Ich liebe dich

…В сорок первом мне было 20, и меня призвали на службу. Нас отправили в Белоруссию, поселили в доме местной семьи, в частном секторе, как сейчас говорят. Я был очень рад, что свалил с шахты - своего двоюродного дядю я терпеть не мог. В Белоруссии летом хорошо, но я все помню какими-то эпизодами. Вот я сижу на траве, солнце припекает, играю с серым белорусским котенком. А вот уже другая картина. Деревня горит, я стою в строю, передо мной – люди. «Feuer!» - командуют нам. Другие стреляют. Я приставляю вальтер к виску и зажмуриваюсь, меня хватают за руки, валят на землю. Я сопротивляюсь некоторое время; будь этот бой честным – я уложил бы любого одной левой. В конце концов я оказываюсь на земле, прикрываю голову и пытаюсь повернуться так, чтобы удары причиняли меньше боли. Потом чьи-то руки вытаскивают меня из грязи, месива чужих ног и жгучей ненависти и тащат куда-то. Я скалюсь злобно, и в голове ничего, кроме отчаяния и желания жить. Я - загнанный волк. Я - кусок ослепленной ненавидящей плоти. Вот я в тесном тюремном вагоне, руки закованы - у меня склонность к рецидивам. Здесь еще человек пятьдесят. Контингент особый – испытательная часть, воры, предатели, убийцы слабо разбавлены гомосексуалистами и еще парочкой таких же слабонервных психов как я. От смрадного воздуха в вагоне периодически темнеет в глазах, какой-то урод вяло пытается докопаться до меня, конечно, до тех пор, пока я здорово не отвешиваю ему, не смотря на наручники. Рискованный ход в том смысле, что можно было нарваться на приятелей, но я сразу почувствовал - организации тут пока никакой. Посмотрев раз на мою перекошенную от ненависти рожу, все наверняка приняли меня за маньяка, зверски убившего пару десятков человек и сожравшего живьем как минимум одного несчастного. Это странно, но внутренне я совершенно спокойно принимал все, что со мной происходит. Я был готов умирать, но не становиться палачом. Быть убийцей. Убивать безоружных. Кровь. ИХ глаза. ОНИ, являющиеся мне во сне. Смрад. Все вокруг нестерпимо смердит - вот что я чувствую. Еще тогда, в строю, я понял, что просто не смог бы с этим жить. Впрочем, терпеть, кажется, осталось недолго. Отправляясь воевать, я наивно полагал, что это возможность проявить себя, «выйти в люди». Героические поступки, я – в форме, я – воин-победитель, и все такое. Едем под Москву, на передовую, в самое пекло. Я под Москвой. Ураганные атаки русских, отступление. Я коротаю время в землянке со своим соседом Алексом Хёттнером. Не знаю точно, за что он попал в наш «отряд вознесения», но догадываюсь, и, честно, мне его жаль, потому что видно - долго он не продержится. Я насквозь его вижу, этого несчастного мальчика из интеллигентной семьи, который выбивался из сил, таская свой во всех смыслах адский «MG-34». Трудно придумать наказание более суровое, чем этот старый пулемет. Вес со станком и кольцевым прицелом - 30 килограмм, отказ при малейшем перекосе ленты, на морозе и еще черт знает из-за чего. Меня просто бесил этот кусок железа с вечно перегревающимся стволом, который возможно сменить только вдвоем в асбестовых перчатках. Что же касается Алекса, то у него, вероятно, нервное истощение, или что-то вроде того. В свободное время он не рыскает, как остальные, в поисках сигарет и выпивки, не участвует в теневой дележке провианта. Я часто вижу его молча и неподвижно сидящим в углу землянки. Иногда даже жутковато - вдруг он уже откинулся, а я и не заметил? На вопросы отвечает односложно, так что мне становится не по себе от его немигающего взгляда из темноты. Ужас, который жрёт его изнутри – я ощущаю его почти физически. Впрочем, обстановка действительно мало располагает к оптимизму. Должно быть, и я кажусь ему не слишком приятным соседом. Ну по крайней мере, я же не псих какой-то. Вообще я добрый. Это я себя так успокаиваю. А вот мне повезло: я тащу в землянку две банки сгущенного молока, кусок шпика и сигареты. В очередной раз обобрал своего «клиента», унтербешлагмайстера Бруннера. У него какие-то родственные связи, посылки – меня их происхождение не интересует, важен результат. Запугать его было несложно, и, хотя он грозил этими самыми связями, я ему убедительно объяснил, что терять мне особо нечего, а при случае придушить его по-тихому мне труда не составит. «Дожал» его, короче говоря. Правда, тут все время приходится отгонять других любителей поживиться. Но кто поле возделывает, тому и урожай – пока я способен отправлять других в нокаут, им придется довольствоваться источниками победнее. ...Признаться честно, совесть меня по этому поводу не тревожила. У меня еще до войны были небольшие проблемы с законом и большие – с родственниками. После смерти отца нашлось много желающих получить долю наследства. Это, конечно, стоило им нервов. Думаю, многие облегченно вздохнули, когда я ушел. Некоторые бы даже не расстроились, узнав, где я оказался. А банок этих у толстого Бруннера еще много будет. Хорошо ешь – хорошо воюешь. Я хочу жить. Я очень хочу жить. Здоровый эгоизм. Вернувшись в землянку, я отдаю одну банку Алексу. Мне просто тошно от его изможденного вида. Он, конечно, поначалу не берет, пока я буквально не впихиваю ее ему в руки. Чертова война. Он ест и наблюдает за мной, не отрываясь, как зверь. Потом неожиданно просит, чтобы я показал ему свою руку. Я вообще не понял поначалу, чего он хочет. Но странными поступками меня особо не удивишь - мало ли что тихому психу могло почудиться. Я и ведь и сам не совсем нормальный... Он подошел ко мне тогда и сам взял мою руку. Сказал: «У тебя очень долгая жизнь. Странная. В ней семь частей и две встречи, которые ее изменят. Три крутых поворота». Потом добавил: «У меня, смотри, мало времени». И показал у себя на руке какую-то линию. Я в этих делах ничего не понимаю, да и, признаться, не верю во всякие предсказания. И ему посоветовал не забивать этим голову. Он уже смертником себя чувствовал. Потом я, конечно, понял, что он все сказал верно... Но тогда, чтобы разрядить обстановку, я неожиданно для себя принялся рассказывать, как достал банки и шпик, снабдив повествование добрым количеством шуток и пройдясь пару раз по личности Бруннера. Юмор у меня всегда хромал немного, вроде как у доисторического человека, это я знаю. Впрочем, Алекс даже улыбнулся; больше из вежливости, но впервые за то время, что я был с ним знаком. С того случая он стал разговорчивее, во всяком случае, со мной. В конце концов Хёттнер оказался единственным в отряде, кому я мог доверять. Даже если ты сильнее многих, одному тяжело. По-настоящему сильным становишься тогда, когда есть хотя бы один человек, который верит в тебя - вот что я понял тогда. Я активней гонялся за провиантом, разок умудрился выиграть в карты трехдневный паек у какого-то желчного убийцы, который был разжалован из офицеров после убийства любовника жены, тоже офицера, и попал в спецбатальон. Он потом волком смотрел на меня. Делился всем, за исключением сигарет, с Алексом – он не курил, наверное, единственный в батальоне. В моей непутевой натуре оказалась еще и потребность заботиться о ком-то. Следующий эпизод, оставшийся в памяти - шквальный огонь, я вжимаюсь в землю, хочу зарыться в нее, мысленно умоляю, чтобы она закрыла нас с Алексом от свистящей в воздухе секиры смерти. Он рядом со своим бесполезным пулеметом, к которому нет патронов. У меня, впрочем, их тоже нет. Но земля чужая, и она не спасет. На нас едет танк. Прямо. На нас. Это смерть. Скрипят гусеницы. Мне кажется, я мог бы сквозь непрекращающийся грохот услышать, как осыпается с них мерзлая земля. Мог бы, но я чувствую как Алекс, вцепившись в меня, орёт на ухо: «Ich liebe dich!». «Черт возьми…» - думаю я, но моя голова взрывается и наступает темнота. Сквозь туман в сознании я чувствую движение рядом с собой. Пытаюсь пошевелиться под какой-то тяжестью. Уши заложены ватой, пытаюсь вздохнуть – не получается. Я пугаюсь и начинаю вырываться из этого жуткого кокона. Обнаруживаю себя все в той же яме, отплевываюсь от земли, которая везде: в ушах, во рту. Танк горит. Рядом Алекс. Вижу, как он подрывается бежать куда-то вперед, под пули. Хватаю его за ногу, стаскиваю назад, ору что-то матом, сам себя не слыша. Пока он сопротивляется, по нам начинают вести прицельный огонь. Я довольно ощутимо получаю от Хёттнера в челюсть. Спасибо, друг. Хотя, конечно, лучше от друга в челюсть, чем от врага пулю. Схватив его за волосы, отползаю назад. Чертов псих. Весь мир сошел с ума. …На наше счастье, отступление. Опять мы мерзнем в землянке, не смотря на то количество дров, которое я постоянно подкидываю в печку. Кажется, русская зима – это одно из самых суровых испытаний, выпавших на мою долю. Я проклинаю все на свете, и больше всего себя. Проклинаю за то, что подрядился иметь дело с рейхом. Все, что творится здесь – это кромешный ад. Вдобавок Алекс со мной не разговаривает и куда-то исчез. Ага, сам напортачил, а все выглядит, будто я виноват. Челюсть, кстати, болит. Но я почти простил. Ночью я слышу, как является Алекс, потому что просыпаюсь, когда он спотыкается в темноте об ящик при входе. - Дэммерн, - это, кстати, моя фамилия, - Дэммерн, ты спишь?» - вопрошает он заплетающимся языком. - С тобой хрен заснешь, дьявол тебя побери. - Любезно отвечаю я. Мне хочется спать дальше. И вообще, если приспичило поболтать, то для этого случая у меня есть замечательное имя Дитрих. - Дэммерн, - его рука у меня на плече, - немного осталось, сделай это сейчас. – Пьяный голос звучит сдавленно и хрипло. - Что сделать? – раздражаюсь я, - ё-мое, Алекс, два часа спать осталось! Какого хрена ты так нажрался… Он наклоняется ко мне, дыша перегаром, и шепчет на ухо что-то такое, от чего у меня сразу пропадает сон. - У тебя совсем крыша поехала?! Чертов шизофреник! – я пытаюсь подняться. - За кого ты меня принимаешь?! - Подожди, ты же не знаешь. Тебе понравится. Можешь сделать все, что захочешь. - Лихорадочно продолжает он. Я чувствую, как он проводит рукой по моему животу. - Хватит! Что происходит вообще?! – Я крепко хватаю его запястья. Но Хёттнер не пытается вырваться, просто опускает голову и ложится лбом мне на плечо. Я замираю, так как понимаю, что попал в одну из тех редких ситуаций, на которые не знаю, как реагировать. Он просто поднимает голову и целует меня. И я чувствую его мягкие губы, и как он проводит ладонью по моему лицу. И то, как чья-то невидимая рука сжимает мое сердце. Вот так, старина Дэммерн, перед смертью успеваешь еще и с мужиком поцеловаться, интересная ты все-таки личность. Я... Да в общем-то никакой разницы и нет, оказывается. В самом деле - в чем ей быть… А он еще некоторое время смотрит мне в глаза, не мигая, словно всматриваясь в то, что происходит у меня в душе. Потом говорит как-то совсем трезво и печально: «Ничего…» и идет к себе. А утром его убили. Мы были в окопе, что-то взорвалось рядом так, что земля содрогнулась. Камни, огонь и комья грязи обрушились на меня. Я собирал то, что осталось от моего бедного Алекса. И хоронил его я. Потом у речки смывал с себя кровь, свою и его. Потом меня рвало. Так ничего и не мог съесть до своей первой смерти. До тех пор, пока через день не попал в окружение, и русский не всадил в меня пол-обоймы. Я ему в какой-то мере даже благодарен за это. Семь жизней до перерождения, ну я и отправился в следующую. Даже тело при мне осталось, как новое. А у Алекса, как у всех людей, продолжилась череда реинкарнаций. Мне трудно его узнавать в другом обличии, а он не помнит свои прошлые жизни. Но именно он сейчас ждет меня в машине, пока я стою в очереди за пивом, и пишет требовательную смс «Ну где ты там застрял?!». Я ищу и узнаю каждый раз.