бесовщина и бесстыдство

сложно сохранять хладнокровие, когда на тебя так смотрят. ренгоку становится тесно и жарко в своей белой рубашке, еще немного и начнет липнуть к вспотевшей коже. аказа смотрит на него так, будто ее и вовсе нет. будто он здесь главный и целиком одетый перед абсолютно голым и бесправным ренгоку, который вообще-то имеет право и возможность выгнать его из аудитории к собачьим чертям. аказа делает вид, что думает – кёджуро дал ему время именно на это; но думает тот совсем о другом. его язык упирается ему в щеку в самом недвусмысленном жесте на земле, а глаза бесовские горят. ренгоку не выдерживает: – я дал тебе время подумать, и – – я думаю, – голос у аказы уверенный и довольный донельзя, – и, кажется, придумал. ренгоку знает, что что бы он дальше ни ответил, это будет звучать как флирт. а то, что он на миг задумывается о том, насколько плотно закрыта дверь в кабинет, выдает его с потрохами. это сложно, правда – думать о чем-то, кроме щек аказы, когда они так натягиваются изнутри. – и что же? у кёджуро хорошая реакция. лучше только скорость принятия аказой неверных решений. ужасных, ошибочных, но таких желанных. адреналин заставляет быть быстрее и ловчее, поэтому он встает с места и усаживается на стол за долю секунды. а затем две вещи случаются одновременно: ренгоку, отъезжающий на стуле от него подальше, и аказа, перемахивающий ногами так, что сидит на столе теперь с другой стороны. минус еще одна преграда. он будто совсем ничего не боится. знает наперед или чувствует кожей, острый язык, отсутствие всякой дрожи. похвальная целеустремленность и невыносимая бестактность. она обезоруживает, потому что ренгоку должен ругаться, но он растерян, и за эту слабость аказа его наказывает без пощады. тонкие губы приторно ломаются в изгибе: – что будет проще, если я тебе отсосу. знает, что ренгоку никто не говорил таких слов в этих стенах, что сам он об этом даже не думал, поэтому не успеет осознать. что первой реакцией будет ступор, а не агрессия, потому что скулы кёджуро чуть румянятся, а это совсем не признак злости. аказа сидит перед ним, и взгляд сверху вниз самую малость насмешливый. рот открывается, чтобы сделать все в тысячу раз хуже, и ренгоку видит в человеческой пасти маленькие белые клыки. – нетненет, – аказа машет головой, играется, усмехается, – что я хочу тебе отсосать. он падает вниз одним слитным движением: спрыгивает на пол, делает шаг вперед и опускается разом на обе коленки, что бьются глухо об старый паркет. ренгоку не замечает, как цепок и прикован его взгляд, который падает следом, чтобы ни единой искры в глазах напротив не пропустить. его естественная поза оказывается донельзя хороша – чуть разведенные ноги, на которые аказа тут же кладет свои горячие ладони, которые жгут ренгоку бедра сквозь ткань брюк. ведут выше, и зрительный контакт разрывается, потому что аказа опускает взгляд на ширинку, а ренгоку до дрожи пронзает мыслью, что никогда и никто не смотрел на него с таким неприкрытым желанием. бешенство, передающееся по воздуху, и поздно задерживать дыхание. у аказы в голосе парализующий яд; у ренгоку не получается даже дернуться. на нем неспешно расстегивают штаны, чуть стягивая их, и аказа тут же целует полувставший член сквозь белье, выдыхает горячо и без капли стеснения облизывает по ткани. тело сложно обмануть, и кёджуро шумно сопит где-то там наверху, пока сладкое стыдное возбуждение стекает по нему к низу живота. нельзя заводиться так быстро, аказа – один сплошной запрет, красный флаг, тревожная кнопка. ренгоку заранее знает, что поплатится за это, как минимум, бессонными ночами. или, наоборот, красочными липкими снами, где его будет преследовать этот взгляд. член отзывается на ласку, твердеет – аказа чувствует это, сыто скалясь, и проводя по нему ладонью до тех пор, пока ткань не натягивается так, что ренгоку краснеет всем лицом. когда аказа, стягивая с него белье, высвобождает его член, тот тоже краснеет, и твердый, красивый, большой замирает у него перед лицом. запомни эту картину. ренгоку жрет ее взглядом, выжигая на подкорке, и совсем плывет, когда голой кожи касаются горячие губы. аказа доставляет удовольствие в первую очередь себе, поэтому не торопится, ласкается, дразнится, прижимает губы к головке, проводит языком вдоль ствола. у ренгоку пересыхает во рту, а аказа наоборот – щедро смачивает слюной его член, и губы его скользят по нему медленно и с нажимом. дальше кёджуро ничего не остановит – эта мысль приходит смирением и принятием всех своих демонов разом. им нравится, когда перед ренгоку стоят на коленях. им нравится, когда вокруг его члена растягиваются розовеющие губы. какой-то другой части кёджуро все еще стыдно до смерти – лицо его алое, на руках, крепко вцепившихся в подлокотники, взбухли вены. но он смотрит вниз: там, на его члене, под языком аказы тоже набухают вены, и он проходится по ним так, будто его кожа приятна на вкус. аказе несложно – пара движений, и он берет в рот целиком, почти касаясь носом паха. в глотке у него жарко и тесно. ренгоку впивается пальцами в подлокотники до царапин, мысленно умоляя, чтобы аказа двигался, и его мысли снова читаются на раз-два. тот насаживается ртом на член со слабо скрываемым удовольствием, втягивая щеки, и когда кёджуро чувствует, как утыкается головкой члена в горячие стенки горла, то сдавленное дыхание из собственных легких выходит почти что стоном. аказа сглатывает слюну – ту малую часть, что не осталась на члене, – и кадык его дергается вслед за синим кольцом вокруг шеи. у ренгоку перестает биться сердце, когда он допускает абсолютно безумную мысль: как глубоко может войти его член. способна ли эта полоска натянуться от того, как сильно засовывать его в эту блядскую глотку. ренгоку чувствует горячий пот у себя по спине. аказа берет короткие перерывы, мажет выступившей смазкой себе по заалевшим губам, помогает ладонью у основания и вновь проводит мокрым языком по всей длине. у самого стоит так, что болезненное возбуждение снимает все предохранители, и хочется глубже, теснее. он отрывает руку ренгоку от подлокотника и не успевает доделать начатое – кёджуро все понимает, а, может, просто ведется на обезумевшие инстинкты, и зарывается пальцами в его волосы сам, в короткие жесткие пряди на затылке. попался. не ласка, а капкан, в которым ты оставишь всего себя. аказа замирает без движения: все меняется до грубости резко. терять больше нечего, а если у стен есть глаза и уши, то пусть наслаждаются порно. теперь ренгоку толкается ему в рот, в узкое жаркое горло, и аказа лишь сдерживает рефлексы, позволяя ему на пару мгновение побыть без злоебучих цепей, что держали такое животное годами на привязи. ренгоку красивый, когда краснеет не от смущения, а глаза его темнеют от похоти, и, когда аказа ловит его взгляд сверху, то тонет так, будто под коленями расплылось болото. страшное, темное – его стихия. улыбнулся бы, но губы заняты вылизыванием горячего члена, проступившей на нем смазки, и аказа им любуется, каждой веной, каждой каплей, знает, что кёджуро сейчас кончит. он отводит лицо, и, сопротивляясь руке ренгоку, держащей его крепко за волосы и пытающейся насадить глубже, сжимает ладонь вокруг ствола члена сам, в пару коротких движений доводя до оргазма. и ренгоку хочется – нет, нужно – закрыть глаза и провалиться в темноту, сгореть от стыда и осыпаться пеплом, но аказа безмолвно приказывает и просит. призывно открывает рот и высовывает розовый язык, которые кёджуро пачкает спермой, плохо давя в горле хриплые стоны. кончает так много, что аказа облизывает губы и смазывает капли со щек, засовывая пальцы себе в рот и судорожно сглатывая. взгляд в расфокусе уходит куда-то сквозь, а у ренгоку выжженным в памяти остается картина с тем, как его сперма блестит на чужих губах, и это наваждение с глаз не проходит. проклятие в том, что теперь он будет вспоминать их в деталях всегда. у аказы дрожат ноги, когда он пытается подняться; кёджуро сперва даже порывается ему помочь, но собственное тело тоже ощущается набитым ватой мешком. не слушается, остывает, оно предало ренгоку, а у того слишком пусто в голове, чтобы злиться на себя. – аказа, – полувздохом застревает на языке. к чему и зачем; какие беседы дальше с ним вести. но сомнения – это все про ренгоку. аказа стряхивает с себя оцепенением и расстояния между ними становится еще меньше. порывистый, быстрый – теперь он наклоняется, и ренгоку теряет дыхание еще раз. аказа целует его: мокрые горячие губы сминают другие – те, что пересохли у ренгоку от тяжелого дыхания. но равновесие достигается быстро: кёджуро позволяет то, на что аказа даже не просил разрешения. его язык у ренгоку во рту оказывается за считанные секунды, и влажный поцелуй – с голодом, с нетерпением – стирает у того все мысли из головы. кроме той, что целовать рот, который недавно сосал его член, – это больше, чем просто возбуждающе. аказа, кладя ладони ему на плечи, отпирается первым сам, и все заканчивается той же катастрофой, что и началось. бесовским насмешливым взглядом. – я придумал еще кое-что. встретимся завтра?