работать заставляют, ужас, что за люди. Все отделения, как отделения, а у них что ни день, то шапито. Ему временами тоже хочется, чтобы все было в пределах допустимой нормы, но вряд ли получится так жить. Во-первых, Питер слишком стремится к оригинальности и самовыражению, во-вторых, он давно разучился жить в нормальном темпе. Сложно сказать, хорошо это или плохо. Айсу он находит именно там, где предполагал: в машине. Сидит, выкрутив радио с какой-то новой попсовой песней, от которой уши вянут быстрее, чем огурцы под кислотой, и уткнувшись в экран телефона. Печатает что-то очень быстро и гневно; может, Твиттер. Игорь открывает правую дверь и садится рядом с ней, тут же пристегиваясь. Не то чтобы он Айсе не доверяет; с тем, как она гоняет, через лобовое вылететь случайно труда не составит. Она боковым зрением следит за этим, пока ремень не щелкает застёжкой. — Прости, что вспылила, — тут же выпаливает Айса, проворачивая ключ в замке зажигания. — Сама от себя не ожидала. Просто не люблю, когда с детьми такое происходит. — Все нормально, — легко отмахивается Игорь. — Ты только впредь держурного так не хватай, а то он человек обидчивый. Мало ли что сказать может однажды. — Поняла тебя. По отпечаткам там что-нибудь сказали? Внимания на то, как небрежно она переводит тему, Игорь не обращает и пускается в размышления о том, кого из подозреваемых можно будет завтра первым делом допросить. Айса делает музыку потише, язвит через каждые два предложения, изредка вставляя, что про того или иного в соцсетях читала, страницу его смотрела, парень явно не из тех кто будет крафтом пушек промышлять. Либо дёшево для него слишком, либо наоборот — дорого, в зависимости от того, кого Игорь упоминает. Сходятся по итогу на паре вариантов, а выбрать из них решают с помощью монетки уже утром. (Айса не сразу понимает, что это шутка.) — В следующий раз я закидаю тебя мемами из твиттера, — угрожающе бросает она, и Игорь посмеивается. До нужного дома они добираются минут за двадцать, учитывая, что пробок нет и Айса педаль газа так вдавливает в пол, что та давно должна была куда-нибудь вниз провалиться. Если бы позвонили на пару часов раньше — дорога заняла бы часа полтора, может, больше. Дом самый обычный: девятиэтажный, с баскетбольной площадкой во дворе, несколькими лавочками и насаженными повсюду кустами сирени. В большинстве окон свет уже не горит, и вся парковка заставлена автомобилями. — Четырнадцатая квартира, — Айса оглядывается по сторонам. — Должно быть, первый подъезд. Игорь кивает в сторону двери с противоположного конца дома. — Пошли. Тут шестой. Дверь оказывается открыта, доводчик снят: скорее всего, кто-то из жильцов таскал мебель или стройматериалы, а потом забыл вернуть, как было. Они поднимаются на четвертый этаж, попутно вытаскивая удостоверения. Без формы вряд ли сразу узнают да и запугивать надо сразу. Игорь стучит в нужную железную — удивительно — дверь кулаком. Айса становится рядом с ним. — Откройте, полиция! Из квартиры доносится какой-то грохот, крики взрослого мужчины и ещё — женщины. Под звуки этой возни дверь приоткрывается на цепочку, и Игорь с Айсой тычут в образовавшуюся щель корочками. — Майор Гром, оперуполномоченная Уланова, — грозным официальным голосом полицейского объявляет Игорь. — С вашего адреса вызов поступил. Вы гражданин Косаревский? Парень лет пятнадцати большими шокированными глазами внимательно — надо отдать ему должное — пробегает по строчкам в удовлетворении и снимает цепочку с двери, как раз когда из комнаты снова раздается грохот и отборный мат. Боковым зрением Игорь замечает, как лицо Айсы превращается в гримасу неподдельного отвращения. — Да это я, — парень распахивает дверь и отступает влево — к вешалке, — проходите, пожалуйста, он в зале. А затем, спохватившись, добавляет: — Вторая дверь справа. Игорь хрустит шеей и заходит в коридор. Айса — за ним, держа руку на поясе, чтобы быстро вытащить табель, если вдруг что. Стены в квартире оббиты деревянной сосновой опалубкой, явно чтобы на обои не тратиться и пятна выводить проще было. На полу — потертый паркет. В восьмидесятых большинство квартир такими были, и Игорь ловит себя на мысли, что Айса пошутила бы вопросом: «Почему мы пришли к тебе домой?» — если бы не была так напряжена. Вызвавший их парень вешает обратно цепочку — как будто с улицы может наведаться что-нибудь похуже того, что есть дома, — и шаркает по пятам, когда Айса приоткрывает одну из двойных дверей в достаточно большую гостиную комнату — метров шестнадцать квадратных есть точно — и заходит внутрь. Мужчина, лет на пять старше Игоря, старательно намывает пол, матерясь себе под нос о мусорах и бесполезном ублюдке. Игорь оборачивается к парню и тот пожимает плечами, мол, это уникальное животное тут одно, других нет. — Гражданин Косаревский? — окликает мужика Айса, пальцами барабаня по табелю. Тот оборачивается с расфокусированным взглядом. Лицо все красное, опухшее, на щеке ссадина, будто он рожей асфальт протер. Айса снова кривится от отвращения. — Валите отсюда, — ни «здравствуйте», ни «да, это я», а с места в карьер. — У нас все нормально. — Нам поступил вызов… — начинает Игорь. — Я, блять, сказал, что все нормально, — мужик поднимается с пола, сверкая злыми глазами заядлого алкоголика. — Вы меня сейчас в чем-то обвиняете? Предоставьте мне доказательства, что я в чём-то виноват, или валите отсюда. Айса брови недоуменно поднимает, не совсем улавливая о чем он вообще, но тут же мысленно даёт себе подзатыльник, вспоминая, с кем разговаривать пытается. А затем слышит скрип пола позади и разворачивается, практически лицом к лицу сталкиваясь с женщиной. Жена. Лет сорок на вид, волосы светлые, взгляд зашуганный, из носа кровь сочится. По венам холодом пробегает злость, Айса невольно стискивает зубы. Вот и тебе и состав, скотина. Она же говорила, что дети слишком умные, чтобы просто так названивать. Женщина ничего не говорит; заглядывает ей через плечо, качает головой и быстро уходит в другую комнату. — Ваш сын… — снова пробует Игорь, но Косаревский его перебивает. — Этот выблядок? — выходит больше похоже на животный рев, на выдохе, с такой ненавистью, с которой о детях говорить априори невозможно. Тут хмурится уже Игорь и невольно делает шаг в сторону, когда тот кидается к стоящему позади парню. Айса реагирует быстрее. Вытаскивает табель, хватает за рукоять и с размаху бьёт по лицу, так что Игорь слышит хруст челюсти, когда Косаревский падает перед ним навзничь, хорошенько приложившись копчиком о паркет. Вдогонку Айса с размаху пинает его под ребра, чтобы не смог сразу подняться. — Сука! — Айса, что ты… — шипит Игорь, и она смотрит на него горящими злыми глазами, будто способна сейчас всех остальных так же без труда уложить, если кто-нибудь хоть слово скажет. Прядь темных волос выбилась из косы и колышется прямо перед глазами, табель все ещё крепко в руках зажат. — Он на меня кинулся, — с предыханием отвечает Айса, заправляя волосы за ухо, и тут же выпрямляется, мгновенно остывая. Игорь несколько удивлённо смотрит, как быстро опускаются ее плечи и с глаз спадает пелена гнева. — Эй, парень, — младший Косаревский шокированно поворачивается к ней, — ты же видел, как твой отец на меня бросился? С вон той отвёрткой. И кивает в сторону крестовой, лежащей на диване. Тот несколько секунд обдумывает ситуацию, анализирует, что будет впоследствии, поглядывает на Игоря, который всё ещё пытается переварить произошедшее, а затем кивает. — Да, именно так все и было. Он пьяный и агрессивный, не знает, что творит. — Умница, — Айса улыбается ему уголком губ и из кармана пиджака наручники вытаскивает. — А ты, питекантроп социально неадоптированный, — Игорь любезно переворачивает Косаревского с живота на спину ногой, чтобы ей было проще, — поедешь с нами покатаешься на эс-классе. Позже из квартиры его Айса выводит практически с садистским наслаждением, время от времени пихая в спину, видимо, в надежде, что Косаревский с лестницы навернется и сломает ещё что-нибудь, помимо ребра и челюсти. Игорь придерживает его за плечо, чтобы не стал буянить и все же не навернулся, не зная, как реагировать должен. Они уже устраивали разборку в Райдо, но не при исполнении и по объективным — ладно, может, не совсем — причинам, да и настолько разъяренной Айсу он не видел прежде. Сам факт происходящего превратил ее в быка в с корриды, и он готов поставить все свое нищебродское имущество на то, что это что-то личное, старое и очень неприятное. Просто так люди из себя не выходят. Особенно такие пофигисты, как Айса. По дороге в отделение Косаревский трехэтажно матерится, ерзая на пассажирском сидении, и если Игорю абсолютно все равно, то Айса постоянно закатывает глаза и один раз даже бросает, не оборачиваясь: — Эй, дядя, потише, а то товарища майора сейчас закоротит от переизбытка новых современных слов. К ней возвращается привычная расслабленность, приправленная небольшим раздражением, во всем: в легко лежащей на руле одной руке, постоянном переключении радиостанций и вопросах о том, как поживает Мозг Команды, потому что по Мухтару она уже успела соскучиться. Игорь лениво отвечает, изредка парируя на ее саркастичные комментарии, а сам в голове крутит-вертит все факты, как кубик Рубика в попытках все шесть сторон сложить. В голову к Айсе лезть совершенно не хочется, но хочется наконец понять ее, разобраться. Может, он сможет чем-нибудь помочь, если это нужно. А может, она как раз этого и не хочет. По Айсе судить — так она и вовсе предпочитает игнорировать произошедшее, будто ничего и не было. Если делать вид, что все нормально, то и другие подумают, что все нормально, ведь, если кто-то уверен в нормальности всей ситуации, то смысл сомневаться? Он обещает себе один вопрос. Один, когда покончат с этим алкоголиком. Откажется — лезть не станет. Всему свое время, а они здесь вместе надолго застряли; Игорь будет ждать, сколько потребуется, хоть до пенсии. На оформление они убивают ещё час, в течение которого Айса непрерывно препирается с изрядно поседевшим за вечер дежурным, а Игорь пытается разогнуть спину так, чтобы оставшуюся неделю не провести в позе Голлума. От сидения в неудобном кресле неприятностей больше, чем от удара пистолетом по лицу, ибо челюсть вправляется быстро, а вот к физиотерапевту записаться гораздо сложнее. Город затихает окончательно, когда они добивают рапорт и отправляют Косаревского к таким же дебоширам, как он. Можно было бы раскрутить нападение на опера при исполнении, но это уже суд, а захочется ли остальным Косаревским с этим мучиться — черт его знает. Там могут и штраф впаять, а это только дополнительные проблемы и без того натерпевшимся людям. Айса просит Игоря оставить ее поговорить с протрезвевшим от осознания происходящего Косаревским, и тот, несколько поколебавшись, выходит в коридор. Он понятия не имеет, что там происходит, и не пытается лезть, раз уж не слышно ни шума, ни криков, ни просьб о помощи. Айса говорит спокойно, вполголоса — слова разобрать невозможно и при желании, и выходит минут через пять. На ее пиджаке за эти минуты усталость оседает плотным слоем многочасовой пыли. — Мальчишка бы ни за что не вступился за это ничтожество, — бросает Айса, прислоняясь спиной к стене рядом с ним. — Если тебе вдруг интересно. Он своего «отца» ненавидит настолько, что сдал бы куда угодно при первой возможности. Видел его синяки? — Игорь пожимает плечами. Видел, но внимания не акцентировал. — Кто-то детям конструкторы дарит, а кто-то большинство. Собирать бы таких в исправительные лагеря да лечить… Руки на груди складывает и головой качает. Будь они в каком-нибудь фильме, вокруг нее бы сейчас летали кадры с флешбэками, а крупный план погрузился в черно-белую цветовую гамму. Семья, вынужденная мириться с отцом-тираном, худой избитый сын, постоянно подвергающаяся побоям мать. На секунду Игорю становится неприятно от того, как легко он это воспринимает с учётом огромного количества подобных ситуаций, ведь должно быть наоборот совсем. Он делает вдох. — Айс, то, что произошло с тобой в квартире… — и то, что было со стритрейсерами, и боязнь воды, и шрам, и общая скрытность, но ты не обязана мне ничего рассказывать. Мы не чужие люди, но и не близкие друзья, все нормально. — Поговорить об этом не хочешь? Она переводит на него взгляд нечитаемый, будто услышала все, что Игорь между предложениями додумал, и выбирает, как стоит отреагировать с наименьшими потерями. — А ты уверен, что хочешь услышать ответы? — пальцы ее сложенных на груди рук нервно шуршат по плечам. Закрылась и защищается. — В абсолютно любом виде. Айса губы поджимает и отворачивается, обдумывая, стоит ли оно того, стоит ли вообще что-то делать, когда есть возможность все замять и продолжить жить по-прежнему, а затем разворачивается к своему стулу, снимает джинсовую куртку со спинки и бросает: — Пошли. Вопросов он не задаёт, не возражает, не медлит; влезает в пиджак, захлопывает за собой дверь и спускается вместе с ней, грузными шагами создавая эхо по всей сырой, прохладной лестнице. На секунду Игорь задумывается, что, будь в отделении лифт для всех двух этажей, Айса все равно пешком бы пошла. В ногах правды нет — в них есть слишком много мыслей, которые пешие прогулки на несколько десятков километров помогают упорядочить. Кажется, шутка такая была в интернете. Что-то про депрессию и отчаяние. У кого-то хорошее чувство юмора. Айса ведёт его по узким улицам меж многоэтажных домов, потом — частных. От освещенных зданий, которые можно в музей высокого искусства поместить, город перетекает в блочные районы и простые дворики тех, кто успел обзавестись жилплощадью, пока цены до небес не взлетели, и фонарные столбы вымирают с каждым километром. И все — в тишине. Но Игорь практически слышит, как пласты воспоминаний и размышлений бетонными плитами друг на друга накладываются в ее голове. Тяжёлые, плотные, холодные. С таким арсеналом в воду прыгни — и ко дну пойдешь в секунды. Кажется, он чувствует реку поблизости. Но это всего лишь метафора. Знать бы, с каких пор он мыслит метафорами. Побочный эффект жизненных обстоятельств, не иначе; Айса на него не смотрит практически. Ногами шаркает по земле, изредка пиная мелкие камешки, и, руки на груди сложив, смотрит куда-то сквозь стены и заборы. Темнота, усталость и что-то ещё, более тяжёлое, добавляют ей лет десять сверху, тенями залегая по глазами. На каждую сотню метров — всё больше. Будто за ней по пятам следуют толпы живых мертвецов, которые молят о жизни. Вероятно, он так же выглядит, когда вспоминает Рубинштейна и проваливается в глубину самобичеваний на несколько секунд: больше нельзя, — захлебнется. И через час с лишним — ноги у него начинают побаливать: на дворе ночь, Игорь весь день в движении, организм хочет все к чертям послать, но к чертям, скорее, пошлют его сегодня — город полностью сбрасывает шкуру культурной столицы, оставаясь в потертой фуфайке, пропахшей солидолом, пивом, мазутом и припорошенной строительной пылью. Они заходят в какой-то темный гаражный кооператив, куда и днём лучше без табельного не наведываться, как окунаются в двухтысячные годы с лёгкими отголосками девяностых. Про себя Игорь отмечает, что он бы тут без навигатора не разобрался, а Айса телефон с момента визита в четырнадцатую квартиру ни разу не доставала. Но спокойно следует за ней, изредка оглядываясь на какой-то шум. Значит, дорогу хорошо знает. Вокруг шастают облезлые полудикие кошки. В таких местах Игорь бывал несколько раз, когда приходилось свидетелей искать, либо допрашивать кого, но добровольно бы не сунулся. Атмосфера здесь дрянная: зайдешь — и как на кладбище живых мертвецов. Везде все одинаковое, серое, безнадежное, с примесями алкоголизма и желания сбежать куда-нибудь подальше от реальности, которую сам вокруг себя выстроил. В таких гаражах спиваются отцы, наркоманят подростки и перебирают коробки передач одинокие, уставшие от рутины мужики. Он сам здесь со стороны похож на дряхлого бродячего пса. Айса себя гораздо лучше чувствует. Проводит его через бесконечный лабиринт исписанных красками из баллончиков железных коробок, а Игорь все отчётливее ощущает запах и прохладу Невы. Где-то поблизости берег. И убеждается в этом, когда очередной поворот выплёвывает их перед укатанной глиняной дорогой с разросшимися вдоль обочины камышами. Ветер листьями тихо шелестит, где-то в зарослях поют лягушки и сверчки. Айса застегивает куртку, передергивая плечами. У нее под ногами шуршит трава. У него — хрустит глина. Все это чертовски напоминает ранние летние походы на рыбалку, но в такое время рыба ещё спит. Единственное, что поймать можно, — какого-нибудь пьяницу, заснувшего под кустом. Он вряд ли когда-нибудь поймет, как можно себя ненавидеть настолько, чтобы опуститься до уровня почти-человека, которому плевать на все, кроме спиртного. Несколько лет назад он не мог понять, как можно стать семидесятилетним стариком в тридцать. Остаётся только надеяться, что эта недо-загадка ею и останется. Метров через восемьсот Айса сворачивает с дороги прямиком в камыши на какую-то крутую, узкую, заросшую тропинку. Скользит вниз боком на кроссовках, даже не задумываясь, что может упасть и измазаться в глине, а то и ещё чем похуже. Игорь осторожно пробирается за ней, руками за траву хватаясь. Она-то знает, что делает, а вот ему спину или ноги потом лечить долго придется. Склон уходит прямо к воде, где берег с травой утоптаны рыбаками, и склонившейся над ней плакучей иве. На таких в фильмах обычно вешают шины, чтобы кататься, или тарзанки, чтобы прыгать, но вряд ли кто-то в правом уме захочет прыгнуть с дерева в Неву позади старого гаражного кооператива. В здравом. Что-то в том, как Айса забирается на иву — к толстой ветке прямо над водой, и Игорь лезет туда вместе с ней, навевает на мысль, что, будь они в чуть глубже в эмоциональной яме, под определение «не здравых» смогли бы оба попасть. Садятся где-то посередине, свесив ноги и уперевшись ладонями в кору, чтобы на навернуться, и молчат. Тонкие ветки с листьями впереди не такие длинные, чтобы обзор закрыть; Игорь видит, как Нева уходит вглубь частных районов, горящих огнями из окон домов, обрамленная изгородью камышей и деревьев. Растущая луна где-то сбоку горит, — судя по месяцу, месяц не должен быть дождливым, только вот живут они в Питере — и звёзд не видно практически. Но есть в этом нечто… спокойное. Время течет мимо вместе с рекой, огибая ствол дерева долгими годами. — Это мое место силы, — говорит Айса, глядя, как из-под воды внизу показывается голова лягушки. Ни «если ты хочешь знать», ни «если расскажешь кому — убью». Если бы он не хотел знать, не тащился бы сюда молча почти два часа; если бы мог кому рассказать — она сама бы его сюда не потащила. — Помогает, знаешь, передохнуть, прийти в себя. Всю жизнь сюда прихожу. Мне нравится думать, что в моей бешеной жизни есть что-то постоянное и спокойное. — Это и вправду хорошее место, — Игорь разминает плечи, похрустывая позвонками. — Я и не думал, что в городе нечто подобное ещё осталось. А может, просто не искал. Не было цели обнаружить выход к реке, не заваленный мусором и прочей гадостью. Мелькает мысль, что, возможно, Айса иногда здесь прибирается, но спрашивать об этом он не будет. — Да… — тянет Айса, все ещё пристально разглядывая лягушку. — Насчет сегодняшнего вызова… Там… В общем, достаточно некрасивая история, но я думаю, что должна рассказать, чтобы ты не подумал, что я психованная какая-нибудь. Вернее, может, отчасти оно так и есть, но… Черт, ты понимаешь. Она вздыхает раздражённо, голову запрокидывая, и Игорь складывает руки на груди. Ему хочется сказать, чтобы она прекратила бред нести, что он не идиот, который сразу же людей в психи записывает и что давно догадывался о каких-то обстоятельствах, но он не говорит этого. Во-первых, потому что Айса знает. Во-вторых потому, что она нервничает. Видеть, как она не может мысли в голове собрать, гораздо более непривычно, чем все за день произошедшее. Что-то во всем его виде заставляет ее усмехнуться. — Ладно. — Айса отрывает с ветки кусочек коры и принимается чистить его ногтем от грязи. — Здесь придется начать с момента сотворения мира. В общем… Я выросла в такой, среднестатистической семье с неплохим достатком, где оба родителя работали, а потом выносили всем мозги из-за того, что работали. Мама у меня была истеричкой той ещё, а отец… Он был хорошим, крутым батей, очень любил нас с братом, все свободное время отдавал. Часто в гараж брал — один из тех, что мы прошли. Учил гонять на своем жигуле, чистить, смазывать, ремонтировать. Но ещё больше он любил выпить. По вечерам после работы пару раз в неделю, в пятницу обязательно, по выходным — тоже. Надирался, а потом начинались сеансы унижений и жалоб на то, какой он несчастный: половину времени на работе, половину времени с детьми, а на отдых — ничего. Не стану уточнять, сколько из этого правдой было. Временами он напивался просто до синих соплей, так что домой приползал. А иногда начинал буянить. Бил посуду, кричал, что мы бесполезные тунеядцы, что жена его ненавидит и унижает. В один из таких дней мой брат — он старший, я не говорила, кажется, — был в ночную смену, а мы с мамой остались дома. Помню, как я ждала его возвращения, чтобы мы вместе смогли отлить из свинца новые грузила для удочек. Он обещал. Но что стоят обещания ребенку, когда появляются деньги на бухло, верно? Пришел он уже изрядно поддатый и злой, начал кричать — не вспомню сейчас, из-за чего, — и на маму бросился. Я тогда рядом с ней на кухне была: свинец в ложке плавила. И когда он на маму кинулся… Я испугалась, Игорь. Я никогда не боялась отца, потому что он никогда никого не бил, в тот самый момент я испугалась так сильно, как думала, что только в фильмах ужасов бывает. Я схватила кухонный нож и кинулась к нему, а он явно такого не ожидал, поэтому от ужаса отпрянул и начал отступать в коридор. Я кричала и рыдала, буквально выталкивая его из квартиры, и потом заперла дверь. Он вернулся днем. Постучал в дверь. Я открыла. Сказал: «Прости меня, Ай». Только он так меня назвал — Ай, ему нравилось это забавное сокращение. Тогда я на кухне сидела и мазала руку Спасателем: когда вечером отец на маму бросился, он опрокинул ложку со свинцом прямо на меня. Шрам остался отвратительный, ты его видел, я знаю. Помню, я отложила тюбик, посмотрела на него и сказала: «Я тебя прощаю. Но если ты ещё хоть раз тронешь меня или маму, я возьму с кухни нож и во сне тебя им зарежу». Мне было четырнадцать. Такое вот забавное детство. Тогда я решила, что хочу пойти детским опером. Вернее, просто в полицию, чтобы как-то помогать другим детям в таких же ситуациях, потому что я ещё не знала о существовании детских оперов. Чтобы, знаешь, все ублюдки, которые бьют своих близких и меняют их на бухло или наркоту, попадали в нужные места. А потом, через пару лет, мой брат связался с каким-то нариками, чтобы поднять лёгкие деньги на травке, и потерял товар, попав в дичайшие долги. Ни мама, ни отец, естественно, об этом знать не знали: их он боялся гораздо больше, чем пера под ребро. Мне пришлось устроиться на две работы: мыть полы, посуду и арендовать свою машину — пять лет на нее деньги откладывала, взяла ведро и сделала из него зверя — стритрейсерам. Они приходили, платили деньги, забирали ее на заезд, а потом возвращали. Иногда раздолбанную. Иногда приводили друзей на ремонт. Все они были людьми с разъебанной жизнью, которые ищут одного — денег и кайфа. Чего-то, что заставит почувствовать их настоящими, важными хоть где-то. Временами мне казалось, что я готова сдохнуть от нервов и усталости. Несколько раз я просыпалась посреди ночи и думала, что будет, если я сейчас возьму что-нибудь мощное из аптечки, наглотаюсь и лягу в гроб. Но брата бросить не могла, и долги вернуть удалось, — это в фильмах про испанские наркокартели никто не уходит от Пабло Эскобара — а потом даже и в академию поступить. Слава богу, не привлекалась нигде. Но вот от стритрейсеров отвязаться удалось далеко не сразу. Они знали, что я беру небольшие деньги, и даю им возможность оставить больше на кислоту и выпивку после заездов. Когда они узнали, что я записалась в мусора, так вообще решили, что я стану их покрывать и у них руки развяжутся. Я училась в академии и с каждым годом все меньше представляла, как буду выкручиваться из ситуации. Брат, естественно, помогать не думал: он свалил в Москву, я понятия не имею, где он сейчас. В день, когда я получила диплом, я прорыдала весь вечер со стойким желанием напиться и послать всех к чертям, но меня тошнит от спиртного, и ко всему этому… К диплому то есть, к помощи детям, чтобы они не стали такими, как весь этот дерьмовый сброд, я шла так долго и так тяжело, что отказаться было выше моих сил. Моих мелких, нечтожных, как я сама, остатков сил. Я устроилась в детскую комнату, гадая, что будет дальше и как мне совмещать работу с ремонтом автомобилей для противозаконных заездов. У меня не было денег из-за огромных расходов на затыкание чужих ртов и ходила я в одних джинсах и одной футболке круглый год. Опера даже кличку из-за нее придумали. Все было так хреново и нормально одновременно, будто я стояла на рельсах перед скоростным поездом: физически могу сойти, но не получается. А затем произошла облава. Это было осенью, два года назад. В середине сентября. Я узнала от коллег, что весь этот притон собираются брать, и, как честная подельница, попыталась сделать намек на предупреждение, чтобы ко мне потом не пришли на порог и не вышибли мозги, как крысе, но этого, конечно, было недостаточно. Ты, вероятно, мог забыть этот момент, но я помню новости. «Майор полиции Игорь Гром, некогда разоблачивший Сергея Разумовского…» Вьетнамские флешбэки, да? Представь, каково было мне осознать, что больше не придется играть на два фронта и бояться просыпаться по утрам, зная, что в один момент все может рухнуть. Но позже всё всё-таки рухнуло, когда я не выдержала и сбежала в обычную районку. Я думала, что смогу помогать, как, не знаю, психолог какой-нибудь, но по итогу мы просто собирали по подъездам детей, которые высасывают по шесть бутылок пива в день, подростков, которые насилуют одноклассниц, мелюзгу, которая вандалит и ворует кошельки… Это было слишком тяжело. Заполнять дела и понимать, что всем им дорога в один конец — на учёт и вниз по социальной лестнице. Кому-то доставался волчий билет, кого-то штрафовали. Однажды, при мне, посадили одного шестнадцатилетнего парня за нападение на старушку. Он трижды пырнул ее ножом. Вот так вот. И теперь я здесь, сижу и выкладываю целое досье, как чистосердечное, которого вполне хватит, чтобы засадить меня лет на пять, а то и больше, если адвокат будет хреновый. Но я не могу дальше делать вид, что всего этого нет. Из меня так себе борец за мир и справедливость, Игорь. Я пойму, если ты откажешься дальше работать со мной. Айса стряхивает с колен ошмётки коры и кусочки глины, выбрасывая очищенную деревяшку в воду. Глаза у нее пустые, мутные, расфокусированные, но абсолютно сухие. Будто в душе разреветься хочет, но не может уже давно: слез не осталось, нервов — тоже. — А воды я боюсь потому, — добавляет со вздохом, — что в детстве меня в речке гадюка укусила и я чуть не утонула из-за этого. Но здесь мне кажется, что я преодолеваю свой страх. Там мелко, и я сижу на большом расстоянии, и все же… И усмехается слишком нервно, больше истерично. На Игоря не смотрит совсем — только куда-то в воду, как размышляя о том, можно ли будет прямо сейчас там утопиться. Сочащийся сквозь ветки лунный свет покрывает ее паутиной темных шрамов, дробя хаотичными линиями на черные и светлые кусочки. Айсе пришлось слишком быстро взрослеть и привыкать разочаровываться во всем; Айсе всего двадцать пять, но по глазам — мутным, покрытым пылью и грязью долгих лет усталости и отчаяния — не дашь меньше сорока. — Я горжусь тем, что могу работать с тобой, — говорит Игорь, и это единственное, что он считает нужным озвучить сейчас. Он не говорит: «Мне так жаль», — он не говорит: «Я ждал многого, но даже не мог предположить…» — он не говорит: «Я не стану отказываться от тебя». Потому что он не идиот. Спасибо большое за это, жизнь. Айса поднимает на него взгляд и вздыхает, а с этим вздохом огромные слои страха и сожалений скатываются с ее плеч и уходят в воду. Так много проблем, так много боли, так много обиды на себя, на других, на весь чертов мир, и так много желания оградить от этого других. Игорь обнимает ее рукой за плечи, второй все ещё придерживаясь за ветку, чтобы не упасть. Где-то в камышах кричат лягушки и шуршат спящие утки; где-то в гаражах кто-то гремит железом и кричит сигнализация автомобиля. Они оба чувствуют себя чертовски старыми.