Олеандр

Только одной и единственной вещи Йесод научился ждать от Нецаха — разочарования. Даже сейчас, когда они живут в Библиотеке, он предчувствует, какой беспорядок царит на этаже Искусства: на полу обязательно будут валяться банки из-под пива, стопки книг не рассортированы и наверняка загромоздят гостю проход. Кажется, Нецах отлично понимает это ожидание, но как всегда не старается нисколечко, чтобы измениться. И вот он стоит у двери, держа в руках книги, случайно попавшие к нему на этаж — ошибся, без сомнений, Роланд, но Йесод готов исправить всё сам, просто чтобы хоть на этот раз всё было правильно. Он постучал в дверь, уж явно сообщая о себе, и без колебаний открыл, поскольку встретила его тишина. Серьёзно, тут есть кто-нибудь? Возможно, они ушли на другой этаж или уснули… здесь точно не проводился приём, Йесод наверняка узнает о таком. Он вошёл, но удивился вовсе не бардаку, только расстроился. Йесод удивился тому, что здесь… ужасно тихо и никого нет. В коем-то веке пол не мучают. Атмосфера помещения странно успокаивает, тусклое свечение ласково, не то что резкое освещение других этажей. Йесод прошёл вперёд и поразился ещё кое-чем: Нецах сидел в углу комнаты и молча рисовал. Видимо, он его даже не заметил. Вокруг него не было ни бутылок, ни шприцов (хотя, насколько известно, Нецах отрешился от энкефалина сразу, как оказался в Библиотеке). Но рисовал он с таким лицом, которому Йесод не мог подобрать слов. Йесод позвал его, но Нецах молчал. Он воровски зашёл за спину художника, чтобы посмотреть, что тот рисует. Увы и ах, нарушил личное пространство, но Нецах сам же всегда открыто говорил про свои картины, показывал другим людям — Йесод бросил взгляд на стены, а там картины развешаны точно в художественной галерее — и Йесод заглядывает в холст, и видит… Розовый. Такой нежный, чудесный, точно очертания лепестков цветка. Это… довольно сладко, не подходит к выражению лица Нецаха. С этого ракурса картина кажется пленительно ангельской. Йесод двинулся, чтобы разглядеть нижнюю часть холста, которую перекрыл рисующий. Красный. Всё, что он увидел, это красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный. Красный, обжигающе красный. Красный Йесод видел уже чересчур, бесконечно много раз. Ещё даже тогда, когда был Габриэлем. Его вот-вот стошнит, ему нужно расцарапать свою кожу, но тут он заметил то, что нарисовано посередине, и внезапно это лицо стало осмысленным. Вскрыты вены, запястья взмокли красным, и цветок сжимали эти ладони. Её ладони. Цветок светло-розового цвета, точь-в-точь такой же, как лепестки в верхней части полотна (Йесод насчитал всего пять лепестков у цветка), а еще рядом с ними нарисованы тонкие, длинные пряди волос. Но рук не было, лишь запястья, распиленные. Жестокость сильно стилизовали под если не кошмарное, то восхитительное зрелище: красное и розовое сливались воедино, будто обнимались, и вместе каплями воды стекали вниз по холсту, оставляя после себя розоватые подтёки. Йесод продолжал видеть лицо Нецаха и всё это — имело смысл. Йесод был готов схватить художника за руку, пасть на колени, и умолять, умолять того остановиться. Будто кисть в руке творца стала ножом. Словно он делал что-то, чего невозможно исправить. Глядя на это теперь, всматриваясь в Нецаха ближе, видно, как Нецах мучается. Таким он Нецаха не видел никогда. Он почти… в гневе. В ярости. В то же время это показалось неподходящим описанием. Его брови хмурились, челюсти сжаты, и взгляд такой, что чувство в нём Йесод не смог описать, как бы сильно не старался. Такое выражение лица Нецаха настолько незнакомо Йесоду, что он не понимал, на кого смотрит, и это ужасало. Потому что когда он не знает, на кого смотрит, когда привычный образ «Нецаха» исчезает, Йесод чувствует, как теряет что-то. Он не хотел снова кого-то потерять. Он не может, просто не сможет. Никто из них не смог бы. Он так и не узнал, что случилось с Джованни в конце — Габриэль умер задолго до этого. Он не спрашивал. Не хотел спрашивать. Он не хотел даже знать. Он не сможет смириться, если узнает. Однажды он подслушал Хеседа и Нецаха, когда они разговаривали. Что-то про больницу и что-то про когито, потом про энкефалин. И как Нецах всё еще слышит бип-бип-бип кардиомонитора, когда ему плохо, да и в хорошие дни, бывает, тоже слышит. Нецах терпеть его не может, вообще не выносит, и в один такой раз спасся бегством, невзирая на книги прямо с этажа Социальных Наук в руках. Вернул он книги спустя долгое время, не в силах смотреть Хеседу в глаза. Нецах испугался этого сочувствующего, нежного взгляда, этого успокоительного чувства лёгкости, которое, кажется, Хесед вселял в каждого, заставляя собеседника выговориться и снять камень с души. И Йесод больше не может говорить. Он сжимает кулаки настолько сильно, что костяшки пальцев побелели. Он впивается ногтями в ладонь, при этом запрещая им сделать большее. Он не двигался и не говорил. Он даже не дышал. Просто ждал. И ждал. И ждал. Пока это ужасное воспоминание не закончится. Пока Нецах не станет тем, кого снова можно узнать. Пока глухая тишина не разобьётся вдребезги, словно стекло. Разбилась она от вздоха. Кисть опустилась на рисунок, так мягко, опять, в контраст спине Нецаха: перенапряженной, натянутой, как пружина, готовая лопнуть. — Кармен… мертва, — все сильные эмоции, граничащие с жестокостью, бесовщиной, исчезли, будто их никогда и не было. И он звучал так… так… Голос у Нецаха надломился. Он заплакал. Йесод никогда раньше не заставал его плачущим. Одна часть Нецаха вообще не знала, что вторая так может. Господи, он звучал сокрушённым. Раздавленным, разбитым на миллион маленьких и непоправимых осколков. И Йесод не знал, что сделать. Или сказать. Он не знал ничего кроме страшной правды в ответ призрачному вопросу, повисшем в воздухе: «Кармен правда мертва? Почему я не ошибаюсь, говоря это? Почему всё это не чья-то злая шутка?» Однако даже Габриель ожидал, что вот тут то Кармен выглянет из-за угла, широко улыбнётся и объявит о своём тщательно продуманном розыгрыше, будто её поведение было просто… актёрской игрой. Талантливый актёр, идеальная сцена, такая же театральная постановка и срежиссированный финал. Но это не так. Это было правдой. Габриель никогда не давал себе задуматься о том, что чувствует Джованни на счёт её смерти, но ответ сейчас перед ним. Нецах не переставал плакать, хотя не издавал ни звука. Невозможно догадаться, если бы плечи не дрожали. Йесод не знал, что сделать. Повторялось жизнью за жизнью, а Йесод всё еще не знал, как обращаться с людьми в таких случаях. Но есть одна идея. Он сглатывает слюну вместе с отвращением, делает вдох, протягивает руки, скрещивает вокруг Нецаха и… Обнимает его, пока он плачет. Йесод не может утешить его, сказав «всё хорошо», потому что всё точно не хорошо. Тогда не было хорошо, и сейчас, и никогда не будет хорошо. Йесод не хочет врать, поэтому вообще молчит, но вместо этого он обнимает Нецаха, и некогда тихие слезы превращаются в душераздирающие рыдания, Нецах ревёт, уткнувшись лицом в ладони, а руки Йесода сжимают его крепче, крепко обнимают и тянут к земле, подальше от красной краски, и распиленных запястий, и кровавых ванн, и больничных кушеток, и энкефалина, и нескончаемого бип-бип-бип, что он слышит ушами громче самой тишины. Он обнимает его, пока краска не высохнет. Он обнимает его, пока не кончатся слезы. Он обнимает его до тех пор, пока он полностью не перестанет плакать. Он обнимает его, пока не узнает, что сказать, чтобы всё стало лучше, поэтому не отпускает. Но вместо этого они пялятся на картину с розовыми цветами, зажатыми в нежных руках на фоне чистого, белоснежного холста. Вместо этого они пялятся на картину, измазанную и изуродованную глубоким, глубоким красным.