Ледяное крошево

Она стояла перед самой богиней любви. Бесконечно прекрасной, бесконечно холодной и бесконечно далёкой от этого мира; недвижимой ледяной статуей восседая на своём троне, архонт равнодушно рассматривала смертную у своих ног — всклоченную, измождённую горем и безумием, захлёбывающуюся в своей ярости и пьянеющую от неё сильнее, чем от самого крепкого мондштадского вина. — Я пришла, чтобы убить тебя, — жарко объявила ведьма богине любви. Архонт безынтересно глядела на то, как та сжигает себя дотла. Ещё одна трагедия, ещё одна разрушенная судьба — когда-то богиня горькими слезами оплакивала горе каждого смертного, пришедшего к ней за утешением и советом, чувствуя, как вместе с очередным разбитым сердцем отчаянно стонет и покрывается трещинами и её собственное; но после стольких веков скорби у неё больше не осталось слёз, чтобы оплакивать очередную чужую потерю, и больше не было сердца. Вместо него в груди зияла глубокая дыра, сросшаяся толстой коркой чистейшего льда. — Ты не заслуживаешь жить — так же, как мой Рустан не заслуживал умереть! Архонт никак не отреагировала на слова ведьмы, будто вежливо побуждая её продолжать. — Я убью тебя, слышишь?! Розалина бешено оскалилась; ей всё сильнее казалось, будто бы она кричала на ледяную статую, а не на живую богиню: вылизывающий душу холод её стихии сковал льдом будто бы не только сердце архонта, но и её тело, заставляя замереть на троне недвижимым прекрасным изваянием — горьким памятником каждому разбитому сердцу. Богиня не двигалась, не моргала и даже, казалось, не дышала — и ведьма почти увидела ледяные узоры на тонкой корке льда, покрывшей кожу некогда живой, но ныне запечатанной в своём же элементе архонта — а потому вздрогнула, когда морок спал, и величественно замершая на своём троне богиня вдруг нарушила свою молчаливую нерушимость и скучающе подпёрла голову рукой. — Слышу. Ни капли ехидства или раздражения — лишь бесконечная скука и равнодушие в бледных неживых глазах, за полуприкрытыми веками которых пряталась бушующая колючая пурга заместо белков и радужка расцветки чистейшего хрустального льда. Архонт смотрела на чужую истерику с редкостным безразличием, граничащим с жестокостью — и ведьма лишь ещё сильнее распалялась от осознания этого. — Тогда слушай меня внимательно… Для богини любые её слова были не более, чем остервенелым лаем бешеной псины: крупные хлопья пены, срывающиеся с клыков с каждым новым дерущим глотку лаем, заменялись капающим с каждого брошенного слова обжигающим ядом, а перекошенное от злости некогда милое личико едва ли отличалось от ощерившейся пасти. — Я клянусь, что принесу тебе столько боли, сколько ты принесла мне! Слишком много пафоса; всклоченная, обезумевшая псина у её ног грозилась перегрызть ей горло, но едва ли могла перегрызть даже душащий её ошейник. — Ты… Ты забрала у меня моего Рустана… Превратила меня в это… — ведьма слабо покачивалась, будто взаправду опьянела, а рубленные слова, половину которых она проглатывала, даже не замечая этого, с трудом складывались в такие же рубленные предложения. — Ты погубила меня! — вдруг завыла Розалина так горестно, что богиня удивлённо моргнула, не ожидая от смертной такого быстрого перехода от пылкой ярости к опустошающему горю. Выступившие слёзы почти сразу же испарились на обжигающе горящей коже, едва только успев упасть с дрожащих век, так и не сумев прочертить мокрую дорожку на щеках. Жгучий огонь в груди ведьмы, нежно обнимающий языками пламени её корчащуюся в агонии душу, испарял вместе со слезами, казалось, и всю её горечь — потому что в следующую секунду Розалина вновь по-животному оскалилась и воинственно прищурила покрасневшие блестящие глаза. — Ты заплатишь за это! Архонт продолжала скучающе взирать на безумевшую на глазах ведьму: уж сколько таких истерик она повидала за долгие века своего царствования — не счесть. Эта лишь отличалась оригинальностью шедевра мысли отчаявшейся влюблённой: обвинить во всех своих несчастьях богиню соседнего государства, которая никогда даже в глаза не видела ни её, ни её возлюбленного, а потом загореться идеей убить целого могущественного архонта, символично тем самым убив живое олицетворение любви — ведь, если эта смертная была несчастна, то никто больше не заслуживал быть счастливым… Признаться, оригинальность умозаключений смертных никогда не переставала удивлять богиню — но вспыхнувшая в груди искра ехидного интереса тут же потухла, так и не успев разжечься: холодный лёд, которым добровольно сковала свою душу архонт в надежде избавиться от надобности испытывать эмоции, лишил её к тому же и способности испытывать их. Отныне и вовек никому не под силу растопить этот лёд — жаль только, что смертная никак не желала это понять. Она ведь даже не хотела убивать богиню; хотела бы — без этого монолога сразу бы напала на архонта и была бы в ту же секунду пронзена ледяным осколком в многострадальческое сердце. Розалина хотела всего того же, чего желали все те несчастные смертные, искавшие утешение у богини любви, которую они потеряли — чтобы хоть кто-то услышал и ответил на их надрывной, душераздирающий, скорбный вой. Ведьма выла раненой волчицей; в презрительно брошенных богине словах читался истеричный вопрос «за что?!», а сквозь яростную пелену в глазах тлела слабая искра надежды, что архонт ей ответит, утешит, поможет понять, зачем дальше жить — или же снизойдёт хотя бы до того, чтобы прервать страдания смертной после стольких брошенных ею оскорблений. Но богиня не собиралась помогать ей ни словом, ни ледяным копьём в сердце: в ней больше не осталось ни сострадания, ни даже презрительного снисхождения — ничего, что спасло бы смертную. Только холодное, жестокое равнодушие. — Так и продолжишь молчать? Просто молча примешь свою вину? В дерзко брошенных словах угадывалась униженная мольба: пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, утешь меня, оправдывайся, разозлись, спорь со мной — покажи, что я была услышанной, покажи, что тебе не всё равно, что ты чувствуешь моё горе; но горячие слова молитвы так и не смогли пробить ледяной нарост на давно уже не бьющемся сердце. Никому не под силу растопить этот лёд. — Ты всё равно меня не услышишь. Короткая, равнодушно брошенная богиней фраза была будто снисходительной подачкой просящей милостыню смертной — и просьбой оставить её в покое. «Здесь ты не найдёшь утешения» — читалось между строк, и леденящий, колючий холод в полуприкрытых глазах красноречиво подчёркивал эти слова. Дрожащая, напряжённая пуще тетивы натянутого лука, готовая в любой момент хоть с голыми руками броситься на архонта ведьма вдруг обмякла: она наконец осознала, что богиня ни на йоту не купилась на её пафосные речи и фальшивую ярость; что та с самого начала знала, зачем смертная пришла к ней и в каком отчаянии была, раз решилась на это — и всё равно отказала ей в желаемом. Грозный оскал восковыми каплями медленно сошёл с лица Розалины, как тающая маска, обнажающая её истинное, исполосованное глубокими бороздами горя нутро, кровоточащее новой раной — нанесённой уже жестоким архонтом, а не жестокой судьбой. Не было больше Горящей Алой Ведьмы, желающей убить живое олицетворение любви; покачнувшись, словно от удара, она пошла трещинами прямо на глазах богини. Горделивую осанку сменили затравленно осунувшиеся плечи; ярость в горящем взгляде, что единственная останавливала рассудок от окончательного распада и придавала жизни смысл, выцвела и вылиняла, медленно, но верно уступая дорогу чистому безумию; а ноги, всё это время с трудом сдерживающие дрожь, подкосились в коленях от слабости, грозясь уронить онемевшее тело в ноги архонту. Розалина таяла, распадалась на тлеющий пепел перед богиней, но той было всё равно. — Ты жестока. Богиня любви — и так жестока, — ведьма не смогла унять истеричный смешок, посчитав это донельзя забавным — а после вздрогнула, будто бы опомнившись. — Почему? «А сама любовь, по-твоему, милосердна?» — цинично отозвался ехидный голос в её мыслях, и Розалина жалобно заскулила, одним лишь этим вопросом загнав саму себя в новый виток безумия, и зажмурилась до боли — лишь бы не глядеть в чужие холодные глаза, сквозь прозрачный лёд которых читался этот же вопрос. — Ну?! — вдруг яростно взревела она. — Отвечай! Богине не пришлось даже раскрывать рта; ведьма и так знала ответ. — Отвечай! Розалина уже не выла раненой волчицей — она кричала так, что кровь леденела даже у самого крио архонта. Тело ведьмы била крупная дрожь, а сама она, теряя всякий интерес к богине, закрыла лицо ладонями, впилась ногтями в кожу и закричала от боли, вскинув в агонии голову — будто бы дарованный ей огонь, так и не сумев испепелить её горе, сейчас пытался сжечь её саму. Выпрямившись на троне и впервые проявив хоть какую-то толику интереса к смертной, богиня слушала чужой предсмертный вопль и почти видела, как вспыхивают ярким пламенем растрёпанные светлые волосы и как слезает с костей почерневшая обуглившая кожа; на какое-то короткое мгновение она была уверена, что обезумевшая смертная и вправду сожжёт себя перед ней заживо. В холодных, мёртвых глазах отразилось яркое пламя, так и не сумевшее растопить застывший в них лёд. Запахло пеплом. Нос щипало от гари, а ведьмины глаза слезились от витающих вокруг неё хлопьев серого пепла от колдовского огня — благословения, над которым она давно уже утратила контроль. Края её платья почернели и обуглились, когда Розалину в момент наивысшего отчаяния объяло полностью огнём, который не смог ни выжечь горечь в её душе, ни сжечь её саму — лишь травил ещё сильнее душу. Ведьма подняла взгляд с обугленных, почерневших перчаток на архонта, молча умоляя добить её — сама она это сделать была не в силах. Но вместо горестных слов мольбы с её языка сорвалось лишь тихое: — Да чтоб ты сдохла. Богиня вновь гордо восседала на троне недвижимой ледяной статуей, игнорируя и хамство, и мольбу, и неотрывно следила за ведьмой, что даже в опустошающем безумии находила силы на гнев — теперь уже искренний, хоть и вылинявший. Обычно полуприкрытые глаза расшились от удивления: она много раз видела, как смертные умирали от горя; но чтобы горе, наоборот, не дало смертной умереть — такое она видела впервые. — Чтоб вы все сдохли. Казалось, только этот гнев позволял ведьме всё ещё стоять на ногах и глядеть диким волком исподлобья на богиню, выглядя при этом так жалко, что становилось смешно. Её слова, казавшиеся ранее комедийным пафосным фарсом, сейчас же будто в контрасте с жалким видом звучали так правдиво и открыто, обнажая при этом настолько искренние эмоции, что архонт против воли высокомерно вздёрнула подбородок, стремясь показать и доказать, что стенания смертной до неё до сих пор не долетают. — Ненавижу… — ведьма осеклась и рвано втянула ртом воздух, будто начав задыхаться. Слёзы вскипели на её глазах — а она, зажмурившись и гордо выпрямившись на дрожащих ногах, всё пыталась найти в себе силы едко закончить очередное оскорбление. — Н-не-на… — Достаточно. Богиня встала со своего трона, и ведьма тут же умолкла, разом прекратив истерику и плач. Глядя на испуганно замершую смертную, архонт мимолётом подумала, что есть доля правды в том, что её за глаза называли жестокой: будь у неё сердце вместо глыбы льда, она бы обязательно посочувствовала судьбе Розалины — а то и вовсе отказалась бы делать то, что удумала. Но сердца у неё не было, и слёз страдающей от горестной судьбы смертной хватило лишь на то, чтобы побудить богиню искалечить её судьбу окончательно. Архонт медленно спускалась по ступенькам к притихшей ведьме, чувствуя каждый удар её испуганного сердца, резонирующий со стуком каблуков по гладкой поверхности льда: Розалина осознала, что сейчас умрёт. И вновь эта нахальная смертная удивила её: даже чувствуя на коже ледяное дыхание смерти, она последний раз оскалилась ей в лицо. На архонта огненными плетьми обрушились самые дрянные оскорбления, которые бросили бы в краску даже мондштадтского моряка — но не равнодушную богиню, невозмутимо игнорирующую бессвязную брань испуганной ведьмы, пытающуюся то ли отогнать от себя смерть, то ли раззадорить её ещё сильнее. Она вряд ли сама понимала, что говорила — но сказать своё последнее слово, каким бы отвратительным оно не было, ей было жизненно необходимо. Розалина осеклась, когда архонт поравнялась с ней, и затравленно посмотрела на богиню снизу вверх: архонт была выше, сильно выше даже неё — ведьмы, одарённой судьбой не только стихией огня, но и недюжинным ростом. Ещё недавно горящая в пламени кожа покрылась мурашками от морозного холода, лёгкой инеевой дымкой окружавшего богиню, а зубы застучали против воли — но, поборов себя, Розалина глубоко вдохнула ледяной, щиплющий горло воздух, готовясь к очередной тираде. Она вздрогнула, когда архонт властно запрокинула её голову и запечатала приоткрывшийся рот поцелуем. Годами терзавшие её душу языки пламени с обиженным шипением погасли, уступив место сжирающему сердце холоду; выжженное до тлеющего пепла, оно начало покрываться льдом, дарующим не лечебную прохладу, а морозные колючие укусы — под стать поцелую жестокой богини любви, в которой любви уже совсем не осталось. Дарованный ей огонь был вечно голодным и ненасытным, пожирающим её заживо проклятьем, заставляющим забыть и забыться в какофонии агонии и муки; холод же был словно яд, медленно растекающийся по венам смертельным равнодушием и будто вплетающимся в само её естество, меняя и уродуя его до неузнаваемости — и хуже всего было то, что ведьма прекрасно чувствовала это: Розалине не дали забыться от боли, Розалина с предельной ясностью чувствовала, как замерзает изнутри. Испуганно вскрикнув в чужие губы, ведьма попыталась отстраниться — но архонт не позволила ей, лишь больнее вцепившись мертвецки холодными пальцами в её подбородок. Богиня оторвалась от посиневших губ лишь тогда, когда перестала чувствовать биение чужого сердца: покрывшись толстой коркой льда, оно навечно замерло в девичьей груди, погребая под ледяным наростом всё, из-за чего ведьма ещё мгновения назад была готова сгореть дотла. С трудом опомнившись и перестав задерживать дыхание, ведьма выдохнула морозное облачко, а не привычный оседающий в лёгких пепел, и слабо улыбнулась, ещё не успев осознать, какое же чудовищное проклятье наслала на неё богиня. Рука в обугленной перчатке сама потянулась к груди, в которой уже не билось сердце; Розалина замерла и прислушалась к себе, ещё непривыкшая чувствовать вместо гниющей раны пустоту, и подняла взгляд на богиню — растерянный, недоверчивый и удивительно осознанный. В глазах архонта виднелся треснувший лёд. — Мне жаль, — тихо сказала богиня, прежде чем мелкие трещины вновь срослись толстой непробиваемой коркой льда, привычно подавив любые чувства. Точно таким же льдом подёрнулась радужка ведьминых глаз. — Мне не нужна твоя жалость, — впервые спокойно ответила Розалина, презрительно скривившись и гордо вскинув подбородок. Лёгкая тень улыбки коснулась губ богини. — Я знаю, Синьора.