свет отражённый

      миша спокойно говорит что-то о марксе и энгельсе в один момент. в другой — почти кидает в сашу книгу, которую держал в руках, потому что тот, видите ли, не слушает.       саша говорит, что слушать и не собирается, да чёрта с два. и добавляет потом ещё, что миша идти нахуй может вместе с марксом, энгельсом и всей советской властью — и в этот раз даже не старается быть помягче в выражениях.       пистолетом под нос ему тыкали раз пять уже, но точно романов не скажет — успешно сбился со счёта на третьем, слишком обескураженный таким отношением от изменившегося до неузнаваемости московского. миша объяснял потом, что все они на взводе, что он за него волнуется, пальцы тонкие целовал и извинялся. выглядел даже так, будто ему правда жаль.       саша ни единому слову не верил, но кивал послушно, как болванчик — что угодно, москва, ты только успокойся, бога ради.       москва, к сожалению, успокаиваться не хотел. даже ради бога.       и саша перестал просить.

***

      мише кажется, что девяностые настают как-то слишком быстро. ещё кажется, что уставший саша в насмешливого шуру превращается и того быстрее. а потом миша смотрит на календарь и понимает, что благополучно в памяти потерял целые полвека.       полвека, за которые страна изменилась до неузнаваемости, а его близкий человек сменил белые педантично выглаженные рубашки на фиолетовую олимпийку; серую трезвость — на яркое наркотическое опьянение.       миша вздыхает, смотрит на скопившиеся на кухне бутылки и просит объяснений. вместо них рассвирепевший питер хватает со стола пистолет, сжимает дрожащими руками и цедит сквозь зубы:       — я выстрелю, если не съебёшься.       а миша знает, что не выстрелит, знает, что не сможет — не потому, что слабак, а потому, что травмы руки свяжут хуже его тихих просьб успокоиться. только страшно всё равно. от непонимания, от чужого разочарованного больного взгляда — саша на него смотрел так же в 1917-м. только тогда пистолет держал не он.       но всё равно руки послушно поднимает, замирая на месте. смотри, мол, я не подойду к тебе ни на шаг ближе, если тебе будет от этого спокойнее.       шуре спокойнее не будет, шуру трясёт сильнее, чем от салютов после блокады. он на раскаивающегося в том-непонятно-чём мишу смотрит, а видит жестокого москву, который неугодных расстреливал прямо у него на глазах, а после — на колени ставил в эту же лужу крови, за отросшие волосы держал и заставлял в верности клясться.       или головой об стенку бил, заставляя признаться в предательстве.       или в кровать вдалбливал без малейшей жалости, а потом ласково гладил по волосам и спрашивал, мол, ты же со мной навсегда, правда? я тебя от всего-всего защищу, только останься рядом, хорошо?       а саша молчал, смотрел устало и позволял распускаться новым бутонам мишиной паранойи. быть верным тирану и садисту его не прельщало.       они меняются незаметно как-то, в девяностые пистолет переходит шуре в руки, но он не чувствует уверенности. тонет в собственной слабости, мешает голубые мишины глаза с красными московскими из смутных воспоминаний и больше всего хочет, чтобы эти года не повторялись. чтобы фантомное ощущение чужой крови на собственных руках стёрлось хоть героином, хоть дешёвым вином — да что угодно, лишь бы стало легче.       миша смотрит так, будто раскаивается. шура видит ставшее привычным желание сделать ему больно — вместо.       шура помнит, что москва раскаиваться не способен.       руки сильнее дрожат от одной мысли о выстреле, и он идёт на очередную сделку с совестью. опускает пистолет и вытирает набежавшие злые слёзы рукавом олимпийки.       — уёбывай, москва.       и звучит твёрдо даже, уверенно — шура собой почти гордится.       мише «москва» уши режет. чужой вид — сердце.       он не говорит, что ничего не помнит. с сашей говорить сейчас бесполезно, подходить — глупо, до него ведь ничего не донесёшь. но миша всё равно чувствует себя подлым трусом, когда послушно делает шаг назад, не сводя с него растерянного взгляда.       только обещает себе, что вернётся. завтра, послезавтра, через неделю — когда угодно. и будет возвращаться раз за разом, пока шура снова не станет сашей, не поговорит с ним честно и не снимет эту идиотскую олимпийку.       дверь за мишей закрывается тихо.       шура пистолет кидает на стол небрежно и прячет лицо в дрожащих ладонях.       он прекрасно помнит — от слёз бывает хуже.       он прекрасно помнит — москва слезам не верит.