Умер

Когда я всё-таки умер? Шесть лет назад, когда они хоронили пустой гроб? Тогда забвению предалась моя надежда. Может быть, я умер именно из-за ранения. Я не верю, врачи не смогли зашить меня, я был безнадёжен. А что если я умру сегодня утром? За чашкой кофе, например. Этот вариант очень лиричен, и, впрочем, под стать моей саркастичной сентиментальности. Во всяком случае, я продолжаю отчуждённо сидеть за столом с этой самой чашкой кофе, от которой меня в любой момент наверняка может хватить удар. Я не чувствую себя живым. Да, врачи непременно что-то да забыли вернуть на место, в очередной раз заключаю я и убеждаюсь, что никакого утреннего удара не будет. Сегодня город в очередной раз упустил возможность лицезреть заголовок в газете: «молодой поэт внезапно скончался за завтраком». За скудным завтраком, во время которого он в очередной раз страстно ваял на бесконечном полотне вселенской бесконечности оду всему изящному искусству. Жаль, что мёртвые не могут пользоваться печатными машинками, ведь я бы мог что-нибудь подсказать редактору. А может быть, заведомо вручить ему доску Уиджи? Тогда моя смерть за завтраком будет окутана двойной тайной. Даже в таком абсурде могут найти смысл. Странно, но на войне слову «смерть» никогда не придавали значимости, при чём не важно, умер ли человек за завтраком, за обедом или за ужином. Я мрачнею. Кофе остыл. Я делаю какой-то неразборчивый жест свободной рукой, выражающий обречённое бессилие, и думаю о том, что же на самом деле держит меня в этом бренном мире. У меня никогда не получалось выбить землю у себя же из-под ног (в попытках избавить себя от страданий через самоубийство конечно же). Точнее сказать, это мои дрожащие юношеские руки каждый раз инстинктивно хватались за жизнь сами по себе, пусть я этого и не хотел. Наверняка они знали о какой-то возложенной на меня ответственности, о долге, который держал меня, и о котором у меня самого не возникало и мысли. Оставаться в живых ради Лизэль? Если смотреть на произошедшее трезво, то она попала в конвейер смерти только по моей вине. Я не могу прикасаться к её шрамам, я не могу смотреть в её ангельски-честные голубые глаза, не опуская взгляд, как на минуте молчания. Тем не менее, мы часто сидим на скамейке в парковой аллее, и я чувствую, как прохладный ветер заставляет тлеть наши внутренности. Я не уверен, но, по-моему, искра пытается разгореться в сердце. При этом мы всегда молчим. Лизэль жмётся ко мне и тресётся в моих руках. Её волосы, словно ветер, развеваются сквозь мои пальцы. Я глажу её плечи так аккуратно, будто она - фарфоровая кукла. Честность и добродетель конечно затупились из-за всего мною пережитого, но я не имею никаких моральных прав на эту девушку. Она не должна быть с тем, кто косвенно разрушил её жизнь. Да и что бы ей мог предложить молодой поэт-ветеран с разрушенной психикой, которого не берут в газету и вообще не печатают? Кроме свободной скамейки на аллее у меня, пожалуй, ничего не осталось. А может быть, мне просто не дают распрощаться с этой жизнью? Может мне навязывают этот долг и ответственность? В последние время я чувствую себя так, будто уже давно расщепился в газообразное вещество, но каким-то образом ко мне всё равно прикреплена неподъёмная чугунная гиря, и всё что я могу делать - это призрачно стонать эхом своего прошлого. Разумеется, я не один. Таких полу-призраков тысячи, и все мы ежедневно воем об одном и том же. Иногда этот протяжный вой становится отдалённо похожим на звук воздушной тревоги. Навевает. Мой друг Юрген Беккер - единственный человек из моего скудного круга общения. Во время войны этот человек вытягивал из передряг целую роту, поэтому он определённо имеет какие-то приятельские договорённости со Смертью. Безусловно, наши отношения гораздо глубже дружеских. Я бы назвал это высшей степенью сострадания и понимания, некого отцовского покровительства, благодаря которому я успокаиваюсь и чувствую себя в безопасности. Юрген обладает совершенно исключительным спокойствием, зрелой рассудительностью и даром убеждения. Так, он однажды убедил меня, что совсем не обязательно вешаться на собственном ремне. Это было однажды, а кто для меня Юрген сейчас? Балласт из прошлого или мой фундамент? Я скривился от собственных мыслей о балласте, меня ущипнуло чувство совести. Сейчас, спустя три года после войны, Юрген - моя семья. Он для меня и друг, и отец, и брат. Он единственный, кто способен понять меня в полной мере и, по-моему, знает обо мне больше, чем я сам. Для солдата, семья является тем самым светом в конце туннеля, ради которого он любой ценой пытается выжить и вернуться домой. Мой же свет в конце туннеля остался за закрытой дверью. Когда-нибудь и наши сердца вернуться домой. Но это случится только тогда, когда санитары притащат их с поля боя, а пока им остаётся только лежать и орать от боли, мучительно-медленно истекая кровью. Как бы я хотел, чтобы моим санитаром оказалась Лизэль. Тогда, за неимением врачебных навыков, она бы просто ласково положила свои мягкие руки мне на лицо и начала бы петь колыбельную. Это лучшее, что можно было бы увидеть перед смертью, но как такового выбора не было. Я мотнул головой. Крепкий кофе способствует философскому настрою. *** Лёгкими я внезапно почувствовал всю тяжесть сырости леса. Я очутился в глухой и тёмной чаще, и пускай такое мне не впервой, к горлу всё равно подступил хорошо знакомый ком детского растерянного страха. Тьма, поглощающая лес сзади меня, угрожающе дышала в спину. От неё веяло сладковатым гнилостным запахом. Каждый шаг вперёд давался мне с особым трудом, мои ноги то и дело цеплялись за корни плюща, я постоянно поскальзывался на влажных корнях больших деревьев, высокие кроны которых исчезали в темноте где-то наверху. Ещё одно движение, и я уже не ощущал твёрдого грунта у себя под ногами. Чёрная, как нефть трясина затягивала всё глубже. Она ложилась на меня всем своим весом, приминала и тащила вниз, залепляя рот. Меня окончательно охватила паника, и я начал истерично дёргаться, в попытках поймать воздух ртом. Только вражеская природа может быть такой безжалостной. Я оказался в мутной болотной воде. Здесь практически ничего не было видно из-за плотной трясинной шапки, лежащей на поверхности водоёма. Нехватка воздуха давала о себе знать, и паника ударила в голову с новой силой. Внезапно что-то белое фантомно зарябило в глазах. Я кое-как развернулся и встретился с...со своим собственным лицом. Бледное лицо буквально светилось в темноте. Глаза были выпучены и покрыты бельмом, а рот искривлён в пугающей эмоции истерического ужаса. В то же время это застывшее в страхе, ещё детское лицо выражало какое-то спокойствие и тихое смирение со смертью. Этот Анкэль, одетый в военную форму, был ещё совсем зелёный новобранцем. Этот Анкэль, парил над дном, будто лягушка в формалине. Я открываю глаза и растерянно пытаюсь нащупать выключатель светильника. Затем осознаю, что моё лицо точь-в-точь повторяет гримасу того, потустороннего и мёртвого меня. *** - Чувствую себя лягушкой в банке с помутневшим формалином, забытой где-нибудь на верхних полках кабинета биологии. Мои со зависящие отношения с Юргеном всегда согревали. Сейчас мне как никогда нужно всего лишь обыкновеннейшее дружеское тепло, ведь моё сознание, кажется, заболело тифом. - Казалось бы, мы уже отходили все дороги, отпели свои песни, но всё ещё здесь, сидим и пьём кофе. Какое-то кощунство... Юрген сидел напротив меня в своей оригинальной позе, совсем неменяющейся с годами. Я бы даже не был бы удивлён, если бы узнал, что он в ней родился. Беккер придвинулся поближе ко мне, немного наклоняясь над столом. Его лицо как всегда выражало спокойствие и располагало фамильярностью, около глаз запали небольшие добрые морщинки. Тёплый приглушённый свет жёлтой лампы мягко падал сверху и создавал небольшую игру теней на полу. - Ты знаешь, - спокойно начал он, и в его глазах показалась озадаченность. - Мы пережили войну, а кто-то - нет, и наверняка этому кому-то теперь гораздо проще чем нам. Прикинув убедительность своих слов, Юрген поднял брови, взглянул на меня и с непринуждённой улыбкой добавил: - С чистого листа? - Все чистые листы сгорели при бомбёжке. Жизнь не пускает меня. Моё место в ней занял кто-то другой, - я не выдерживаю взгляда Юргена, поворачиваю голову в сторону и колеблюсь. - Сегодня ночью мне приснился кошмар. Я оказался один в тёмном русском лесу, а потом провалился в болото. Меня утянуло трясиной. В воде я увидел бледно-белого мёртвого себя, застывшего в немом крике. Я проснулся и обнаружил, что мое лицо тоже вытянулось в ужасе. - Ты знаешь, в нашем случае быстрая смерть была бы гораздо гуманней всего этого. Юрген не собирался переубеждать меня или давать ложные надежды, и я был благодарен ему за это. - Тем не менее, тот Анкэль утонул, а настоящий сидит передо мной. Без чистых листов бумаги, но живой. Он сожалеюще вздохнул. - Иногда нужно умереть, чтобы начать жить.