Macrovipera Lebetina

      Своё первое убийство я совершил в семнадцать лет.       В одном со мной ауле, по соседству с нашим родовым гнёздышком жили двое братьев. Родители их на всё лето уезжали в высокогорье пасти стада и разводить новую скотину, а сыновья оставались присматривать за домом. Младшему недавно исполнилось пять лет, и старший, такой же семнадцатилетний джигит, как и я, весь июнь учил этого карапуза сидеть в седле так, чтобы тот не заваливался набок и не падал кубарем со спины коня. Старшего звали Шамаил. Имя младшего вспомнить никак не удаётся.       — Шама! — так звала старшего брата соседка через два дома, замужняя истасканная кляча. — Приглядывай за братом получше! Смотри, он вот-вот упадёт с коня, и тот его затопчет.       Хотел бы я на это посмотреть, но мой взгляд постоянно, на протяжении всего года с самого моего шестнадцатилетия, встречался со взглядом Шамаила, этого стройного, выросшего буквально у меня на глазах, патлатого педераста. Конечно, к семнадцати годам он превратился в грёбаного говномеса: друзей у него не водилось, всё своё время он проводил с семьёй и братом, отрастил волосы и рваную бороду, девчонок никогда не трахал и девственности успел лишиться, по всей видимости, только его зад. Никто не знал о существовании Шамаила. Никто не знал о нём больше, чем я. Этот идиот влюбился в меня и уже год пускал слюни, словно я какой-то кусок свежевыпотрошенной баранины.       В тот день я снова встретился с ним взглядом. Он держал коня под уздцы и посматривал на меня поверх седла, прямо из-за спины своего брата. Меня тогда аж выворачивало от отвращения, но виду я не подал. Знал я все его мерзкие ритуалы, представлял, как он, запираясь в ванной комнате по ночам, до исступления дрочил на меня, опершись рукой о стену. И как Аллах только допускает на земле существование подобной грязи?       Я подошёл к двери нашего дома, прислушался. Тишина. Сестра снова куда-то уехала. Я коснулся пальцами маленькой подковки прямо над входом, обернулся. Взгляд больших карих глаз Шамаила был на месте, скользил по мне. Скоро полуденный намаз, сестра всегда говорила, что в такое время нужно успокоиться, избавиться от дурных мыслей и подготовиться. Так что я на время оставил все свои нечестивые помыслы за порогом, подмигнул Шамаилу, наслаждаясь нелепым выражением изумления на его лице, и шагнул в дом.       Два раза в день летом соседские братья ходили в мечеть. После старший брал коня, мешки для сена и отправлялся в горы собирать траву для скота на грядущую зиму. Возвращался он лишь поздней ночью, иногда на следующее утро. Это был ещё один из его ритуалов. Представлял я, как он, стоя на коленях, стонал, пока его в зад ебал горный козёл. Наверняка чем-то там намазал, чтобы привлечь к себе четвероногого. Представляю я и до сих пор, как огромный толстый рог козла пронзает педика через задний проход и насквозь прорывает мышцы смуглого подтянутого живота. Если бы он умер, это была бы кара за то, что он позволил себе грязно на меня заглядываться. Никто о нём бы не вспомнил, никто бы его не нашёл… Если он умрёт, отец и мать его будут сначала убиваться, а потом возложат все надежды на младшего сына, заведут ещё одного, нормального, как я. Это даже к лучшему, ведь горе человека лечит, — так говорит моя сестра. Мой отец никогда из-за меня так не грустил. Как жаль. Я усмехнулся, залез на коня, поскакал. Наездник из меня был никудышный. Шамаила учили родители, их младшего сына — старший брат. Меня же не учил никто, потому весь аул смотрел на меня, как на чужака, хоть у меня и борода имелась, и волосы на голове и теле — темнее некуда.       Место стоянки Шамаила — дальняя живописная поляна рядом с источником у подножия гор, неподалёку от полуразрушенных древних поселений наших предков. До этого места тяжело добраться: к нему не ведут дороги, туристов сюда не водят. Только истинные горцы да коровы знают о существовании подобных лугов. Здесь Шамаил и трудился, собирая траву в громадные мешки размером с него самого.       — Юсуф? — удивился он тогда, назвав меня по имени: этот слащавый педик не ожидал меня увидеть.       Я сорвал с дерева тонкий прут, сел на камень, опёрся одной ногой о выступ, другую поставил на землю и замер. Я принялся внимательно изучать изумлённое лицо Шамаила, его слегка кривой, но не слишком большой нос, мягкие черты, больше напоминавшие девчачьи, спелые влажные губы. И вот это они считают кавказцем?       — Что ты здесь делаешь? — наконец нерешительно спросил он. Вот же вонючий ублюдок.       Я сморщился под палящим солнцем высокогорья и стал обрывать листья с ветки. Аллах свидетель — не хотел я находиться рядом с этим распутником ни секунды.       — Нельзя? — усмехнулся я, состроив брови домиком.       Шамаил опустил взгляд, замялся, а затем снова принялся за сбор травы, промямлив что-то вроде: «Можно».       Тишина превращалась в удушающую гидру, которая всё плотнее обвивала мою шею. Я повертел головой в разные стороны, размяв суставы, и мышцы моей шеи судорожно дрогнули, вызвав дичайший тремор в теле. Сучий гомик, как же он действовал мне на нервы, когда стоял вот так, раком, и срывал чёртовы растения с сухой земли.       Завершив очередную партию, Шамаил подошёл к коню, достал из сумки воду, сделал несколько глотков. По его шее стекла струя пота. Я представил, как протыкаю тонкой веткой артерии на этой шее, и из них пульсирующими тонкими струйками хлещет в разные стороны кровь. В паху у меня вдруг невероятно засвербело.       — Ты сегодня что-то хотел мне сказать? Там, у дома, — неожиданно подал голос этот педик, выведя мои мысли из строя.       — Да нет, ничего особенного, — ответил я. Сдалось мне с ним разговаривать.       Солнце еле касалось острых пиков гор. Шамаил, казалось, что-то ещё говорил. Я смотрел, но не слушал. Видел, как ветер шевелил его редкую бородку, и мне хотелось оторвать её от подбородка с потрохами. Я опустил руку, сжал выпуклость между ног. Шамаил замер, уставившись на меня, словно тупой баран. Правой рукой я поводил веткой по земле, левой погладил собственное достоинство, не отрывая взгляда от лица парня напротив. Этот идиот в ответ лишь мялся, будто пятилетним был он, а не его младший брат. Я одним махом подскочил, перешагнул метры, отделявшие нас друг от друга, схватил мальчишку за подбородок, сильно надавил, приоткрыв его рот, и выругался:       — Я насру тебе в рот, если ты сейчас же не встанешь на колени и не отсосёшь мне как следует.       В глазах Шамаила мелькнул страх. Зря, я ведь ещё даже не начинал. Он подчинился. Куда же ему ещё деваться? Спустив спортивные штаны, я схватил его за густые кудрявые волосы, оттянул голову назад и всунул ему за щеку свой затвердевший член. Он задохнулся, втянув воздух раздувшимися ноздрями, словно конь после галопа.       — Соси, — зарычал я на него, сильнее сжимая волосы и проталкивая свой хуй глубже в его глотку. Тот отказывался проникать до конца, застревая на середине. — Сука.       Пришлось действовать грубо. Мне не очень так нравилось. Я наклонился, смачно плюнул ему в рот и предпринял ещё одну попытку всунуть хер в его глотку до упора. Жалкий сучонок сопротивлялся, и тогда я схватил двумя руками эластичный тонкий прут, который держал подмышкой, развернул педераста к себе спиной и нагнул его к земле. Крепко сжав прут вокруг шеи, я принялся его душить.       — Скажи мне, — бешено зашептал я ему на ухо, — хочешь, чтобы я тебя выебал?       Шамаил захрипел, подался вперёд, цепляясь руками за траву, выгнулся.       — Конечно, хочешь, гнусная похотливая псина, — меня устроил его немой ответ. Я сорвал с него штаны до колен, обильно сплюнул себе на ладонь, смочил собственный член и надавил на его дырку. Проникая внутрь, я сжимал прут вокруг шеи этого пидора ещё сильнее. Хуй Шамаила стоял колом и был меньше моего. Я этому обрадовался, а потом решил на всякий случай у него поинтересоваться:       — А ну-ка скажи, сука, как сильно ты этого хотел? Давно ты мечтал хотя бы раз перед смертью трахнуться со мной?       Это ничтожество что-то невнятно промычало, а я не выдержал и заорал:       — Что? Что ты бормочешь?! Говори внятней, ублюдок! — мой голос эхом разнёсся по горам, приведя меня в восторг.       Он снова замычал, и на этот раз в наказание я одним быстрым движением сломал ему большой палец. Всё же не зря многие годы тренировался. Этот педик наверняка в глаза спортзал не видел. Он вдруг громко закричал, начал дёргаться, вырываться. Это меня разозлило.       Я навалился на него всем телом, просунул прут между его зубов и вошёл по самые яйца в его дырку.       — Что же ты, джигит? Кто это совсем недавно так тёк по мне? Чей хер упирался в землю? Чего ты так недовольно теперь орёшь, а?       Я приподнялся на руках, принимаясь вколачиваться в узкий проход. Что-что, а зад у него оказался отменным. Шамаил завалился набок, закатив глаза, вцепился левой рукой в сломанный, неестественно торчавший палец.       — Смотри на меня, — скомандовал я. — Нравится?       Он не отвечал. Что же ему тогда так не понравилось? Я обхватил его голову руками, встряхнул. Он слабо пролепетал:       — Хватит, пожалуйста. Отпусти.       Его слова меня поразили.       — Отпустить? О чём это ты? Ты должен радоваться, ведь встречаешь свой жалкий конец в моих объятиях, и лишь я один буду знать, где твоя могила.       Он вдруг разрыдался. Я остановился, вынул из него свой член, выхватил прут из его зубов, повернул к себе лицом, положив спиной на землю.       — Чего же ты плачешь? — с долей сочувствия полюбопытствовал я. Мне стало решительно непонятно, чем он так недоволен. Это бесило. Нет, это приводило в полнейшее бешенство: — Хватит рыдать, словно никчёмная баба!       Шамаил не послушался, и тогда я врезал ему наотмашь, впечатав правой щекой в траву.       — Так не пойдёт, — решил я, подобрал его ноги, снова проник в его тело и замахнулся веткой, рассекая оголённые участки кожи до красочных полос.       Как же красиво. Вот и кровь, наконец, выступает. Бью снова и снова, а он то стонет жалобно, то кричит, то мычит что-то нечленораздельно, но теперь это звучит для меня, словно мелодия. Меня полностью захватывает, хочу слушать ещё. Я ускоряюсь, достаю из заднего кармана острый ножик в кобуре. Он сопротивляется. Кричит истошно, когда я, словно завороженный, отрезаю ему большой палец. Никуда ты от меня не денешься. Раз решил стать моим, то терпи. Хрящик за хрящиком, сустав за суставом. Мои руки дрожат от адреналина. Он весь в крови, больше не орёт и не рыдает. В обморок свалился? Я вонзаю ножик в его красивый карий глаз, выковыриваю тот наружу, так что он начинает болтаться из глазницы. Он что, уже умер? А я ведь только кончил.       Сижу рядом, изучаю открывшуюся передо мной картину. Ну кто бы мог подумать? А я уже хотел засадить ему второй раз, но трупы меня не привлекают. Наши норовистые кони тихо фыркают, будто и не видели ничего.       Я встал, поднял мешок с травой, опустошил его, засунул в него полуобнажённое мерзкое тело джигита. Нужно было куда-то его деть. Всё было словно в тумане. Переставлять ноги оказалось тяжёло.       От испытанного удовольствия меня всего трясло. Я убил жалкого педика. Помню, как тогда снова опустился в траву. Вокруг повсюду почему-то кровь… столько крови, словно разлили краску. Я поднял взгляд, небо — розово-персиковое. Солнце зашло за ближайший снежный пик, спряталось, предав меня. Ну и ладно, наверное, это мне на руку, ведь в темноте исчезнуть намного проще. Я упал навзничь, зарывшись лицом в траву, чтобы больше не видеть окружающего меня розово-алого хаоса.