закончимся

Сенджу шаркает пяткой по асфальту — туда-сюда, туда-сюда. Ей по-хорошему приходить сюда не стоило; неправильно было выхватывать из толпы знакомую фигуру, пшеничику в ворохе иголок, не стоило цепляться за этот шанс, бежать следом, просить просить просить о разговоре — всего лишь о разговоре. Сенджу топчется около качелей, садится; время позднее, из стеклянных прорезей бетонных коробок вокруг давно не горит свет, на улице шатаются совсем одинокие, заблудшие души. Сенджу не страшно гулять по ночам, ее нисколько не пугает, когда пройдоха в измятом плаще пялится на нее расширенными зрачками, ей не страшно, когда она слышит пьяные разговоры связки таких же пьяных тел. Но ей боязно, что ее пшеничка, уляпанная разводами розового закатного солнца, придет. Но ей еще страшнее при мысли, что нет, не придет. …Но Харучие Акаши всегда выполняет обещания. — Зачем звала? Санзу садится на детскую качель рядом. Смотрит исподлобья, враждебно, но не нападает. У него волосы уже длиннее, чем у Сенджу, и он не прячет следы от худшей в жизни ошибки сестры под маской. У Харучие глаза похожи на ртутные шарики: небезопасно, небезопасно, небезопасно, отрава, яд, нельзя прикасаться, нельзя даже заглядываться. В мире такой яд существует, Сенджу слышала о нём краем уха в новостной сводке: диметил ртути, отрава, убивает через одно прикосновение, убивает медленно, мучительно, непозволительно долго. — Зачем звала? — повторяет Санзу. У Санзу в голосе нет злости, одна усталость, как будто само нахождение рядом с Сенджу вытягивает из него все соки, как будто это так тяжело — не расплескиваться речами-издевками, не смотреть свысока, не ненавидеть, а просто сидеть рядом и говорить. С большой силой приходит большая ответственность. Сенджу приходилось и приходится до сих пор быть внимательной: к группировкам в Токио, к своим бойцам, к легавым, которым сорили деньгами Рокухара Тандай, к старшему брату, чтобы тот снова не улетел по наклонной, теперь к Свастонам-Канто и второму поколению Свастонов, к одноклассникам и школе, чтобы не вызвать подозрений и не нарваться на членов чужих банд в кабинке женского туалета, к… Сенджу очень ответственная, потому что давно-давно поступила очень легкомысленно. И сейчас, когда суется к Харучие, тоже поступает глупо, неправильно, так, как даже бывший лидер вроде нее делать не должен. Ее и тигра отделяет решето клетки, вот только в клетке сидит не зверь, а она сама. Сенджу добровольно зашла в свою клетку. — Давно не виделись, — говорит она. — Как ты? Вопрос оседает в воздухе таким плотным слоем пыли, что у самого здорового астматика наверняка бы тут же отказали оба легких. — Я хотела тебя увидеть. Перед битвой. Такемичи говорил, что в Свастонах ты был замом командира пятого отряда, да? Я сейчас командир пятого. — … Сенджу снова шаркает кроссовком по асфальту. Туда-сюда, туда-сюда. Санзу не настроен на разговоры. Но Санзу пришел. Не хотел бы совсем — не пришел бы, только если… — Ты ведь не собираешься меня тут убивать, да? — Сенджу улыбается, словно шутит. — Знаешь, Хару-нии, я не хочу с тобой драться. Санзу фыркает, отвечает таким тоном, что хочется щелкнуть его по лбу за грубость: — Нужен мне твой труп сейчас. Сенджу кивает. Не сегодня, хорошо. Значит, пришел не для этого. Значит, можно пооткровенничать. — Я и Такеоми волнуемся за тебя. — Ага. — Ты не вернешься? — Нет. Сенджу барабанит пальцами по острой коленке. Смотрит на носки своих кроссовок. Отталкивается от земли вдруг, чтобы плавать по воздуху взад-вперед на качели, как маятник с грузом на шкале частоты метронома. — У меня всё хорошо, если тебе вдруг интересно, — говорит Сенджу. — Я перешла в старшую школу. И у меня появились подруги в классе. Я через месяц поеду в океанариум с ними, если хочешь, можешь поехать с нами. А еще я хорошо написала промежуточные тесты. И знаешь, после роспуска Брахмана стало немного легче, не надо постоянно думать о… ну, ты знаешь, о многом. Стало проще дышать. Я даже чувствую себя счастливой. Правда счастливой. Метроном помогает наладить темп музыки, Кавараги же, напротив, сбивает любой ритм: — А ты там, рядом с Майки, счастлив, Харучие? Санзу не отвечает с минуту. А Сенджу раскачивается сильнее. Вперед-назад, вперед-назад. Не ждет ответа на самом деле, потому что видит Харучие в профиль, видит его лицо, его собранные в низкий пучок волосы, его ртутный взгляд... — Это всё, что ты хотела сказать? Санзу с раздражением в каждом движении встает с места. Не смотрит на сестру, шарпает руками по карманам. Сенджу улыбается про себя: Санзу совсем как Такеоми сейчас, тоже ищет пачку сигарет и дымит, когда нервяк давит на мозги. Только Санзу найти свою заначку не может, злится сильнее, злится, шагает уже вперед, уходит. Для Сенджу этот разговор важный на самом деле, даже если по ощущениям она общалась с бездушной статуей гротескной горгульи. Надо было сказать вслух, что она волнуется о Харучие. И что Такеоми волнуется. Надо было сказать так, чтобы Санзу это услышал. И этот жест смелости и упавший груз невысказанных переживаний придают Сенджу сил. И уверенности в себе. И какой-то детской игривости, всплеск радости, как будто Сенджу на грани серотониновой комы. — Эй, Хару-нии, — кричит Кавараги, когда Санзу уже на приличном расстоянии, чтобы вернуться и пойти рукопашкой на сестру, но в пределе хорошей слышимости. Кавараги внутренне извиняется, что разбудила громким окриком спящих работяг в бетонных коробках вокруг. — Мы надерем зад Майки и вернем вас домой. Обоих. Запомни. Санзу останавливается после слов сестры, стоит так секунды две, Сенджу видит только его напряженную спину. Санзу отмирает, идет дальше, медленнее перебирая ногами. Он запомнил.