Годовщина

Ждать пришлось до глубокой ночи. Особенно долго ворочался и сопел Камилло. Рисковать не хотелось. В прошлый раз он таки вышел в уборную, пришлось прятаться. Слушала голоса ночных птиц, пробовала определять название каждой — это помогало не уснуть. Птицы — наперебой, хлопают крыльями, встряхивают ветви. Сквозь щель приоткрытой двери — мутный свет. Уже должно быть около двух-трёх часов. Сама не прочь и себе взять что-то на кухне. Затекли ноги и шея. Ткань ночнушки липнет к телу, а Долорес в халатик кутается. Протяжный голос Кармен Риваз — новая пластинка, даже не шипит. Врала всем, что разбилась, следила за другими, думая каждый раз, вздрагивая — а они слышат? Двери приоткрытые — с закрытыми неслышно. И все из-за жалости. Убедившись, что все домочадцы спят глубоким сном, Долорес встала. Ноги словно одеревенели. Зря сидела, всё боялась, что прилечь захочется. Она кралась, словно мышка. Сон прошёл, а ноги уснули — согнулись, упала. Едва их размяла. По ночам, Casita тоже спит, или делает вид, помогает. Голова гудит — из-за бессонной ночи, постоянного грохота? Свечка даёт мягкий свет, с непривычки слепит. Долорес ступает осторожно, прислушивается ко всему, к каждому вздоху — все спят, даже когда скрипят половицы. Кармен Риваз звучит грустно, поёт о неразделенной любви, и Долорес мысленно рисует его портрет. И сама расстраивается. Сегодня стихи Мариано не читал. Она ждала, надеялась, а он только вечером собирал цветы, и с матерью говорил о садовых дорожках... Бруно говорит сам с собой. Говорит, когда сочиняет мыльные оперы, иногда фальшиво смеется. Раньше после каждого разговора, каждой выдуманной игры, сюжета или пьесы, он вздыхал. Он снова говорит, говорит о песне, какой у певицы голос низкий, через секунду — его любимый момент, о том, что бы он хотел на завтрак, и что стоит зашить пончо — ещё раз — не правда ли, Дарио? Иногда Дарио это стул, иногда крыса. Раньше Бруно обрывался на полуслове, вздыхал, тяжело. Сейчас перестал вздыхать, и говорит много — бормочет, стучит по дереву, никогда не шепчет, песок сыпется, сыпется — но каждый раз чуть вздрагивает, делает короткую паузу — будто боится звука своего голоса. А ещё чаще он прикладывает ухо к стенам, и наверное, мечтает о даре Долорес. А Долорес, слушая его, когда лежит в комнате, кусает кулак, кусает подушку. Привыкла, отбросила мысли подальше, только иногда накрывает. Раз в год. Наслаждается в комнате тишиной. А сейчас не до жалости, старается запомнить, что он хочет на завтрак. Думает, где достать ещё одну пластинку, но так, чтобы никто не заметил. Она слышит, как повсюду топают крысы. Каждый поход на кухню — вечность. По ночам даже нормальным людям все кажется громче, а тут ничто не меняется. Где-то, в чужих домах, говорят влюблённые, кто-то ссорится, а кто-то слушает ночное радио. Бруно уже молчит, слушает, пока играет последняя песня на стороне А. И не двигается. В его животе урчит. Долорес, оказавшись на кухне, в первую очередь засунула себе в рот кусочек тортильи. Собирает еду в корзинку поспешно, кофе надо немного — иначе заметят… Все понемногу, и всего достаточно, и поскорее, чтобы не наступила грусть, уже привычная, как и заученные движения, как заученный запах. Сегодня будет ровно десять лет. Она не знает, почему запомнила дату, наверное, это сказал Бруно. И потому грусть окутала. Бруно уже ждёт на договоренном месте. Ступая бесшумно, но быстро, Долорес подходит к картине, отодвигает растение. Скрипит. И снова прислушивается — все спят в доме, кроме них двоих. Долорес стучит по выступающей доске три раза, через паузу — раз. — Я здесь, — шепчет на всякий случай. — Я слышу, малыш, я тоже здесь. К слову «малыш» привыкла — Долорес для него всегда «малыш». Долорес ставит корзину, но не уходит. Бруно её не поторапливает. Видимо, радуется. Его сердце — бам-бам. Долорес хочет поговорить. Потому что прошло десять лет. О чем говорить? Не думает: — Я тебе принесла, мы сегодня ужинали индейкой, я специально положила себе больше. Ты хочешь на завтрак йогурт. И ты хочешь новую пластинку. Я найду тебе хиты. А что ещё ты хочешь? — Мне бы штаны… — Я принесу нитки и иголки. Я тебе не смогу незаметно достать штаны. — Тоже хорошо, малыш. Спасибо, что возишься. — У тебя есть холодильник? — Долорес осознанно игнорирует благодарность. — Нет, но у меня прохладно. — Раз прохладно, я принесу одеяло. — У меня есть. — Я знаю. Я на всякий случай принесу тебе одеяло, — Долорес молчит, а затем добавляет, — У тебя стучали зубы. Вчера. Ровно три часа. Ты куда дел свое тёплое? — Потратил на пончо. — Хорошо, — произносит Долорес. Кладёт руку туда, где должна быть его ладонь. Ей горько, потому что он незаметно и для себя сказал — десять лет. — Почему ты не уходишь? — спрашивает Бруно. — Я знаю, о ком ты говорил. — Когда? — Когда видел мое будущее. — А. — Уже несколько месяцев я знаю. Он пишет стихи. И поёт, играет на пианино. Он глубокий человек. — Но ты уже взрослая, наверное, у тебя много женихов, разве нет? — говорит Бруно виноватым голосом. Долорес молчит. И говорит, срывается, с горечью, и неожиданным пониманием. — Тебя никто не понимает, но я тебя все время слышу. Ты часто бормочешь. Ты видишь что-то, но ведь, кто нам виноват. — Я-то знаю, что думают и говорят о несчастном Бруно, — произнёс он, пытаясь звучат беспечно. — Я-то знаю, что и ты думаешь. — Я все слышу, и потому много знаю. Ты не знаешь, что я думаю. Я никому о тебе не говорю. Ты понимаешь? Вот так. — Понимаю, малыш. Спасибо. — Ты все равно семья, Бруно, хотя бы для меня, просто никто не понимает, — вырывается у Долорес почти невольно, она сжимает кулачок. — Твоя ноша тяжела. Сегодня прошло ровно десять лет, ты так сказал, и твоя ноша также тяжела. — Я очень благодарен тебе, солнышко, — Бруно расчувствовался, а Долорес думает, почти отчаянно — ей-то он не верит. — Я тоже не понимала, зачем ты мне сказал. Я была маленькой. Пытаюсь понять, и наверное поняла — мне тоже трудно не говорить всем о том, что знаю. А я много, очень много знаю. — Может, зайдёшь ко мне, навестишь? — произносит Бруно с надеждой. — Прости, я не могу, Бруно. Не сейчас. — Понимаю. Но взглянуть-то я на тебя могу, а? Ты наверное совсем взрослая. — Да, но тут темно. Разве ты меня увидишь? Доска отходит со скрипом, чуть заметным для других. Она видит его силуэт — но не вглядывается, смотрит в пол. Он жмурится от света из окна, будто подслеповатый, но боится выглянуть совсем. Долорес просовывает руку в щель. Сжимает костлявую, мозолистую ладонь, чувствует загрубевшие, острые пальцы. Бруно не говорит «спасибо». И держит за руку осторожно, но гладит её мягкую ладонь шершавым пальцем. — Завтра я все принесу, — говорит Долорес быстро, потому что слышит — дыхание у Бруно начало сбиваться. Бруно отпускает её руку. Долорес не хочет видеть его виноватое лицо. Долорес ложится в постель, но спокойствием насладится выходит не сразу. Она врет себе, что плач, который она услышала, прежде чем закрыть двери и погрузиться в тишину, принадлежал не Бруно. Глупые надежды. Если бы это был не Бруно, Долорес навряд ли бы яростно вытирала слёзы. По ночам она плакала по Мариано. Но раз в год — по Бруно.