***
Марию дёрнуло вверх, как если бы кто-то резко потянул за нити, привязанные к её запястьям. Руки больно вывернулись, а голова наполнилась непонятным гулом. — И что ты скажешь своему создателю, когда встретишься с ним? — из пустоту зазвучал странный голос. Ни мужской, ни женский, ни молодой, ни старый, ни звонкий, ни хриплый — будто бы разом говорили все люди Ярнама, слившись в единую сущность. Охотница попыталась оглядеться вокруг, но не обнаружила там ничего, кроме утыканной странными палками серости, похожей на грозовые облака. И душно как перед грозой. — Я отреклась от своего рода. Нет у меня никаких создателей. — Уверена? — вполне человеческие слова звучали нечеловечески и неестественно. Настолько, что у Марии сомнений не оставалось, что, щёлкни она пальцами — всё исчезнет. Ответить было нечего. В какой-то момент у девушки перед глазами появились странные образы, похожие на те, которые появлялись перед тем, как она засыпала. Изрезанные мужские руки, изгибающиеся в неестественных жестах. — Неужели не узнаёшь? — голос будто плавал вокруг, заставляя голову кружиться и неприятно гудеть, — все ли мысли принадлежат тебе? Все ли решения были твоими? Охотницу ни с того ни с сего бросило в краску. Всё слишком комичное, чтобы быть мгновением, в которое могла разрушиться её судьба; день на побережье она помнила совсем иначе и уверена была, что не было в её жизни событий ужаснее. — Не хочу ничего говорить, — неправильно. Совсем неправильно. — Не будешь, — смех без смеха, — но сейчас у тебя есть последний шанс подумать. Иначе будешь думать всю жизнь.***
Прошла вечность, прежде чем её сняли со стола. Мария всё это время лежала молча, слушая пустоту внутри головы — не было и малейших предположений касательно происходящего, но разум сковало тревогой тут же, как она поняла, что её конечности безвольно болтаются в воздухе и она ничего не может с этим сделать. Потолок тревожно покачивался, пока Герман нёс её до кровати. Холод без холода — он будто знал, принимаясь торопливо и взволнованно одевать её в домашнее платье. Совсем как куклу. «Оцепенение от крови.» — подумала Мария, пытаясь вздохнуть, но слишком быстро осознала, что не выходит. Герман должен был помочь. Он помогал ей в тех сложных ситуациях, когда решение лежало на поверхности, но было неочевидно её взгляду, но теперь, судя по всему, сам был растерян. Взгляд напряженный, оценивающий, будто не узнал. Руки слишком неласково одергивают воротник платья. — Совсем не похожа, — раздраженно пробормотал старик, пристально осматривая куклу недовольным холодным взглядом, — всё не то. Марии на мгновение показалось, что она сумела протянуть к нему руку, но старик не заметил, резко подняв её в воздух и закинув себе на плечо. В секунду, в которую она должна была оказаться в спасительных объятиях, охотница безвольным телом была брошена в пыльный тёмный угол.***
«Всё в порядке.» — мысленно выдохнула Мария, пытаясь сфокусировать взгляд стеклянных глаз. Она сидела так, как сидела обычно — в кресле-качалке, которое ей по странности нравилось, как ребёнку, а её голова была повёрнута в сторону окна. «Надо же было такому присниться…» — Мария мысленно улыбнулась. Физически — боялась даже пытаться. Она сидела, уверяя себя, что сидит так лишь оттого, что решила увлечься собственными мыслями и расслабленно застыть, но в какой-то момент оконная рама перед её глазами начала нехорошо крениться. Грохот ударил резью по ушам. Мир качнулся и перевернулся, ударил отчаянием и теперь отдавался неприятной пульсацией в фантомных висках. Снова шаги, все меньше напоминающие охотничьи с того дня, как к ним присоединился странный деревянный стук. Лишь по шуршанию мозолистых ладоней по дереву Мария поняла, что её трогают. Отсутствие чувствительности при сохраненном сознании внезапно наводило такой ужас, что, открывайся у неё рот — она бы закричала. Взгляд чувствовался как живой. Совсем не тот, каким он смотрел на неё, когда она лежала на столе — похож на тот самый, почти забытый, но отдающий отчаянием и неприкрытым безумием. — Мария… Мария, Мария, Мария… Её безвольное тело неестественно ласково усадили к стене. Пальцы — она помнила — тёплые и сухие, скользили по её скулам, поглаживали плечи и перебирали волосы. Он звал её, звал так, как и когда она была здорова, значит всё было в порядке. Она была просто больна — охотнику ничего не стоило травмироваться так, чтобы полностью потерять способность двигаться; факт того, что она не являлась человеком в полном смысле этого слова, девушка предпочла для себя опустить. — Мария… Мария, прошу, ответь мне. Я знаю, что ты слышишь, — покрытое слезами, лицо Германа казалось совсем неузнаваемым и до полусмерти измученным. Как же хотелось ему помочь! Собственная холодность прошлого ощущалась теперь страшным грехом, и тем более невыносимым было смотреть на страдания Германа, что подпитывалось ещё и ощущением того, что она упустила какую-то слишком важную деталь. — Мария, милая моя… Скажи хоть что-нибудь! — Герман судорожно схватил недвижимое тело в объятиях и бессильно заплакал. Он знал, что она слышала. А она внимала просьбе и хотела ответить — раз она могла видеть, значит могла и говорить даже при том, что потеряла способность двигаться ввиду тяжелой травмы: Великие просто не могли отобрать у неё возможность сказать спасибо за то, что первый охотник решил взвалить на себя бремя ухода за больной. Но вновь — ни звука, как бы Мария не старалась, вновь жуткое оцепенение от того, что она снова поняла, что не может сказать и слова, как вдруг… — Ты виноват в смерти, добрый охотник, но не виноват в жизни, — она слышала свой голос со стороны. Тембр было не спутать ни с чьим другим, но интонация явно ей не принадлежала, и звучал он так, будто не исходил со стороны, а появлялся сразу в её голове. Судя по ужасу, застывшему на лице старика, не только в её.***
Мария не хотела, чтобы он уходил, почти умоляла, думая, что за мутным стеклом искусственных глаз видны какие-то эмоции, но Герман всё равно повернулся спиной, искренне ничего не замечая. — Мария, милая Мария… — голос теперь звучал не надрывно-отчаянно, а с той же усталостью и скукой, что была в его взгляде, когда он только-только собирал треклятый коленный шарнир. Тот, к слову говоря, всё ещё поскрипывал по причинам, которые мастер так и не смог выяснить. За непродолжительное время Кукла научилась ходить и разговаривать. Чужой волей и чужими словами, но поначалу это даже приносило облегчение, заставляя Марию поверить в откровенно неправдоподобную иллюзию того, что она просто-напросто больна, а теперь идёт на поправку. О том, что она больше не является собой, Мария себе так и не сказала. Деревянное тело воспринималось как-то по-особенному, так, как словами описать было нельзя; впрочем, она и не пыталась. Чужая потусторонняя воля понесла Куклу вниз по ступеням. Мария хотела обернуться на скрип колёс инвалидного кресла, но стеклянные глаза упорно смотрели прямо перед собой. Холод камня парапета, на который опустилось деревянное тело, совсем не чувствовался, но на душе было холодно так, что хотелось рыдать. Единственный контроль над подобием тела, который у неё остался. Будь у неё обоняние — ощутила бы запах нечеловеческой крови, растекающейся по лицу от зазоров в уголках глаз. В голове тихо-тихо пела колыбельная. Поломанные ноты падали как снежинки, делая ледяное оцепенение всё крепче — совсем как весной в Кейнхёрсте. А время шло, шло, и шло. Кукла смотрела на подобие сада пустыми глазами и плакала. Плакала без повода и памяти, плакала так горько, как люди не плачут.