Peach-tangerine soda

— Вот ты слепой, что ли, а?! — Шань со всего маху ударяется бедром об угол тумбочки у входной двери, когда наступив на собственный шнурок, Цзянь валится на него кулём.  — Прости-прости! Прости, Рыжичек! — тут же тянется к нему дурачина, собираясь погладить ушиб, шипит, будто ему самому больно. — Давай подую!  — Да харэ, — Рыжий вскидывается, отстраняясь, — а то реально же сейчас достанет до стесанной над коленом кожи, согнувшись в три погибели. Цзянь топчется на месте в своих новых цветастых башмаках на толстой подошве, неуклюже сгребая обувной коврик. Шнурок его все ещё развязан. И как этот чувак вообще до своих лет дожил-то — все углы уже собрал, трещины в асфальте, дверные косяки и камни, об которые он с завидным постоянством запинается.  — Замри, блять! И Цзянь замирает по команде как в детской игре — на одной ноге, касаясь пола второй только носком ботинка. Стоит, изогнувшись вбок и раскинув руки. Полупустая его сумка медленно съезжает с плеча на локтевой сгиб, пока Шань, присев на корточки, подбирает с пола все, что своротил с тумбочки. Какие-то разлетевшиеся бумажки, исписанные стикеры с потерявшими липкость клеевыми полосками, пара рекламных листовок, аптечные буклеты и то, что вывалилось из незастегнутого на молнию школьного пенала сеструхи Чжаня. Тут тебе и обычные шариковые ручки, и гелевые с перламутровой пастой всех цветов, и ручки с колпачками в виде кошачьих мордашек, покрытых искристыми мелкими блестками, тут же — тушь для ресниц, острые карандашики в единорожку и радужную поняшу с неоновыми стирательными резинками. Да, прямо скажем, не чета набору письменных предметов Гуаньшаня — одна вечно заканчивающаяся синяя ручка и простой карандаш hb безызвестной фирмы ему на все случаи жизни. Рыжий складывает все обратно в бежевый голографический пенал источающий такой аромат, будто его сутки мариновали в духах. Девчачьи, блин, приколы.  — Ты забыл кое-что, — активизируется Цзянь, не может и полминуты постоять не мельтеша. — Вооон там, укатилось, — и лезет под тумбочку сам, доставая из-под нее тюбик с чем-то цвета венозной крови, — «ясн, помада» как-то сходу идентифицирует Рыжий, и ещё один черный.  — Смотри, какая крутая подводка! Он только поворачивает голову на восхищенный возглас, как И, открутив колпачок, уже пачкает кончики своих пальцев отрывистыми тонкими линиями.  — Ты чё делаешь, блять? — за ним только глаз да глаз. Так и охота надавать ему по рукам. И не только сейчас.  — А давай я тебя накрашу? — смотрит вдруг И на него цепким взглядом внутреннего стилиста-визажиста, который всегда знает, кому как будет красивее.  — Да щас, ага, — ну не серьезно же он, в самом деле?  — Ну давай! — приплясывая от нетерпения, Цзянь уже теснит его в угол между дверью и зеркалом. — Тебе жалко, что ли?  — Себе крась, — уворачивается от прикосновений Мо. — Бля, я тебе шею сверну, отвали! На затянувшуюся возню и приглушенные ругательства к ним в коридор выходит Чженси:  — Вы чё ещё не свалили? — удивляется он.  — Сиси, у нас тут авария! — привычно жалуется И не прерывая своей бьюти-атаки.  — Убери его от меня! — вопит Рыжий, призывая хоть кого-то адекватного на помощь. Но Си расслабленно приваливается плечом к стене, наблюдая за ними. Скептически хмыкает, мол, ничего не знаю, сами разбирайтесь. И Рыжий, перед тем как сдаться, закрывается широченным рукавом своей футболки, словно сказочная восточная красавица, стреляя глазами, понимая, что никакой ему подмоги не будет. Нет у него объяснения, почему он позволяет ему это с собой делать. Прикасаться к лицу и плечам, дышать на себя чем-то конфетно-сладким. Цзянь дотрагивается теплым кончиком пальца до уголка его левого глаза, чуть натягивая веко, пока Шань стоит держа напряженные руки по швам. Хорош сейчас будет красавец. В шортах, стоптанных кедах, почти просящих каши, и с накрашенными глазами.  — Я аккуратненько, вот, — шепчет, склоняясь так близко, будто у него крайняя степень близорукости, что Шань даже чувствует запах его кожи. На его руках и лице она пахнет по-разному. Белые пальцы действительно аккуратно, едва касаясь, водят тоненькой кисточкой у самых ресниц, которые так не вовремя начинают дрожать. В глазу мутнеет от застилающей его слезы из-за невозможности сморгнуть и яркого света. Цзянь сразу начинает канючить:  — Ой, ну Рыжичек, только не плачь! А то все мои труды будут насмарку-у-у.  — Ты закончил, блять, или нет? — он просто хочет уже потереть глаза и поплакать, ей-богу.  — Ну ты же не орал, когда тебя красили перед спектаклем? — строго спрашивает И, прервавшись.  — Мне не тыкали в самые глаза никакой херотенью!  — А тебе идет, — подает голос Чжань, так и разглядывающий их.  — И ты, Брут… — Мо скашивает на него презрительный взгляд.  — Да ты посмотри какой красавчик! — Цзянь разворачивает Рыжего к зеркалу, устраивает подбородок на его плече, бесстрашно обнимая за талию обеими руками. — Даже Сиси нравится.  — Дайте чем смыть, — только и говорит Мо, глянув на свое отражение.  — Ты обещал! — обиженно вскрикивает И.  — Нихуя я не обещал тебе.  — Тяню бы понравилось, — и рука с телефоном уже наготове. — Погоди-ка, не вертись, я сфоткаю.  — Только посмей… — Шаня аж ошпаривает от негодования. Да этот фетишист Хэ потом с него живого не слезет! — Я твой телефон тебе об голову расхерачу. Уж в этой-то угрозе никто не смеет сомневаться — Цзянь ретируется, наконец. Отскакивает в сторону Чженси, жмурясь и заранее защищаясь. Шань нахлобучивает кепку почти до самых подведенных глаз серыми пацанскими — не очень игривыми? — стрелками, смотрит на себя снова, как оно там, видно — нет? Строит суровое лицо, выставляя подбородок. Решает, что вроде совсем даже незаметно, да и вечереет, кому надо разглядывать глаза случайных прохожих под козырьками кепок, так? От кровавого тинта для губ Рыжий, к великому сожалению И, отказывается.  — Пошли уже, — запускает руки в карманы, шмыгает носом. Не так уж он и злится, в принципе. Просияв, Цзянь оказывается рядом и хватает его под руку.  — Убрал, — предупредительно гудит Шань, понизив голос. Ладони послушно взлетают вверх — Цзянь «сдается». Хорошо.  — Поосторожнее с незапланированными знакомствами, — бросает им на прощание Чжань. Юморист какой, поглядите. Шаню лень спрашивать за его юмор прямо сейчас… Но да, с таким другом как И осторожность им точно не помешает. Но легкомысленность его и хрупкость эта обманчива, даже в пастельно-розовой футболке, светлых укороченных, будто подстреленных, прости Господи, брюках и цветных кроссовках его все равно не спутать с девчонкой. Под всеми болтающимися шмотками, футболками, съезжающими то с одного, то с другого плеча, имеются мышцы — высушенные, натренированные, послушные своему обладателю. От чего тот и кажется таким легким, гибким и подвижным, полным, сука, энергии.  — Ты заебал крутиться, — без раздражения одергивает Шань как попало шагающего Цзяня, вертикализируя того за ремень сумки из положения «мордой в кусты». — Иди ровно. Наебнёшься — жалеть не буду. По части собирания несчастий и шишек они даже похожи с ним.  — Просто хотел понюхать ирисы… — бубнит И, вновь разворачиваясь к Мо и заглядывая ему в лицо. Так и норовит пойти вперед спиной, пытаясь, видимо, полюбоваться результатом своей работы. Шань отворачивается, чтоб не пялился, когда слышит очередной комплимент, несмотря на свое ворчание:  — Красивый… Только грубый такой. Да хватит, ну. Щеки и так уже горят. Они и так-то часто горят, ничего не поделать, но за сегодняшний вечер он уже устал от этого ощущения. Еще немного и будет казаться, что у него температура под сорок. Его уже и так знобит на контрасте с легкой прохладой вечера.       Наконец, никто не шныряет со скоростью и траекторией юлы, не норовит свалиться в цветы вдоль тротуара или запутаться в собственных ногах, — они идут медленно, лениво. Это потому что кое-кому опять приспичило залипать на свои новые кроссовки. Вроде бы под ноги смотрит, но нет, Шаню приходится снова хватать его, словно пьяного:  — Да ты утомил, блять! Цзянь строит такое лицо, что вот ну как на него орать? Он, кажется, начинает понимать Чженси. — Стой тут, я попить куплю.  — Я с тобой! Мо закатывает глаза так, что они рискуют остаться в черепе навсегда, и заходит в магаз, пропуская Цзяня вперед себя. Надо же подстраховать, чтоб его дверями не придавило. Направляясь к кассе с двумя бутылками простой минералки, он понимает, что совершенно один. Это прекрасно. Отлично. Он где-то посеял идиотину. В один шаг снова оказываясь у полок, Шань «аукает» в безлюдное пространство пару междометий с матом. Да чтоб он еще раз пошел с ним куда в одиночку.  — Цзя! — метнувшись до перекрестка, Шань крутит башкой во все стороны. Нервы начинает потихоньку натягивать, и он даже не замечает, как телефон оказывается в руке и как он нажимает трубку напротив его авы. — Ты где, еб твою? Глядя во все глаза, он идет по тому ряду, где они только что были, и по соседнему, слушая уже в третий раз длинные гудки и предложение бота оставить голосовое сообщение.  — Смотри, что я нашел. Рыжего так и разворачивает на сто восемьдесят градусов. Белобрысый, целый и невредимый, выглядывает из-за полок там, где он пробегал секунду назад.  — Ты… — все, на что его хватает.  — Иди сюда, — Цзянь проворно скрывается, не дав ухватить себя за шкирку.  — Я тебе врежу, ты… — Рыжий скрежещет зубами. В следующее мгновение он уже жмет Цзянево тело с его дурной головой к стеллажам с газированными напитками. Разноцветные жестяные банки и прозрачные бутылки с бирюзовым, розовым и даже сиреневым содержимым очень дополняют такой же цветной воздушный образ легко потерянного и с трудом найденного его дружбана.  — Тебя как ребенка за шарф всегда держать, чтоб был на глазах? — спрашивает Мо, угрожающе близко придвигаясь.  — Сейчас лето, какой, блин, шарф? — резонно сипит Цзянь из-под руки на своей шее.  — Телефон твой где?  — В сумке, а что? А ничего, святая ты простота.  — Ты меня потерял, что ли? — улыбается так, будто его несказанно обрадовали. — Черт. Прости, я тут засмотрелся. Улыбка его сияет все шире и шире, когда он всматривается в глаза напротив, скрытые под бейсболкой. И чтобы ему ничего не мешало разглядывать посветлевшую радужку и суровое выражение лица, он берется за козырек и стаскивает ее. Протеста не следует, а значит, видите, у Цзяня развязаны руки, одну из которых он как раз и поднимает, чтобы, коснувшись большим пальцем, аккуратно потереть залегшую складку между нахмуренных рыжих бровей. Подуспокоившееся сердце Рыжего берет новый разгон. Прикосновение это воспринимается им совершенно отлично от того, как всегда его трогает Тянь… От ладоней Хэ бросает в то в жар, то в дрожь, и хочется присесть сразу, где стоял, тихонько пережить эти моменты в статичном состоянии, потому что ноги отказываются идти. А внутри полыхают эмоции настолько сильные, вторящие тому, насколько прикосновение к волосам или спине было дразнящим или долгим и обжигающе-близким, будто обласкивающим каждую мышцу до самой поясницы.  — Не хмурься, Шань, ты же такой красивый. Сейчас он чувствует нечто совсем другое. Нечто сладкое, подталкивающее его на неоправданный риск, безрассудство, несвойственное ему. Хлещет вдруг по мозгам, как взболтанная шипучка, — ну давай же, хватай это, пока можно! И Рыжий впервые не сопротивляется порыву. Может, лимит его сопротивления исчерпал Тянь, и Рыжий кончился весь без остатка, остались одни оголенные импульсы. Он, блять, не хочет думать прямо сейчас, он всегда слишком много думает, и он не хочет есть дело, он хочет есть крем-брюле. Хоть совсем и не любитель сладкого… Сахара. Свекольного, тростникового — белого, коричневого и крашеного. Фруктозы, сахарозаменителя, вкусовых добавок, идентичных натуральным, набора из разнообразных «Е», губ, на которых едва заметный прозрачный бальзам, что пахнет карамельками. Рука его давно перестала опасно сжимать шею поверх чужого кадыка и переместилась вбок, ныряя под пряди светлых волос, по горячей коже под ухо. Улыбка Цзяня не гаснет, только делается нежнее, ближе, не пресекая замеченного движения к себе. Теплая ладонь опускается на плечо, и Шань без раздумий припадает к раскрывшимся навстречу мягким губам, сминая их. Поцелуй этот кружит голову, оказывается так кстати, так вовремя, что сбитая толку тревога не успевает заладить свое о неправильности. Он и не помнит сейчас, что тут кроме них могут быть другие люди — общественное место, как-никак. Но никого нет, кроме них и камер видеонаблюдения, безмолвно и неусыпно следящих даже за пустым помещением из-под потолка. Целовать Цзяня оказывается легко и интересно. Когда вкус бальзама, наконец, тает, губы его оказываются не менее сладкими сами по себе, и они отвечают с не меньшим напором, так, что даже не вспоминается, что целоваться Рыжий, в общем-то, не умеет. Сейчас важно только крепче засосать его, как получается, я учусь в процессе, придвинуться ближе, запуская пальцы в пушистые волосы, заставляя приподнимать голову. Обнять второй рукой за талию, прижимая собой к стеллажу. За его головой этикетки виноградной, лаймово-дынной, ананасово-земляничной газировки, над правым плечом ряд напитков точь-в-точь цветом как футболка Цзяня, и он, оторвавшись, чтобы перевести дыхание, только замечает, что в руке у него, вместе с его кепкой как раз вот такая бутылка. Он читает витиеватый шрифт первого слова и будто обведенный оранжевым маркером ощетинившийся трафаретный второго: персик и мандарин. Так вот какой вкус у тебя во рту… Шань, мимолетно улыбнувшись, снова опускает голову к Цзяню, знает, куда тот смотрит, — на собственноручно намалеванные темно-серые стрелки. Губы его и подбородок пылают пятнами. Возможно, с их чувствительной кожей не стоит так усердствовать? Рыжий осознанно проводит носом по его щеке, вдыхая не имеющий принадлежности к какому-то полу аромат. Едва уловимый, но пленяющий своей прямотой, деликатно сплетенный с каким-то цитрусовыми цветами — характеризует Шань тоже как может и теперь знает, чем Цзянь пахнет — ирисами, возможно как те, в которые ранее тот чуть не улетел вверх тормашками. Обсасывает персиково-мандариновую сладость с забравшегося в рот языка, позволяет таким мягким ухоженным губами целовать свои обветренные, не требуя вернуть ему инициативу. Он и не думал, что ему могут так понравиться вот такие бессовестные лизания, возможно у кого-то на глазах, и что нервозность его сдаст позиции, толкнув вперёд себя вспышку жажды к прекрасному вместе с долей привычной отбитости и безупречного — восхитительного — чувства дозволенности. Чувства, от сладости которого тяжелее бьется сердце. Тебе можно. И повернув его голову удобнее, Шань целует глубоко, до сбитого дыхания, обхватывая горящие огнем губы, то верхнюю, то нижнюю, втягивая их в рот, словно леденцы, не в силах это прекратить.  — Чженси расскажу, что ты даже, блять, в магазине имеешь свойство пропадать.  — Лучше не надо…       Твой друг заразительно смеется, повиснув на тебе, или грустит, уткнувшись в твое плечо? Скорее целуй его. Все только мечтают о таком, а ты берешь и делаешь. Другие могут только при случае взять за руку и этим довольствоваться, пока в душе их копится горечь, которая не исчезает и ни с чем не смешивается. А ты можешь перехватить его в укромном месте, перегораживая путь, сжать до боли, — вот как сильно ты хочешь обнимать его, — тянуться к его лицу, пока он сам не схватится за твою шею, прижимаясь к сухих губам. Смотришь на него, пока он сосредоточенно перекатывает себе домашку на залитом солнцем школьном подоконнике за две минуты звонка на урок, запросто разбирая твой корявый почерк. Он смотрит на тебя, когда ему все лень. Лень вставать, доделывать задание, собираться, одеваться. Лень уходить на ночь глядя из твоего района в свой. Когда все остальное лень, а ты такой теплый и так вкусно пахнешь песочным печеньем, почему бы не пососаться, ты же хочешь, иди ко мне скорее...