Обряд

Томные весенние сумерки, крадучись, брали в плен засыпающий город. Мрачной стеной с востока натекала тьма, оживляя тонкие запахи распустившихся соцветий персиковых деревьев. Улицы затихали, наполняясь пустотой и редким гомоном прохожих, и только ночная стража, бряцая нагрудными доспехами, нарушала приближение покоя. Выбеленные глиняные стены дома хранили прохладу, сберегая желанных гостей. Все ждали ужина. Хозяин суетливо отдавал распоряжения слугам и домочадцам. Большую комнату заливал свет сальных свечей и высоких масляных светильников с благовониями. На отполированной кладке у стены сидел статный мужчина в простой льняной тоге, покрытой пыльным плащом странника. Длинные волосы извилистыми волнами ниспадали на плечи. Они слиплись в отдельные пряди, выдавая признаки дальнего пешего путешествия. Мужчина молчал. Глаза смотрели вперед, словно наблюдая за суетой приготовлений. Но взгляд темно-карих глаз замер, уходя в другой, понятный только ему мир. - Учитель, - голос хозяина вывел его из оцепенения; на губах появилась улыбка, придающая лицу выражение смирения и благодарности. – Все готово, учитель. Остался обряд омовения. Позвольте мне самому вымыть вам ноги. Лицо странника не изменилось, все тот же спокойный взор, блаженный взгляд с оттенком кротости и смирения и едва заметные признаки усталости, спрятанные в глубине темных глаз, обрамленных тонкими полосами первых морщин. Когда он заговорил, все смолкли, слушая тихий размеренный голос с четкой расстановкой фраз. Такой бывает у хороших ораторов или у людей, обремененных властью. На высокого сановника гость не походил, но его слушали, ловя каждое слово, слетающее с обветренных губ. - Спасибо, это честь для меня. Ты хороший хозяин, Лука, но пусть это сделает она, - поднявшийся перст указал в сторону невысокой девушки, кутающейся от чужих глаз в темное покрывало накидки. Девушка вздрогнула, ежась от двух дюжин глаз, прикованных к хрупкой фигуре. Маленькая нога, обвитая ремнями стоптанных сандалий, сделала нерешительный шаг. Накидка медленно сползла с головы, давая свободу огромной густой гриве черных вьющихся волос. Завитки рассыпались по плечам, накрывая коленные изгибы, служа вторым покрывалом, прячущим смущение. Подходя к сидящему человеку, она каждый раз робела, словно делала это впервые. Да, впервые, хотя ее руки много раз касались этих ног: пяток, пальцев, лодыжек, как и других ног, но совсем по-другому. Кажется, это было не с ней, а где-то далеко, в прошлой жизни, а возможно – во сне. Под плеск воды о медь принесенного слугами таза, девушка приблизилась, приподнимая складки длинной туники, и опустилась на колени, беря мужчину за стопу. Тонкие дрожащие пальчики расстегнули потрепанные ремешки, высвобождая ногу из поношенной обуви. Приподнятая конечность, покрытая грязью дорог, опустилась в таз, разгоняя в стороны плавающие на поверхности лепестки. Они разошлись, прилипая к стенкам, а тонкие девичьи пальцы неуверенно скользнули по загрубевшей, покрытой первым загаром и цыпками коже. Рука двигалась, задевая мозоли и трещины сбитой странствиями стопы, поглаживала с осторожностью матери, купающей новорожденное дитя. Девушка давила сбившееся дыхание восторга, готовое вырваться тихими возгласами восхищения. Она была счастлива, по-настоящему счастлива от того, что делала сейчас. Плескалась вода, люди томились в ожидании, не прерывая важность момента, и только один стоящий поодаль человек, не отрывая взгляда, затаив дыхание, следил за руками девушки. Черные, угольные глаза пожирали каждое прикосновение, каждый поворот ноги, каждое движение пальцев, смывающих грязь с влажной кожи. Зависть душила, наполняя нутро злобой, ожесточением, отчаянием и… желанием. Жутким, непреодолимым, рвущимся и рвущим, просящим, умоляющим, готовым стелиться по полу, выть, кататься, просить – лишь бы только коснуться этих благословенных ног, оттолкнуть ненавистную блудницу и, наклонившись к тазу, слизывать частицы земли, покрывая поцелуями мелкие комочки грязи, чувствуя хруст песка на зубах. Если бы только мог, он закричал бы от отчаяния, бросился на колени, ползал на брюхе, унижался, умолял, если бы знал, что ему дадут прикоснуться. Но учитель выбрал ее. Ее, падшую девку, готовую месяц назад лечь под любого за пару медных монет. Сердце мучительно сдавливало в горько-сладкой истоме мыслей, повторявших каждое движение маленьких пальчиков. Эта картина возвращала его в пелену ночных наваждений. Тот же таз, заполненный водой вперемешку с благовониями, приглушенный свет догорающего светильника и руки, с необычайной осторожностью скользящие по кривизне лодыжек. Склоненная голова, показывающая полное подчинение, рассыпавшиеся кудри смоляных волос, скрывающих молодое ухоженное лицо и сползшие на одно плечо складки химатиона. Он был готов выполнить любое слово, любой приказ, звучавший из этих уст, идти за ним на край света, терпеть голод, зной, преодолевать усталость, непонимание и безразличие, шляться в толпе таких же изгоев, презираемых собственными семьями, томиться, слушая многочасовые проповеди на площадях и грязных базарах, лишь бы ему позволили остаться рядом. С какой радостью он убил бы эту девушку, сметающую длинным полотном волос последние капли с усталых стоп. Надавил бы ногой на тонкий хрящик под шеей, упиваясь булькающими звуками сдавленного горла. И тогда бы не она, а он мог совершать весь обряд, ликуя в приступе поклонения. Но что он мог, когда тот, кого он так любил, любил весь мир, не замечая просящих глаз?.. Потемневшее небо изливалось на землю потоком дождя, дополняя две узких прерывистых линии стекающих по изгибам щек. Подрагивающие пальцы перебирали серебро, роняя шлифованные кружки с точеным римским профилем. Жажда мести ушла, сменяясь опустошенностью и страхом. Он видел все – синеву кровоподтеков, следы рваных полос на искореженных ударами шипастой плети боках и спине, багряные подтеки, стекавшие с исколотого иглам лба и… взгляд – чистый, ясный, наполненный кротостью, смирением, говорящий: «Прощаю». Кто мог вообразить, что эти глаза, в которые он так силился заглянуть, боясь поймать свое отражение, простили его, унося с собой тяжесть греха, когда тонкое лезвие копья проткнуло грудь, забирая последний вздох? Теперь уже никогда эти пальцы не смогут коснуться его ног. Как же страшно, как пронзительно страшно задушить свою мечту. Задушить… Ветка осины прогнется под натянутой веревкой, наклоняемая бьющимся в предсмертных конвульсиях телом, а из разжатых пальцев высыплется пригоршня монет – плата за ревность.