За закрытой дверью

За закрытой дверью, когда она раздевается, то становится другой, совершенно другой. Как будто внутри у нее переключается тумблер, перещелкивается в положение «выкл» и отрубает от реальности беспощадную стервозную вампиршу.   Снимает туфли с этими их неебическими каблуками и становится ниже, более хрупкой и беззащитной что ли. Снимает шляпу, черные волосы рассыпаются по плечам, и от этого становится еще более притягательной. Снимает платье и сразу видно, что это женщина, просто женщина. Скатывает чулок с бесконечно длинной ноги и улыбается, отлично зная, как это заводит. И потом стягивает перчатки, обнажая пальцы и ладони, но когти... когти прячутся где-то внутри, их не достанешь, чтобы так же небрежно отбросить куда-то в сторону камина. Белье не снимает. Хайзенберг предпочитает снимать с нее белье сам. Для него это отдельное удовольствие.   В замке камины в каждой комнате, в каждом зале. Дом Димитреску ненавидит холод, поэтому все камины всегда натоплены. Отблески пламени светятся на алебастрово-белой коже леди, делая ее почти похожей на человека, на женщину из плоти, которую если поранить, то пойдет кровь. Гобелены, которыми для тепла увешана спальня, в свете огня как будто оживают. И все это так похоже на нормальную жизнь. Просто мужчина, просто женщина, просто собираются провести несколько часов вместе, доставляя друг другу  удовольствие.   Хайзенберг лежит на ее постели, голый, на постели таких устрашающих размеров, что можно потеряться. На самом деле иногда он думает, что уже потерялся. Бывают у него времена, когда он просыпается и не может понять, кто он, где он и зачем. Потом, конечно, все встает на свои места, но в минуты, когда реальность ускользает от него, он остро чувствует одиночество, неприкаянность и потерянность. Но только не с ней. Когда он с ней, такого не происходит. Она держит его, удерживает на плаву хрупкое сознание, не до конца еще поглощенное монстрической формой.   Шелковые простыни приятно гладят кожу. От мягкой перины веет теплом и уютом. Тихое потрескивание поленьев в камине успокаивает возбужденные нервы. Тонкий изысканный аромат дорогих духов. Хайзенбергу нравятся эти спокойные почти домашние часы, но он, конечно, никогда в этом не признается. Он ведь тоже меняется, стоит только ей начать раздеваться за закрытой дверью. Становится не монстр, не лорд, не вынос мозга для всех окружающих, а изрядно заебавшийся от всего происходящего мужчина. Мужчина, которому нужна женщина, чтобы душа могла хоть немного отдохнуть.   Все, что происходит потом, похоже на танец – страстный, бешеный, неистовый. Количество поз ввиду разницы в росте несколько ограничено, и они используют их все. Какого хера, разве не для того дана им вечная жизнь? Пресыщение властью и безнаказанностью прошло довольно быстро и потом захотелось что-то менее безобидное. Что-то, что может дать отпор, укусить больно и непредсказуемо, чтобы адреналиновый риск будоражил глубины подсознания и не давал человеку окончательно сгинуть внутри монстра.   Пикировки между ними становились все острей, все ядовитей, скатываясь порой и в личные оскорбления. Хайзенбергу рвало крышу от того, как она поправляет волосы, как курит сигарету в мундштуке, таком же неебически длинном, как и каблуки на ее туфлях. Однажды подол платья приподнялся выше обычного, и взору открылась лодыжка. И какая же это была совершенная лодыжка, изящно изогнутая на подъеме, узкая, без единого изъяна, облитая полупрозрачным чулком, который поднимался выше, выше, выше и должен был заканчиваться кружевной подвязкой где-то там, высоко на бедре, совсем близко от самого сокровенного женского места. Хайзенберг тогда пропустил половину всего, что говорилось на совете, потому что пытался изгнать с внутренней стороны век и из головы навязчивое видение, отвечал невпопад и был как-то особенно беспощаден к двум другим лордам. Потом они вышли от Матери Миранды, была ночь, ясная, звездная, по-летнему жаркая. Моро и Донна тут же исчезли, не прощаясь. Димитреску остановилась и смотрела на полную луну, которая отражалась в ее зрачках. Хайзенберг остановился рядом, еще разгоряченный и спорами, и своей фантазией, и мыслями о бунте, которые зрели уже тогда. Бросил на леди длинный тоскливый взгляд, благо, в темноте она не увидела, и пробормотал:   – Выебать бы тебя, чтобы стала поласковей.   К его изумлению она услышала. Улыбнулась, хищно обнажая клыки, иронично изогнув соболиную бровь, и ответила так же тихо:   – Только помойся сначала.   Он так охуел, что не нашелся с ответом. Но принял ванну перед тем, как ночью отправиться в вампирскую обитель.   И вот, год спустя после того краткого диалога, они лежат в одной постели. Снова. Бесчисленное количество раз и каждый раз, как тот, самый первый. Может быть, на одну слабость и стало у каждого больше, но оно того стоит.   Когда первая страсть удовлетворена, нервное напряжение сброшено, а нервы перестают вибрировать, наступает время не для алкающей плоти, а для неуспокоенной души. Это другое, совсем другое. Это акт доверия, на который им обоим очень сложно было решиться, но в мире, где ты только сам за себя, очень важно доверять хоть кому-то, даже если в другие моменты этому кому-то хочешь оторвать башку и вогнать осиновый кол в нестучащее сердце.   Откуда-то из глубин своей необъятной постели она вытягивает белый шелковый шарф с длинными тяжелыми кистями на краях. Кистями проводит по его обнаженной груди, по лицу и потом завязывает ему глаза. Все остальные чувства тут же обостряются, в пару секунд. Поленья трещат громче, духи пахнут слаще, а каждое прикосновение похоже на ожог, хотя ее кожа всегда прохладная. Шарф плотно обхватывает голову, надежно прижимая веки к глазным яблокам. Хайзенберг и хотел бы подсмотреть да не получается. Она никогда не дает ему видеть, как это происходит. Он слышит в темноте лязг, который бьет по ушам, чувствует в пространстве рядом с собой присутствие металла, опасного металла, и приходится подавлять инстинкт тут же отшвырнуть все прочь. Он мог бы на самом деле, но не станет, не хочет.   Хочет совсем другого, а она медлит. Она всегда медлит в первый момент, заставляя его начать дрожать от возбуждения и вожделения. Ровно настолько, чтобы он дошел до точки кипения, но не взорвался. Ему кажется, что каждый раз это ожидание длится на секунду дольше, что так она его дрессирует. Он знает, что это не так. А потом – прикосновение. Восхитительное прикосновение острого края к обнаженной коже, ставшей настолько чувствительной, несмотря даже и на шрамы, что можно разобрать каждый дефект заточки.   Когти способны разорвать человека на длинные кровавые лоскуты, разломить грудную клетку и вытащить сердце наружу, отсечь конечность, голову и все, что Димитреску только пожелает. Но Хайзенберг за всю свою жизнь и куда более долгую нежизнь не знал ничего более деликатного и нежного. Она водит своими смертоносными когтями по его коже, по груди, по шее, по рукам, описывает круги. Надавливает на какую чувствительную точку под челюстью, и Хайзенберг нервно сглатывает. Одно движение, неосторожное или намеренное, и его голова отделится от тела раньше, чем он сумеет сказать «Блядь!».   Ведет по горлу. Ведет от ключиц к середине торса двумя короткими движениями и потом одним длинным по центру к лобку, рисуя букву Y. Как будто он на столе у патологоанатома, и сейчас ему делают вскрытие, не удостоверившись, что он точно умер. Только он не умер. Вернее умер, но не совсем. Запутался в мыслях и представлениях о собственном статусе, и это вызывает истерический смешок. В ответ Димитреску, уже добравшаяся до лобка, к самой границе волос, надавливает немного сильнее, и он тут же прикусывает губу. Голова-то ладно, а вот кое-что другое, к чему сейчас ее когти куда ближе… вот это будет потеря. Второй истерический смешок приходится давить еще на подходе.   И вот – ох! – чувствительность возрастает в разы, потому что она подобралась к самому сокровенному. Хайзенберг шире разводит согнутые в коленях ноги и немного приподнимает бедра, даже не осознавая этого. Руками, закинутыми за голову, сжимает перекладину на спинке кровати до побелевших костяшек пальцев. Из горла вырывается хриплый не то стон, не то всхлип, потому что он не в силах больше сдерживаться. Нервные окончания, кажется, агонизируют от обострившегося восприятия. Вот это – высший акт доверия с его стороны. Если однажды она сорвется с катушек и захочет его убить, то сделает это именно в этот момент. Он знает. И она знает, что он знает.   Но сейчас она ласкает режущей кромкой его поджатые яйца и вставший член. В первые несколько раз он потом осматривал себя чуть ли под микроскопом, но так ни разу и не нашел ни одного пореза. Иногда сбритые волоски, но больше никаких повреждений. Она описывает восхитительные круги, по стволу двигается вверх и вниз, потом переходит на внутреннюю сторону бедер и возвращается обратно. Он течет, как сучка, от вожделения. В белой шелковой темноте слышит, как Димитреску тяжело и учащенно дышит. Думает, что второй рукой она сейчас ласкает себя.   Когда уже совсем невмоготу, когти снова поднимаются наверх, по лобку, по груди, по горлу, под челюсть. Острый край ложится на яремную вену, надавливая чуть сильнее. Одновременно с этим Хайзенберг чувствует, как на его пульсирующий пах ложится прохладная рука и начинает ласкать. И это уже выше его сил, больше того, что он может вынести. Он кончает с криком и стоном, и волны оргазма затапливают его от пальцев на ногах до макушки. Она белые, как шарф, алые, как кровь, и острые, как металл. Ему кажется, что на несколько мгновений он теряет сознание, как будто проваливается в Бездну и возвращается обратно.   Потом, когда оба они пребывают в насыщении, когда сил больше нет ни на что, хотя если поспать часа три-четыре, то можно будет и повторить, потом они лежат рядом, соприкасаясь в невысказанной нежности. Димитреску курит сигарету в длинном мундштуке, а рядом стоит бокал с серебряной инкрустацией, наполненный вином из ее подвалов. Время от времени она делает глоток, и вино на ее губах похоже на кровь.   Хайзенберг пьет из бутылки, и леди не морщит по этому поводу свой аристократический нос. Здесь и сейчас нет леди и бродяги, а есть только мужчина и женщина, которым хорошо друг с другом. Хайзенберг садится рядом с ней, скрестив ноги и бесстыдно выставив напоказ все, что между ними, делает еще один глоток и говорит:   – Слушай, давно хотел у тебя просить. У тебя специальная пилка или когтеточка, ну знаешь, как бывает для кошек? Для когтей для твоих.   На ее лице сначала написано недоумение. Потом до нее доходит, и несколько секунд Хайзенберг думает, что сейчас она точно порвет его в лоскуты, никакая Мать Миранда не соберет. Он делает глоток, наклоняется и быстро вливает вино ей в приоткрытые губы. Забирает из руки мундштук с сигаретой и затягивается. И вот она уже хихикает вместе с ним, как девчонка.   – Дай нормальную сигарету, без этой твоей хрени.   Хайзенберг прикуривает и снова ложится рядом с Димитреску. Несколько минут они молчат, наслаждаясь тишиной, покоем и теплом. Почти нормальная ночь почти людей. Краем глаза он видит ее четкий правильный профиль и в который раз удивляется, до чего же она красива.   – Я тоже хотела тебя просить. Почему? Я ведь такая… думала, что никто уже никогда…   Она запинается и не договаривает, но он понимает, о чем она. И у него есть ответ, даже думать не надо. Хайзенберг поворачивается на бок и проводит пальцем по ее лбу, по переносице, по губам и подбородку, по шее, ладонь замирает там, где ее сердце.   – Потому что когда двое лежат в постели, разница в росте не имеет значения.   Пламя в камине, гобелены на стенах, вино в бокалах, одежда разбросана по полу. Дверь закрыта.  

03 июня 2022 года

Пермь