Свадьба

А как красно солнышко по небу катится, А как бела лебёдушка по морю плывёт, А сидит жених рядом с невестою, Добрый молодец да с красною девицею. Ай по городу звоны пошли, Ай по терему дары понесли, Отставала бела лебёдушка Да от стаи своей лебединой, Приставала бела лебёдушка К ясну соколу, к добру молодцу, Под его крыло да широкое Ой склоняла головку лебединую. А как шли жених с невестой ко златому венцу, А как в тереме мила тёща бояр дарила, Кого камкою, тафтой, кого златою парчой, А как милого зятя — да вековечным даром, Вековечным даром — своей дочерью… Разрумянившаяся от волнения, смущения и тепла в полной народу горнице, Матрёна сидела за столом на почётном месте, подле Григория Скуратова-Бельского — вчера ещё только жениха, а сегодня уже мужа. Сегодня уж и обвенчали, и ныне свадьбу празднуют, а ох и долгий же был день… Ох и боялась же Матрёна, что разорвут батюшка с матушкою помолвку. Хоть и сговорились уже, и не ниже их родом Скуратовы-Бельские, потомки польской шляхты — правда, и не выше, все они «дети дворянские», не шибко знатные да богатые, и среди подарков, что мать на свадьбе гостям да сватам раздавала, никакой златой парчи, знамо дело, не было, чай не князья они именитые, — а ну как порешат, что всё ж молоды слишком жених с невестою, добро бы хоть жених постарше был, а то и дома покамест своего нет, собрался невесту к отцу с матерью жить вести, а чай всё же дворяне, не крестьяне пахотные! И хоть и похваляется жених, что пойдёт на службу государеву да там и возвысится, будет жену молодую как княгиню одевать и хоромы построит не хуже княжеских, а всё же похвальба это только покамест, вилами по воде всё писано… А ещё и то, что спознались они с Гришенькой до свадьбы, как у добрых людей не водится. Хотя — как спознались-то? Ну, подкупил он матрёнину няньку, поцеловал Матрёну пару раз на тайной поляне у речки, да гребёнку резную подарил, маслами заморскими пахнущую, да и пообещал сватов заслать — вот и заслал… И боялась Матрёна за те тайные встречи да подаренную гребёнку, а они-то, стало быть, и на добро всё повернули. Мать порешила, что коль уж спознаться успели, так надобно выдавать дочь, раз Гришка Скуратов не только осрамил, но и сватается. А отец у них в доме всё за матерью повторяет. Матрёна-то такою, как мать, в супружестве не будет. Она себе не хочет такого мужа, как отец, что — хоть и добер, а, стыдно сказать, жену во всём слушается. Она сама Гришеньку слушаться будет; всё как попы велят. А и Гришенька с нею будет ласков — любит ведь, говорил, что любит, а и она любит и слушаться станет, так чего ж ему ласковым не быть? Вот на свадьбу-то ему плётку подарили — дескать, наказывать чтоб жену молодую, ежели ослушается, — но и она ведь слушаться будет, и он её никогда не накажет. А вообще, дурной обычай-то, с плёткою этой, что на свадьбу жениху дарят, вот что бы матушка ни говорила, а не все обычаи старые хороши… Матрёна подняла глаза, взглянула быстро на Гришеньку. Покраснела сильнее, робко улыбнулась — и он тут же улыбнулся в ответ. Всё хорошо будет. Это уж она точно знает. И тут, как назло, песенницы под окном затянули другую песню: А чиста ли наша невестушка, А чиста ли наша лебедь белая? Ой, а может, лебёдушка наша-то Замарать успела уж пёрышки, Ой, а может, да чаша златая Да уже не цельная, а дырявая, Всё вино из чаши-то выльется! Лицо у Матрёны запылало так, что сделалось, наверное, краснее свёклы — никаких румян не надобно. Обычаи! Обычаи старые! Мать всегда говорит: стариною Русь красна! Нет, оно-то, конечно, так, но вот это вот — срам же, а не обычай! Вот пошто такое на свадьбе петь? Нет, конечно, они не оскорбить, не осрамить её хотят, девки-песенницы эти. Это просто обычай такой, и вроде ведала она о нём, а вот только… Стыдно. Всё едино стыдно. Поют и поют, вон кто-то уже и засмеялся… И вспоминается, как до свадьбы с Гришенькой на полянке у реки целовалась. И кажется — все об этом знают; над тем и смеются. Нет, не может никто знать, не может. Гришенька бы хвалиться не стал, а и нянюшка её и себя вместе с нею не выдала, батюшке с матушкой так и сказала — подбежал, дескать, Скуратов Гришка у реки к нашей Матрёнушке, гребёнку сунул, сказал, что посватается, да и убежал, а и разговоров никаких промеж них не было, вот я караул и не кричала! А гребёнку Матрёнушке, красавице нашей, позволила оставить, нешто выбрасывать, раз уж сунул да убежал? А и коли уж сказал, что посватается, так обидится ведь, ежели гребёнку выкинуть, а Матрёнушка-то сразу сказала мне, что не против такого жениха будет, ежели батюшка с матушкой дозволят, вот я и позволила гребёнку-то оставить… Видела Матрёна: не шибко поверили батюшка с матушкой старой няньке. Но коль уж были у них в доме сваты, да сладилось сватовство, так не стали и няньку бранить да правды допытываться, и Матрёне матушка только строго-настрого наказала более до свадьбы с Гришенькой не видеться, а то вовсе кривотолки пойдут. Не ровен час, скажут: женят рано да скоро, потому как невеста понесла уже! Матрёна и тогда покраснела да матушку клятвенно заверила, что честь свою девичью не уронила — а и не уронила же, ну были поцелуи у реки, так что те поцелуи? — а теперь-то, от песни этой, и вовсе стыд такой, что хоть из-за стола выскакивай да прочь из горницы беги. Вроде и не знает о поцелуях и гребёнке никто, и просто так поют, по обычаю, а всё равно будто потешаются над нею да смеются… Глаза Матрёны наполнились слезами, губы задрожали. Она низко склонила голову — зазвенели длинные, до плеч, тяжёлые свадебные серьги, — и попыталась незаметно промокнуть глаза краешком широкого расшитого рукава. Да как тут незаметно промокнёшь, когда все только на тебя и глядят? Все заметили али не все, а Гришенька заметил тут же. Наклонился, взял за руку под столом, сжал крепко, заглянул яркими голубыми глазами в лицо. — Матрёнушка… ты чего?.. — Песня… срамная, — еле выговорила дрожащими губами Матрёна, боясь вот-вот зареветь в голос. И не грех вроде новобрачной плакать от свадебных песен, да ведь не от таких же, плакала бы от тех, что о прощании с милыми родителями, никто бы и слова не молвил, а тут — как есть все скажут, что честь уже потеряла, потому и плачет! — Будто… меня срамословят… У Григория потемнело лицо. Плотно сжались на миг губы, двинулись на щеках желваки. — Плеть та где? — резко, громко спросил. — Что на свадьбу мне подарили? Плеть? Что для неё подарили… для жены? Но не её ведь Гришенька плетью собирается — да ещё и сейчас, при всех?.. Не на неё ведь прогневался? — Плеть… да вон же она, Гришенька, ты её к поясу и привесил… — Сейчас я, Матрёнушка… ты сиди, сиди, не бойся… нашли что петь, дурищи… Зашумела вся горница — чуть не своротив лавку, выскочил новобрачный из-за стола да кинулся к открытым дверям, из-за которых всё ещё доносилась шуточная песня про то, не утратила ли честь невеста. На бегу схватился за плеть, слышно было, как засвистел за дверями с силой рассекаемый воздух… Песня прервалась — и поднялся истошный девичий визг. Кажется, песенницы кинулись врассыпную — кто куда. — Гришка, ты чего? — взвизгнул громче иных смутно знакомый голос — быть может, одной из матрёниных подружек, из тех, с которыми все вместе играли и плясали у реки, да которые вовсе не все знатными были; знатных-то петь под окном не поставили бы. Видно, и Гришеньку она, девица эта, хорошо знает… — Ты белены объелся али на пиру брачном упился?! И тут же — голос Григория, громкий, злой, совсем не такой, каким с Матрёной он разговаривал: — Кому Гришка, а тебе Григорий Лукьяныч! И вновь свистнула плеть, и завизжала девка так, что Матрёне даже на миг жаль её стало. На самый короткий миг — потому что уж больно обидно за песню срамную. Даже ежели и обычай такой. — Ай… изверг… мало глаза не выхлестнул… Малюта, чтоб тебя… — Тебе — Григорий Лукьяныч! — на сей раз плеть свистнула, похоже, просто в воздухе — потому что визгу не послышалось. — Вон пошла, дура, второй раз ударю — закрыться не успеешь! — Прости, батюшка Григорий Лукьяныч… — пробормотала девка, забыв и про Гришку, и про Малюту, и про то, что, возможно, ещё вчера все вместе смеялись они на лугу. Быстро простучали удаляющиеся бегом шаги. Когда новобрачный вернулся, спокойно сворачивая плеть, в горнице царила мёртвая тишина. Григорий сел на своё место, опять сжал руку Матрёны под столом. — Матрёнушка… испугалась?.. Матрёна снова быстро взглянула из-под тяжёлого, непривычно высокого головного убора. — А чего мне бояться? Улыбнулась. И Гришенька улыбнулся тоже. — Больше сраму такого не запоют… никому тебя обидеть не позволю… И громко, на всю горницу, добавил — да вновь лицо на миг жёстким и злым стало: — Свадьбу справляем али хороним кого? Гости всё ещё переглядывались, но выручил второй Григорий Скуратов-Бельский — старший брат новоиспечённого мужа. Поднялся из-за стола, воздел полную чашу: — Во здравие молодых! Новых песенниц али песенников позовите, да пусть добрые песни поют, чтоб чете молодой любо было, а и нам всем такоже! Кто-то засуетился, выбежал из горницы — собирать новых песенников. Все вновь зашумели, кто-то заиграл на гуслях, внесли новые блюда с яствами. Свадебный пир пошёл своим чередом. — Ох, батюшка Иван Никитич, сердце у меня не на месте… — Чего так, Катеринушка? — Да всё с вечера думаю: нешто за зверя лютого мы Матрёнку нашу отдали? — Да чего за зверя-то? Юнец ещё Малютка Скуратов вовсе, и Матрёнушку вон как полюбил, перед отцом с матерью, сказывают, на коленях валялся, упрашивая сватов заслать… — Юнец… То-то и я думала, что юнец, злилась только, что говорил он с нею до свадьбы да гребёнку ту подарил, а и думаю, что не токмо это, уж больно Матрёнка краснела да смущалась, ну да ладно, совсем уж срам сотворить всё едино бы не успели да и нянька матрёнина не позволила, не такую я всё ж к ней приставила… А как на свадьбе-то, прямо на пиру, девок-песенниц он плетью разогнал, видал, батюшка? Да добро бы прикрикнул просто, велел другую песню петь, без насмешек, так нет же — плетью сразу, одной девке прямо по лицу, поди, не столь давно ещё с плетью-то наловчился, не то не успела бы девка закрыться, так бы без глаз и осталась… И ведь не пьян же был вовсе, не таковские у нас семьи, чтоб новобрачный да на свадьбе упился! И как со двора-то после этого вернулся, так глаза лютые, поначалу-то, чисто Антихрист, хоть на иконы крестись… А ну как Матрёнку он плетью-то этой? Прямо в брачную ночь? А? Плеть-то мужу для жены дарят! Вот наутро к ней как зайду, а она и в слезах вся, ой, знаю я, батюшка, бывает у молодых боярынь такое, не у всех всё ладом, как у нас с тобою… И ведь ничего не поделаешь, муж уже венчанный, теперь ежели от мужа — так только в монастырь! А нешто для пострига мы Матрёнку растили? — Ну, ты, матушка, уж и удумала… С чего бы он Матрёнку-то плетью? Девок разогнал — так ведь за Матрёнку и вступился, она от той песни дурной мало за свадебным столом не разревелась! А как Малютка песенниц разогнал, так Матрёнка и снова заулыбалась, так чего бы он её плетью, да уж ночью-то брачной? Как со двора вернулся, так и впрямь глаза лютые были, но то он на песенниц был зол, а после-то, подле Матрёнки сидючи, и сам тоже вновь подобрел да улыбаться начал. Вон сидели оба красные да счастливые, поди, весь день ночи-то ждали… — Ой, батюшка, срам молвишь! Ну, добро бы, чтоб так, ох, Господи, благослови… Сегодня-то помолюсь подолее, а завтра как пойду Матрёнку спрашивать, хорошо ли с мужем молодым почивала, так и посмотрю, что да как, ох, хоть бы утешать не пришлось… — Да ложись ты, матушка, и почивай спокойно. Будет Матрёнка наутро вовсе счастливая. — Добро бы, батюшка, добро бы… Обряженная сенными девками в чистую, просторную, расшитую сулящими чадородие старинными узорами рубаху, с расчёсанными да распущенными блестящей волной по плечам длинными, почти до колен, тёмно-русыми волосами (вот бы в них золота было поболее, как в пшенице спелой под солнышком летним, с детства Матрёна о том мечтала, да какою уж Господь судил уродиться…), с утра ещё намытая да напаренная мятой и росным ладаном в бане, сидела Матрёна на постели, стыдливо подтянув коленки к груди да натянув на них до пят всё ту же свадебную рубаху. Волосы падали на плечи и грудь — чисто как у русалки какой, — закрывая поверх рубахи шелковистым русым водопадом. Вот вроде и прикрыта, и всё по чину, и всё едино ведь ночь брачная — а смущения-то сколько, лицо так и горит… Когда к опочивальне их вели, песен шуточных более не пели — хоть и о брачной ночи, случается, их поют, и нередко. Но — напугал всех Гришенька, разогнав плетью первых песенниц, и новые пели только о том, чтобы дом у молодых был полною чашею да детишек здоровых побольше, да в семье всё ладом. Эти-то песни хорошие были. От них у Матрёны на душе спокойнее стало — а теперь и вновь щёки пылают, и сердце колотится… А Гришенька себя раздеть ко сну не дал. Дёрнул только плечом, кинул через плечо спальникам: «Чай не безрукий, сам разденусь!», и дверь затворил. И стоит вот теперь, распоясывается, и на Матрёну жадно смотрит, и она на него — а и смотреть хочется, и рукавом стыдливо закрыться… И помогла бы раздеться — от спальников помощь не захотел принять, но от жены-то молодой, чай, примет, — а тоже предложить стыдно. Сроду она мужчин-то не раздевала — откуда бы, чай не девка срамная. И мать вроде и пыталась рассказать, что в ночь брачную будет, да толком ничего и не рассказала — всё наказывала только не бояться, да мужа во всём слушаться, да не отказывать ему ни в чём, потому как теперь, после свадьбы, отказывать грех, и муж осерчать вправе будет; а что делать-то да как себя вести, почти что и не сказала… Осмелилась Матрёна голос подать: — Гришенька… не любишь, когда спальники раздевают?.. — Да ну их, — Григорий дёрнул опять сердито плечом, да глянул на неё — и вновь улыбнулся. — Возятся только… чай не государь я, сам раздеться могу, и быстрее выйдет… Матрёна робко улыбнулась в ответ. Всё же осмелилась предложить: — А хочешь, я помогу? Хотя я вовсе не умею… но сапоги хоть сниму, сапоги, поди, самому сложно… И Григорий снова улыбнулся. — Ну, помоги… Матушка ещё про один обычай старый рассказывала. Дескать, должна жена молодая разуть мужа в первую брачную ночь — а муж перед этим монетку в один сапог прячет, и ежели первым жена тот сапог снимет, так будет над мужем верховодить. Хвасталась матушка, что они с батюшкой обычай этот на свадьбе исполнили, и так-таки сняла она первым сапог с монеткою, вот батюшка теперь советов её во всём и слушается. Но Гришенька вроде точно монетки в сапог не клал, а и ладно; Матрёне не надо, чтоб он её слушался, она сама его слушаться будет. Встала осторожно с кровати, следя, чтоб не соскользнула с плеча рубаха, помогла Гришеньке раздеться и разуться. Когда и он в одной рубахе остался, пошла, как матушка велела, свечи задуть да лампадку перед иконами. Нахмурился Григорий — рыжие брови у переносицы сдвинулись. — Зачем это? Видеть тебя хочу… — Матушка так наказала, — смутившись, пробормотала Матрёна. — Чтоб… сраму не было… чтоб святые не глядели… Нахмурился Григорий сильнее. Дёрнул завязки рубахи своей у ворота. — Какой срам, когда венчали нас? А чтоб святые не глядели — да нешто им на небесах делать более нечего, кроме как подглядывать, что муж с женою в опочивальне творят? Не сдержалась Матрёна — прыснула смехом, закрыла лицо рукавом. Взглянула поверх рукава смешливо и виновато: — Не серчай, Гришенька… просто — матушка велела… — Да я не серчаю вовсе, — Григорий подошёл совсем близко, коснулся ладонью её щеки — шершавая ладонь, видно, много уже с саблею упражнялся да поводья держал, прежде и не замечала Матрёна, что ладонь у него такая жёсткая да шершавая… — А матушка велела — так теперь ведь ты меня должна слушаться, не её? Матрёна убрала рукав от лица, кивнула быстро, снова улыбнулась. — Тебя… Григорий обхватил её лицо обеими ладонями, поцеловал в губы — быстро, крепко, как у реки целовал. — Оставь свечи… видеть хочу… а святые — да нешто им до нас, и ведь женаты, не блуд какой творим… И успокоилась Матрёна, перестала о свечах да лампадке думать, да об иконах, что завесить матушка велела, а она и не завесила. Но — прав ведь Гришенька, нешто святым до них, и нешто они блуд творят? И слушаться она его впрямь теперь вперёд матушки должна. А Григорий отступил на шаг — да и совлёк рубаху свою через голову, вовсе донага раздевшись. Матрёне бы и вновь рукавом закрыться, и не смотреть — а она и посмотрела, кожа у него белая, незагорелая, грудь да плечи широкие… Не удержалась, ниже взором скользнула. В паху поросль рыжая, чуть темнее волос да бровей, — и… и… Нет, про уд-то мужской она знала. Всё же матушка её к свадьбе готовила. Только — знать-то знала, а въяве-то не видала. А уд тот на верхушке красный, да из завитков рыжих вверх смотрит… Пуще прежнего покраснела Матрёна — но не вскрикнула и не отвернулась. Может, и надо бы — но ведь прав Гришенька, венчали их, так чего мужа венчанного стыдиться? А щёки всё едино горят, тут и захочешь — а ничего не поделаешь… Матушка-то всё успокаивала: дескать, ты свечи да лампадки задуешь, а Гришка твой рубахи только приподымет, ты и не увидишь ничего, больно только малость будет, но ты потерпи, то уж дело женское, ты, главное, не вырывайся, да мужу не показывай, что не хочешь али боишься. А что донага-то муж разденется, да свечи будут гореть, да всё видно будет — матушка, поди, и не помышляла, что так быть может. Но и стыдно, а смотреть-то и хочется. И Гришенька прав: что теперь матушкины наставления, теперь ей его слушаться надобно. А стало быть, можно не тревожиться ни о чём. А Григорий тем временем к ней шагнул — да тоже тесёмки на её рубахе дёрнул, развязывая. И Матрёне бы снова вскрикнуть, отшатнуться, закрыться, сказать, что рубаху приподнять только надобно, — а снова не стала, и вовсе не потому, что Гришеньку прогневать боится. А потому что хочется ей, чтоб ему любо было. И раз он посмотреть на неё хочет… Да и она ведь на него смотрит. Так нешто ей от него закрываться? И матрёнина рубаха тоже с плеч на пол соскользнула, а Григорий волосы её за спину убрал, чтоб тела не закрывали, — скользнули ладони шершавые по плечам да по груди, и жарко Матрёне стало, и в паху вроде как потянуло да повлажнело. А у Григория глаза ещё более жадными стали, как у купца, что гору золота увидал, ощупал он её всю взглядом, взял за плечи и к постели повлёк: — Пойдём, пойдём… я знаю, как, мне брат рассказал… Матрёна не удержалась: — Да у тебя, поди, уж сколько девок разных было… А Григорий впервые за вечер сам покраснел — от румянца веснушки на лице проступили. — А не было… И — опрокидывает Матрёну на спину, и шарит ладонями по телу, по груди, сжимает, гладит, и ещё жарче от этого, и хочется чего-то, а чего — сама толком не ведает, и может, и срам это, но ведь ежели с мужем венчанным — так и не срам? — А не верю! — у Матрёны вырвалось. — Ну вот те крест… — Григорий свой крест серебряный, на шнурке шёлковом болтавшийся, поймал, к губам прижал. — Чуть не было, да не было! Брат мне девку какую-то и привёл, учись, говорит, на ней, чтоб перед женой молодой стыдно не было. А девка та и разделась, а я на неё смотрю, а перед глазами всё ты стоишь, тьфу, думаю, не хочу девку-то эту, тебя хочу, ну, плюнул да ушёл, брат хохочет, а я ему говорю — сам с девкой этой вожжайся, а с женой уж как-нибудь управлюсь, за словесную науку спасибо, а девки твоей мне не надобно… Засмеялась Матрёна счастливо. Вот вроде и вправе жених до свадьбы хоть с какими девками срамными ложиться — а ведь и после свадьбы ложатся, да прямо в постельницы себе иные мужья тех девок берут, хоть и молода она, а многое слышала! — а отчего-то так хорошо, что Гришенька девку ту не возжелал, о ней, Матрёне, думал. — Гришенька… Гжисю… я… я тебя всегда любить буду… Григорий вроде чуть удивлённо взглянул — но и улыбается. — Будешь, конечно… — И ты меня? — И я тебя, а как же? — Крест поцелуешь? — Так уже у алтаря целовали! Ну вот ещё, вот… Снова прижал к губам нательный крест — а после начал целовать Матрёну, и губы, и лицо, и грудь, и стыдно стало, и сладко. А сама-то не знает, что делать, по плечам только да по волосам гладит, но Гришеньке вроде и любо… А потом Григорий завозился, коленом Матрёне между ног вклиниваясь, и она ноги послушно развела, а всё равно замерла, сжалась, снизу вверх в лицо глядя. — Не бойся… я осторожно… надо так… — Я не боюсь… ну, малость боюсь… ай!.. Больно оказалось и впрямь, но Гришенька тут же и в объятия сгрёб, и к себе прижал, и в губы вновь поцеловал — долго, сладко, и языком, стыдно признаться, прямо в рот проник, а только оттого ещё слаще стало, и боль вроде не так сильно чувствуется, и когда двигаться внутри начал, то вроде и больно ещё, а и вновь сладко, и захотелось тоже руками и ногами крепче оплести, к себе прижать, в себя вдавить, Матрёна так и сделала… А Гришенька всё целует, и стоны её заглушает, и шепчет что-то — то по-русски, то, видно, по-польски, дедов язык вспомнил. Что-то вновь о том, что как княгиню одевать будет, никому взора дурного бросить не позволит, слова обидного сказать. А потом стало вовсе сладко, и Гришенька ей в шею уткнулся, и что-то совсем невнятное пробормотал, и внутрь горячее потекло. Об этом матушка сказывала — а вот о том, что сладко будет, не сказывала вовсе, только всё велела не бояться. Григорий полежал на ней чуть, а после в сторону откатился, и Матрёну ближе притянул, давая от алого пятна на простыне отодвинуться. Хорошо, что у них в семьях обычая нет простыни поутру всем показывать; разве что матери их обоих посмотрят, но матери-то ладно, перед матушкой да свекровью не стыдно, а вот перед иными — хоть и доказательство чистоты девичьей, а и срам… — Шибко больно было? — Григорий спросил, по голове её гладя. И заглядывает в свете пламени свечного в лицо, и улыбается, а и снова хмурится чуть. Видно: волнуется. Матрёна тоже улыбнулась. — Не шибко… хорошо было… — И мне… А коли не шибко больно, — улыбнулся шире, руку снова Матрёне на грудь положил, и бедром она вновь почувствовала, как уд у него крепнет, — давай ещё раз? Матрёна покраснела — а и разулыбалась. — Сразу?.. — А чего? — А не грех? — А чего грех? Поп благословил… — Тогда давай… Григорий снова опрокинул её на спину и прижался горячим крепким поцелуем к губам. Матрёна сидела на скамеечке, позёвывая — спали они с Гришенькой нынче, в их первую ночь, крепко, а всё же и любились много, вот и не шибко выспалась. Надо бы на задний двор выйти, на качелях покачаться — от свежего-то ветерка в лицо быстрее просонишься… Новая, приставленная свекровью, сенная девка — да не девка скорее, а молодая баба, постарше Матрёны, в повойнике да хорошем вышитом платке, — медленно, с тщанием и осторожностью, чтобы, не дай Бог, не дёрнуть, расчёсывала ей частым деревянным гребнем волосы. Матрёна взяла небольшое круглое зеркало с ручкой — из ларца с жениховскими подарками, что Гришенька, по обычаю, перед свадьбой прислал, вместе с другим ларцом, сластей всяких полным, — и принялась разглядывать в него своё отражение, пытаясь поймать лившиеся сквозь отворённое настежь окошко косые лучи солнца. — Красива, матушка, красива, — продолжая чесать ей волосы, напевно, с почтением а и без излишней холопской угодливости, промолвила из-за спины приставленная свекровью молодуха. — Пригожа, что те солнышко красное, росою умытое. — Росою умытое, — Матрёна улыбнулась, отложила зеркало. — Я-то росою не умывалась, простою водой только… поди, и лицо со сна запухло… — Не запухло, матушка, не тревожься. И водицей-то студёною спросонья умыться — самое то, а только можно и росы луговой в ту водицу добавить. Вот я на рассвете-то в чисто полюшко выйду, росы той в скляницу соберу, тебе в воду умывальную добавлю — тогда вовсе засияешь, солнышком красным, месяцем ясным… Матрёна резко вскинула голову — чуть не причинив себе же боль, но молодуха вовремя убрала гребень от волос, — и в её глазах блеснули любопытство и восторженный испуг. — Ты колдовка? Ворожка? — Что ты, матушка, что ты! — молодуха широко, торжественно, будто в церкви, осенила себя крестным знамением, вытащила из-за пазухи медный нательный крест, поцеловала. — Добрая христианка я, ворожбой бесовской сроду не занималась. А как росою умываться да травами лечиться, да детишек принимать, милостию Божией ведаю, матушка моя меня тому обучила, вовсе девчонкой я ещё была, когда ей помогала… Кроме как росою умыться, можно ещё, матушка, огурчиком свежим личико протереть, лучше всяких притираний да белил заморских будет, вот то уж верно бесовщина, как на духу тебе говорю. А после молочком парным ещё умыться, рушничком вышитым утереться, так и будет у тебя личико белое да румяное, и муж молодой всю жизнь любить будет, ни на одну красавицу, окромя тебя, матушка, не взглянет… Глаза у Матрёны заблестели сильнее. Она подалась к молодухе, положила ей руку на широкое крепкое запястье. — Тебя как зовут-то? — Степанидой, матушка, кличут… — Будешь за мной каждый день ходить… Будешь? — неожиданно робко спросила вдруг Матрёна, подумав, что, может, один только раз приставила Степаниду к ней свекровь, а так есть для неё другая работа. А из родительского дома упросила она взять к себе старую няньку, но нянька сказок да песен много всяких знает, и с детства ей будто родная, а вот про травы да умывание росой сроду ничего не рассказывала, а Степанида, кажись, в этом деле вовсе учёная, и говорит вон даже, что и детей принимать умеет… Степанида улыбнулась. В тёмных, как у татарки, глазах на миг искорки зажглись. — Буду, матушка, само собою, буду. Затем к тебе и приставлена. — Хорошо, — Матрёна успокоилась, улыбнулась, снова села поудобнее, подставляя волосы. Закончив чесать, Степанида скрутила их в косу, убрала под повойник, надела сверху кокошник. — Красавица писаная… Я, матушка, и для волос всякие отвары знаю. Будут ну чисто шёлк, и густы, и длинны, была б девицей на выданье, так были б всем на зависть, а так мужу молодому будут на радость. Матрёна снова заулыбалась. Опять посмотрела в зеркало — в кокошнике-то непривычно, и лицо будто другое чьё-то. — Хорошо… Спасибо тебе. — Довольна, матушка, будешь, это уж верно говорю… Отворилась в светлицу дверь, и вошла матрёнина мать. Поприветствовав её да поклонившись низко, ушла Степанида. — Матрёнушка… ночь хорошо ли прошла? Матрёна вспомнила ночь, покраснела, разулыбалась шире. — Хорошо… А матушка в лицо всё вглядывается. И встревожена будто, и боится чего. — Гришка-то… не лютовал? У Матрёны от изумления брови под кокошник уползли. — Лютовал? А с чего ему лютовать? Ласков был… — Так песенниц-то тех как он плетью на свадьбе! — мать руками всплеснула. — Я и боялась всю ночь, вдруг он так же плетью да тебя, а ведь и не поделать уже ничего, его над тобой власть… Матрёна вспомнила песенниц, на миг нахмурилась. Вроде бы чуточку их и жалко, можно было бы впрямь прикрикнуть просто, но — а чего они песню такую обидную пели? И Гришеньку не ей судить. И за неё же, за жену свою молодую, он и заступался. Перестала хмуриться, сжала губы. Посмотрела на мать — да вновь глаза отвела. — Песенницы те меня же и обидели… Гришенька меня защищал, он меня любит… а мне его не судить… И другим не судить, — выпалила вдруг громче обычного да сама тому изумилась. — Ну добро, — мать вздохнула успокоенно, перекрестилась, села на лавку. — Не тебе судить, верно… тебе — слушаться… ну, лишь бы с тобою, кровинушкой нашей, ласков был… А коль говоришь, что и ночью ласков… Не хотела Матрёна о том говорить, но — привыкла всю жизнь мать слушаться, трудно ей было от неё таиться. Сорвалось с уст: — Образа закрыть не дал… свечи да лампадки задуть… ты велела, а он не дал… Я послушалась, — снова с вызовом непривычным промолвила, голову подняв. — Я его теперь должна слушаться. Ты сама говорила. — Ох, Гришка срамник, — мать покачала головой вроде осуждающе, но и улыбнулась. — Ну, то уж его грехи, не твои, тебе о муже молиться, а о грехах его не печалиться… может, коль слушать будешь да почитать, и впрямь всю жизнь ласков будет… Но девок-то!.. А, ладно, Господь с ними, с теми девками, и впрямь песня дурная была. Ай, красавица ты у меня, а в кокошнике-то — чисто княгиня… Матрёна снова заулыбалась. Разрумянилась. Хорошо, что матушка Гришеньку больше не ругает. А то пришлось бы с матушкой родной спорить — а это ведь тоже грех. А Гришенька её всегда любить будет. Он крест целовал. И она его любить будет. И слушаться. А Степанида про умывание росой да молоком рассказывала, а значит, и молодость да красу Матрёна не утратит… Солнце сдвинулось по небу, и его лучи ярче озарили светлицу. И на душе у Матрёны стало вовсе радостно.