забыть о сожалениях

опечаленный и разочарованный в самом себе вэй усянь чувствовал, что нигде не может найти себе места. задерживаться на постоялом дворе не было смысла, и его фраза, сказанная вэнь нину, воодушевила его, немного развеселив. связав себя с одними неприятностями, стоило вытеснить их другими, гораздо более серьезными и крупными. неприятности, связанные с цзинь гуанъяо, казались донельзя подходящими. — куда мы, господин вэй? — храм гуаньинь. отсюда недалеко. в этом городе, как назло, все дороги ведут к нему. сказанное вэй усянем было правдой — еще днем, когда он с лань ванцзи осматривали территорию, поняли, что любая дорога, что была проложена в этом городе, рано или поздно вывела бы идущего по ней к храму. в памяти вспыхнуло воспоминание о том, как он пытался уговорить лань ванцзи погулять по городу еще немного, побродить по улицам, чтобы подтвердить или опровергнуть догадку, и вэй усяню стало стыдно. до храма он шел с опущенной головой, стараясь не думать об этом, и, к его счастью, вэнь нин даже не пытался поговорить с ним о причине столь странного поведения. думать о лань ванцзи ему было совестно и даже больно. ему хотелось, чтобы произошло что-то, что отвело бы поток его мыслей от сожаления к чему-нибудь другому, и удача улыбнулась впервые за долгое время. днем храм гуаньинь был прекрасен, чудесная работа мастеров была видна в каждой колонне, в каждой составляющей здания, но во тьме ночи он был пугающим и нелюдимым. огни домов вокруг были погашены, а ворота накрепко закрыты. высокое ограждение препятствовало обзору на двор, погрузив его во тьму. запрыгнув на стену, вэй усянь попытался подняться, но, не достигая черепицы, замер со сложным выражением на лице. вэнь нин, оставшийся на земле, бросил на него обеспокоенный взгляд. — что-то не так. — барьер? вэй усянь сделал знак рукой и спрыгнул на землю. вместе они прошли от главного входа к углу на противоположной стороне храма и осторожно полезли наверх, после спрятавшись за статуей, что венчала край стены. обосновавшись и убедившись, что в ненужный момент ноги не подведут, вэй усянь наконец заглянул во двор — и замер, крепче сжимая конечность статуи. внутренний двор храма гуаньинь был заполнен людьми, мерцали свечи. часть присутствующих была служителями храма, во второй по клановому узору вэй усянь узнал адептов ордена цзинь. стоя вперемешку, держа наготове луки и мечи, все собранные здесь люди выглядели напряженными, будто бы ожидали момента, когда им придется пустить оружие в ход. тихие разговоры были слышны, но из-за особого барьера, что был установлен по всем сторонам храма, снаружи никто и не подумал бы, что здесь есть какой-либо шум или свет. разглядывая сложившуюся картину, вэнь нин выглядел задумавшимся, но вскоре он глянул на вэй усяня рядом с собой — и тот выглядел ошеломленным, напуганным. мертвец было поднял руку, чтобы дотронуться и спросить, но вэй усянь зыркнул на него и осторожно направил его руку туда, куда смотрел. не стоя близко ни у стен ворот, ни у стен храма, держась поодаль от всех людей, в центре этого странного ночного действия находился лань хуань. по его виду нельзя было сказать, что здесь он находится в плену или был заведен сюда насильно. его меч и сяо были при нем, покоились на поясе, а его руки были расслаблены, сложенные за спиной, а не связанные чем-либо. время от времени к нему обращались монахи и заклинатели, обращались с почтением и уважением, и вэй усяню казалось, что они советуются с ним или выполняют его просьбы. вэй усянь наблюдал за тем, как адепт ордена цзинь спрашивает о чем-то главу лань, за тем, как тот спокойно ведет с ним разговор, и, не досматривая до конца, повернулся к вэнь нину. — немедленно возвращайся на постоялый двор и как можно скорее приведи ханьгуан-цзюня, — произнес он тихо, после чего вэнь нин безропотно кивнул, спрыгнул со стены и растворился во тьме, не издав ни шороха. нигде на дворе не было видно цзинь гуанъяо, хоть и было очевидно, что он должен был присутствовать в эту ночь в этом храме. неизвестно, была ли при нем стигийская тигриная печать, и неизвестно, как могут развернуться обстоятельства. вэй усянь призадумался, оценивая риски, после чего укусил себя за палец и потянулся к мешочку-ловушке для духов, чтобы воспользоваться несколькими слабыми духами, чтобы незаметно призвать парочку темных созданий на случай чего. в тот момент, когда он почти запустил пальцы в мешочек, с одной из улиц, что вела к храму, послышался лай. он замер. сдерживая желание сбежать как можно дальше, вэй усянь прижался к статуе, будто бы ища у нее утешения, пока источник шума приближался. про себя он молил лань ванцзи о спасении, и, казалось, одно только упоминание его придало ему смелости. к сожалению, он молился о спасении, а не о удаче — и собака, вопреки его мыслям, не была бродячей и вовсе не желала куда-либо убежать. подобравшись как можно ближе к храму, собака замерла, продолжая гавкать, но с такого расстояния можно было услышать перезвон колокольчиков, и следом за лаем послышался не к месту знакомый голос, бранивший животное. — фея, а ну заткнись! ты хочешь разбудить все живое на этой улице?! голос принадлежал цзинь жуланю. цзинь лин, приблизившись к храму и к своей собаке, потянул ее за ошейник, уже тише отчитывая ее. игнорируя его, фея рыла лапами землю, сопротивлялась и крутилась у входа в храм, изо всех сил привлекая к нему внимание. нельзя было сказать, что цзинь лин был в восторге от того, что средь ночи фея будто бы сошла с ума и потащила его куда-то, шумя на всю округу, и, исходя из этого, нельзя было сказать, что храму он обрадовался. с позиции юноши нельзя было ни увидеть света во дворе храма, ни услышать шума оттуда же, и он сделал здравый вывод о том, что, вероятно, там никого нет или там все спят — но фея не унималась, попытавшись укусить за подол золотых одежд, когда он на пару шагов отошел от ворот. быть облаянным или укушенным собственной собакой цзинь лину не прельщало, и он несмело постучал в ворота. — есть тут кто? на стене же вэй усянь замер в нервном ожидании — в отличие от цзинь лина, ему все было прекрасно видно. он видел, как адепты ордена цзинь, узнавшие своего наследника, перехватили оружие в своих руках, и видел, как все они обернулись к лань сичэню, ожидая от него указаний. лань хуань оставался невозмутимым. ни одна эмоция не проскользнула на его лице, и лишь только по рукам, сжатым в кулаки, было видно, что он глубоко внутри себя нервничал. — глава ордена лань… нам нужно? — не смейте. любой, кто двинется, любой, кто навредит этому наследнику, будет казнен мной на месте. лицо вэй усяня вытянулось от удивления. еще никогда он не видел и даже не допускал мысли о том, что лань сичэнь мог вести себя так, но тот произнес эти слова, не меняясь в лице и не мешкая. адепты ордена цзинь и монахи храма беспрекословно подчинились ему, опуская оружие. цзинь лин постучал в ворота снова. — тут кто-нибудь есть? ответьте мне! юноша создавал много шума, и пусть бы в этом храме был ночной сторож-пьяница, он бы все равно успел уже несколько раз проснуться от грохота и криков. осознав, что что-то в пределах храма явно не в порядке, цзинь лин бросил на стену беглый взгляд — и, недолго думая, полез на нее, намереваясь пересечь препятствие и оказаться во дворе. фея не оценила данную затею, и в тот момент, когда ноги цзинь лина оторвались от земли, нацелилась на подол его одежд снова, рыча. наблюдая за этим, вэй усянь не знал, сопереживать цзинь лину или надеяться, что он рухнет со стены на фею и та унесет его как можно дальше от храма. к несчастью, цзинь лин был упрямым, и, позволив собаке оторвать кусок, он освободился и прыгнул выше, оказываясь на черепичной крыше ворот и замирая там, где приземлился. двор, заполненный людьми, которые все до одного смотрели на цзинь лина, и лань сичэнь, стоящий посреди них, немало удивили юношу. — цзэу-цзюнь? — цзинь жулань. что ты делаешь здесь так поздно? — я… что вы здесь делаете так поздно? что тут происходит? меня привела фея, она обычно делает так, когда что-то не в порядке… что-то случилось с дядей? лань хуань на мгновение замер, задумавшись, и люди вокруг него напряглись. они все еще держали оружие в руках, но никто не смел поднять его на молодого господина цзинь, и им оставалось только смотреть, что предпримет лань хуань. тот поднял голову к цзинь лину снова, улыбаясь своей мягкой улыбкой. — пожалуйста, спустись сюда, и я все объясню тебе. на раздумья было не так много времени — цзинь лин задержался, оценивая риски, и почти было приготовился прыгать, как в него что-то врезалось. крошечный кусок черепицы, брошенный вэй усянем в отчаянии. брошенная черепица угодила прямо в цзинь лина, который не успел среагировать и отклониться, и от неожиданности и напряжения тот дернулся, после чего не сумел устоять на ногах, соскальзывая с крыши и падая во внутренний двор. не позволяя ему даже коснуться земли, адепты ордена цзинь оказались рядом, ловя молодого господина, а тот от испуга не мог даже двинуться, повиснув в их руках безвольной куклой. подойдя к толпе у ворот, лань сичэнь кивком поблагодарил всех за быструю реакцию и жестом попросил их поставить юношу на ноги, тут же оказываясь рядом с ним и с обеспокоенным видом прикасаясь к его плечу. — цзинь жулань, все хорошо? ты не ушибся? — нет, цзэу-цзюнь, все… все хорошо. я упал? — да, ты упал. — голова кружится, — хмыкнул он, хмурясь, но не сосредотачиваясь на этом. — что это было? — я полагаю, это был… еще один наш гость. молодой господин вэй, вы тоже хотите спуститься к нам? прошу, не стоит делать это так же, вы можете просто приземлиться. — благодарю главу ордена лань за услугу. спрыгнув во внутренний двор, вэй усянь почувствовал, что его сильно тряхнуло — то было восстановление магического барьера, который почему-то пропал, когда появился цзинь лин. времени рассматривать окружение у него не было, и как только вэй усянь твердо встал на ноги, толпа заклинателей окружила его, тщательно контролируя. оно и не было удивительным. лань сичэнь сказал, что нельзя атаковать только цзинь лина, а про него и слова не было. признавая свое неудачное положение, вэй усянь поднял раскрытые ладони, показывая повиновение. нетронутый мешочек-ловушка с духами висел на его поясе, как и заткнутая за него простая бамбуковая флейта. другого оружия у него не было, и, тщательно оглядев его, адепты ордена цзинь отошли на шаг. ожидая от лань сичэня приказов и указаний, все они замерли, покорно держась на том расстоянии, где проходила граница между простым дискомфортом и тревогой от плотного кольца вооруженных и не слишком-то дружелюбных людей у вэй усяня. к сожалению для них, лань сичэнь был гораздо сильнее увлечен цзинь лином, придерживая юношу за руку и спрашивая о самочувствии, отводя подальше от ворот, поближе к храму. вэй усянь хотел было дернуться, чтобы задать хоть один вопрос и получить хоть один ответ, но внимание лань сичэня с ребенка в его руках переключилось на храм, двери в который были открыты, но со двора ничего не было видно. — прошу, кто-нибудь, подойдите. — слушаюсь, цзэу-цзюнь. — позовите ляньфан-цзюня, мне… а-яо, — выражение его лица смягчилось, когда в глубине храма он кого-то увидел, — у нас гости, выйди к нам, пожалуйста. находясь в состоянии смятения, вэй усяню потребовалось время, чтобы среагировать и понять, кого хотел позвать лань сичэнь и кого он там увидел. из храма, осторожно ступая и с опаской взирая на внутренний двор, вышел цзинь гуанъяо. к сильному удивлению вэй усяня, цзинь гуанъяо не выглядел собранным и находящимся в состоянии бездушного управления происходящим в храме, а скорее наоборот, уставшим и будто бы опечаленным глубоко внутри себя. его лицо, которое всегда выглядело достойно, осунулось, под глазами залегли глубокие тени, а из-под черной шапочки выбивались пряди волос. не одного его шокировал подобный вид главы ордена цзинь, и цзинь лин, покорно стоя подле лань сичэня, дернулся, когда его дядя подошел достаточно близко. лань хуань в ответ на это выставил руку, сдерживая юношу, и мягко улыбнулся ему, будто бы успокаивая, будто бы говоря, что нет нужды переживать. сам он сделал шаг навстречу цзинь гуанъяо, склонившись над ним и о чем-то говоря тихим шепотом. цзинь лин отвел взгляд в сторону, чувствуя, что не должен был становиться свидетелем этого, и вэй усянь, если бы его спросили, сказал, что полностью солидарен с мальчишкой в этом вопросе. казалось, что лань сичэнь позволяет себе чуть больше, чем позволил бы любой другой человек, а цзинь гуанъяо всецело позволяет ему это все, не возражая. на миг показалось, что от тех слов, что лань сичэнь прошептал ему, выражение его лица смягчилось, не выглядя таким изможденным. когда он закончил свой рассказ, то задержался на мгновение, поддерживая зрительный контакт, а после спокойно сделал шаг в сторону, возвращаясь к цзинь лину, что успел немного разнервничаться за это время. — дядя. — а-лин. и молодой господин вэй. если я продолжу не замечать вас, боюсь, это сочтут дурным тоном. — не переживайте, ляньфан-цзюнь, подобное меня не задевает. можете игнорировать меня столько, сколько сочтете нужным. — не смей дерзить ляньфан-цзюну! — адепт в клановых одеждах справа от вэй усяня встрепенулся, опуская руку к ножнам своего меча. — оставь его. молодой господин вэй, я предлагаю вам поговорить сейчас, потому что с вами у нас разговор короткий, чего нельзя сказать о наследнике цзинь. — дядя? — все в порядке, — лань сичэнь положил руку ему на плечо. — с тобой все будет хорошо. — а с дядей? и с вами, цзэу-цзюнь? — все будет хорошо. — еще не выкопали? — нет, ляньфан-цзюнь. — скажи им поторапливаться, у нас нет столько времени. уладив эту часть, цзинь гуанъяо развернулся к вэй усяню и улыбнулся той самой улыбкой, будто бы пытаясь расположить его к себе. это могло бы сработать в любой другой раз, но в эту ночь он выглядел уставшим, и его улыбка казалась вымученной. вэй усянь почувствовал себя неуютно. — пожалуй, нам стоит обратиться к вопросам сейчас. верно, молодой господин вэй? — верно. — в первую очередь, я хочу указать молодому господину вэй на то, что вам не стоит предпринимать поспешных решений. вам же, — он обратился к своим адептам, что внимали каждому его слову, — я укажу не нападать на него, если только он не сделает что-то опрометчивое. брать живым, нам не нужны жертвы на этой земле. — будет сделано, глава ордена цзинь. — во вторую же, я хочу спросить молодого господина вэй о том, как он узнал о данном месте. неужели прогулка с ханьгуан-цзюнем пролегала через него? — в потайной комнате благоуханного дворца ляньфан-цзюнь хранит купчую на землю в этом городе. как раз с моими рукописями. припоминаете? — о, — он изумился, но эмоции не выглядели искренними. — мое упущение. мне следовало хранить их отдельно. — как я понимаю, сейчас мы все в вашем распоряжении. ляньфан-цзюнь, не хотите ли вы объяснить, что сокрыто в храме гуаньинь? — боюсь, цена за ваш вопрос будет слишком высока. молодой господин вэй, вы уверены, что хотите попытаться? — в таком случае, я пока потерплю. цзинь гуанъяо отвернулся от него, намереваясь уйти в храм, но лань сичэнь задержал его, прикасаясь к руке с обеспокоенным взглядом. не сопротивляясь, мужчина замер и остался на месте, переглядываясь с цзэу-цзюнем и будто бы понимая, о чем он думает. к удивлению вэй усяня, цзинь гуанъяо не выглядел как тот, кто заманил всех сюда обманом и удерживал силой, не вел себя так. если говорить честно, большую часть времени создавалось ощущение, что он немного не в себе и всецело полагается на лань сичэня, который услужливо выполняет задачи вместо него и проверяет его благосостояние время от времени. что очень сильно было похоже на правду — особенно после того, как лань сичэнь при всех поднял руку, прижимая ладонь к чужому лбу, а после обхватывая запястье и считая удары сердца. на мгновение, если забыться, можно было поверить в то, что трагическое тяжелое ранение ляньфан-цзюня, выпавшее на дату, когда на луаньцзань были обнаружены наследники и юные адепты, было правдой, и что до сих пор он разбирается с последствиями этого события. увиденное здесь сильно отличалось от той сцены, что вэй усянь увидел в воспоминаниях не минцзюэ, и он, надо было признать, не знал, чему из этого можно верить. — установите магическое поле, — обратился цзинь гуанъяо к адептам и монахам, отойдя от лань сичэня на пару шагов. — скоро сюда прибудет ханьгуан-цзюнь. делайте его сильнее и прочнее, делайте его таким, чтобы оно задержало его. — почему вы так уверены, что ханьгуан-цзюнь непременно явится сюда, ляньфан-цзюнь? — а как может быть иначе? если молодому господину вэй приглянулся храм гуаньинь, ханьгуан-цзюнь не может не появиться здесь. неужели вы решили, что я поверю в ложь о том, что он не с вами? — действительно. — молодой господин вэй, — обратился к нему лань сичэнь, оказавшись рядом. — если ванцзи не с вами, то где он? почему он не пошел с вами? — мы решили действовать по отдельности. — я слышал, что не так давно вы получили ранение. разве он мог оставить вас одного в таком состоянии? — кто вам сказал? — я сказал, — тихо произнес цзинь гуанъяо, оглядывая работающих над полем адептов и вполуха слушая их разговор. — ну, раз уж так… сегодня я не мог уснуть, и потому ушел с постоялого двора, чтобы прогуляться. и наткнулся на это место. мы спали в разных комнатах, ханьгуан-цзюнь не знает, что я ушел. — вы заказали две комнаты? — кто вам сказал, что вы должны были заказать одну? образовалось молчание. обернувшись на цзинь гуанъяо, вэй усянь не увидел на его лице ничего, кроме удивления и приподнятых уголков губ, будто бы он собрался улыбнуться этой ситуации. бросив взгляд на лань сичэня вновь, он задумался — и, будто бы в его голове что-то щелкнуло, осознал. — я понял. вы в самом деле все друг другу рассказываете. однако, лань сичэнь и близко не выглядел таким же изумленным и улыбающимся, как цзинь гуанъяо. мягкая, дружественная улыбка на его лице пропала, выражение лица стало серьезным, и родственное сходство между ним и его братом стало особенно видно. вэй усянь почувствовал себя неуютно от этого. — молодой господин вэй, между вами и ванцзи что-то произошло? — глава ордена лань, разве между нами может возникнуть конфликт? для начала давайте расправимся с проблемой посерьезнее. он сказал это, шутя и пытаясь перевести внимание с себя на цзинь гуанъяо, что уже перестал наблюдать за адептами и подошел к цзинь лину, собравшись было поговорить с ним о чем-то. напоминание, однако, не оказало на лань сичэня того эффекта, на который рассчитывал вэй усянь. его лицо все еще было серьезным, он нахмурился, мельком угадывались черты, что были видны на лице лань цижэня так часто. от этого вэй усяню стало дискомфортно. чувство вины от произошедшего на постоялом дворе вспыхнуло в нем вновь, как будто теперь его обвинял не только он сам, но еще брат и дядя лань ванцзи. не то чтобы он нуждался в еще одном источнике для беспокойства. — вероятно, в самом деле случился конфликт. немалых размеров. — ляньфан-цзюнь, скоро все кланы явятся по вашу душу, а вы все беспокоитесь о других? вам так нравится сплетничать? — что вы, что вы. просто это кажется мне крайне печальным, — он взглянул на лань сичэня, и, увидев одобрение во взгляде того, продолжил. — ханьгуан-цзюнь провел много лет в тяжком ожидании, но до сих пор так и не получил ничего за это. не только у цзэу-цзюня есть причины проявлять беспокойство, даже незнакомец мог бы сопереживать этому. — какое еще тяжкое ожидание? что он должен был получить? на этот его вопрос оба мужчины среагировали не так, как могли бы — они нахмурились, бросая на него острые, тщательно изучающие взгляды. даже цзинь лин повернулся, чтобы посмотреть, не бредит ли он или просто дурачится вновь. — о чем вы говорите, ляньфан-цзюнь? — о чем я? молодой господин вэй, вы не понимаете или притворяетесь, что не понимаете? так или иначе… если бы ваши слова сейчас слышал ханьгуан-цзюнь, для него это было бы оскорбительно. — я не понимаю. скажите прямо. — молодой господин вэй, — голос лань сичэня прозвучал позади него, и он звучал совершенно не так, каким его привыкли слышать — ледяной, пронзающий насквозь. — не смейте говорить, что вы, проведя с ванцзи столько времени, ничего не знали о его чувствах. — глава ордена лань, я не… я не понимаю. вы сказали о чувствах лань чжаня, вы… о каких чувствах вы говорили? — вам действительно ничего не известно. вы забыли, откуда взялись шрамы от дисциплинарного кнута? откуда взялся ожог от тавра? — шрамы от дисциплинарного кнута? глава ордена лань, я ничего не знал! прошу, расскажите мне! расскажите… они связаны со мной? — если не с вами, то, вы думаете, он сам их себе нанес без причины? — эргэ, — мягко воззвал к нему цзинь гуанъяо, и та злоба, что была на лице цзэу-цзюня, поутихла. — если он ничего не помнит, ты не обязан ему все рассказывать. — а-яо… может быть, ты прав. — иногда я прав, как ты можешь знать. — но я хочу напомнить о том, что я оставляю ванцзи с этим человеком, — он оглянулся на вэй усяня, и под его гневным взглядом тот почувствовал себя совершенно растерянным. — и я начинаю опасаться, что делаю это зря. — оставляете? — цзэу-цзюнь, вы оставляете ванцзи? но… как? — эргэ, — цзинь гуанъяо невесело усмехнулся, — мне кажется, ты только что поведал им о том, что мы собирались скрыть. — прости, а-яо. я не хотел. — ничего страшного. что же, я полагаю, нам нужно рассказать вам всем, что я и цзэу-цзюнь, а также все эти люди, делаем в храме гуаньинь этой ночью? я расскажу обо всем, так что перебивать меня вопросами незачем. эргэ, ты можешь добавлять от себя. — спасибо. — как многим из вас известно, благодаря стараниям молодого господина вэй и ханьгуан-цзюня, от осуждения старейшины илин люди перешли к осуждению меня за мои деяния. его признание было спокойным, мимика и голос не казались наигранными. из всей сложившейся картины выбивалось только то, каким невозможно уставшим выглядело выражение лица цзинь гуанъяо, когда тот говорил об этом. — к сожалению, я не могу отрицать своей причастности к ним. мне нечем откупиться от разъяренной толпы, и мне не вымолить прощение, так что… ох. ох. эргэ, ты слышишь? — что? — что слышит? — у нас гости. под гостями цзинь гуанъяо подразумевал тихий, едва разлимый шум снаружи, что издавал никто иной, как лань ванцзи, наконец-то присоединившийся к ним. на его появление присутствующие среагировали каждый по-своему: лань сичэнь встрепенулся, обеспокоенный, цзинь гуанъяо выглядел еще более уставшим, чем до этого, цзинь лин держался поближе к дяде, не желая сталкиваться с этим человеком напрямую, а вэй усянь растерянно осел, будто бы спрашивая самого себя в этот момент, сможет ли он смотреть ему в глаза. лань хуань ему ничего не рассказал, что было зря — вэй усянь правда не мог ничего припомнить, и факт того, что это была какая-то важная информация, которую он не знает, и незнанием которой он оскорбляет лань ванцзи, его очень угнетал. бесшумно опустившись перед храмом гуаньинь, лань ванцзи смерил его ничего не выражающим взглядом, как и всегда, но, казалось, он кого-то искал. найдя среди находящихся во дворе людей вэй усяня, он замер, опуская руку с бичэнем в ножнах. вэй усяню от этого стало тошно — помимо взгляда лань ванцзи на него был устремлен еще и взгляд лань сичэня, впервые за всю его жизнь, за обе его жизни неодобрительный. — как я и говорил — ханьгуан-цзюнь не мог не появиться здесь, если здесь появились вы, молодой господин вэй. — ванцзи, — негромко отозвался лань сичэнь, и все внимание устремилось к нему. — никто не будет причинять кому-либо вред, но на рожон лучше не лезть. особенно тебе. — брат. — пожалуйста, ванцзи. не повиноваться брату лань ванцзи не мог. он не поднимал бичэнь, держался смиренно и покорно, не сводя глаз с вэй усяня, и от того ему стало лишь хуже. ему очень хотелось, чтобы цзинь гуанъяо взял его в заложники и делал с ним страшные вещи, только бы не томиться в неизвестности и гнетущем чувстве вины, что засасывало его, как засасывает болото человека. если сегодняшняя ночь кончится, и он уйдет из храма живым, то, вероятно, выбросится с пристани лотоса и закончит свой век вот так. вдали громыхнул гром. закапал мелкий дождь, и цзинь гуанъяо с лань сичэнем переглянулись, кивком указывая адептам и монахам разбрестись по территории внутреннего двора, но под навесы, чтобы не промокать совсем. — на правах великодушного хозяина, прошу всех войти в храм и поговорить там. эргэ, прошу. — ступай, а-яо. главная зала храма гуаньинь отличалась красотой и изящностью в каждой декорации, в каждом предмете, что наполнял помещение, и даже ночью, когда за окном постепенно разворачивалась буря, при нахождении внутри от увиденного захватывало дух. разместившись на подушках, что были разбросаны по полу перед единственной статуей в храме, все неловко переглядывались, не решаясь начать разговор. цзинь гуанъяо то стоял подле лань сичэня, что занял место у самого помоста статуи, то уходил куда-то вглубь залы, контролируя работу подчиненных. по шуму стало ясно, что те что-то выкапывают, а по регулярным проверкам стало понятно, что это что-то некогда было очень надежно спрятано. с каждой минутой, проведенной в напряженной тишине, вопросов становилось все больше и больше, но отвечать на них никто не торопился. вэй усянь еще мог смириться с этим — он ожидал, что правда, вероятно, разрушит его или навредит ему, и не стремился докапываться до нее, но цзинь лину такой расклад дел не нравился. убедившись, что никто не следит за перемещениями по залу и не грозится наброситься с оружием, он осторожно приблизился к лань сичэню и присел на подушку рядом с ним, складывая руки на коленях и поднимая голову, выглядя озадаченным. — цзэу-цзюнь, теперь вы расскажете? или мне расскажет дядя? что происходит? что вы собираетесь делать? — предлагаю начать по порядку, а-лин, — мягко улыбнулся ему лань сичэнь, повторяя его позу и вздыхая. — я расскажу то, что мне дозволено рассказывать, а остальную часть тебе поведает твой дядя. мы так договорились. — хорошо. я слушаю вас. — тебе уже известно о том, что молодой господин вэй и ванцзи, ведомые кем-то, обошли немало мест и разобрались в немалой веренице дел, что мы когда-то упустили. — да. — и что в конечном итоге это привело к той шумной ночи в благоуханном дворце. — да. — ты помнишь, в чем обвиняли твоего дядю? цзинь лин не поспешил отвечать ему сразу. забыть ту ночь было сложно — юноша до сих пор слишком хорошо помнил тревогу, что охватила его, когда без предупреждения была поднята на ноги вся башня кои, панику, что захлестнула его, когда толпа собралась у покоев дяди, и тот необъяснимый страх, который он испытал, когда лань сичэнь смиренно отошел, уступая дорогу лань ванцзи и вэй усяню. сколько он себя помнил, его младший дядя с большим почтением и уважением относился к лань сичэню, принимая его как дорогого гостя, отзываясь о нем с любовью, как отзывался о самом цзинь лине. также он помнил, что и сам лань хуань испытывал те же чувства к его дяде. вставал на его сторону, защищал его в дискуссиях с другими людьми, подолгу сидел с ним в кабинете, проводя целые ночи с дядей, когда что-то случалось. ему было больно видеть, как в ту ночь лань сичэнь отступил, больше не стремясь защитить его дядю. лань сичэню, вероятно, тоже — его лицо в тот миг не выражало положительных эмоций. — я помню. — это будет прискорбно сообщать, но… вероятно, твой дядя по-настоящему причастен к этому. — цзэу-цзюнь… — до нас дошли слухи, что на пристани лотоса две женщины сделали громкое заявление в адрес твоего дяди. и это тоже не было клеветой. — цзэу-цзюнь. — я лишь хочу сказать, что было совершено много дел, и не все из них были хорошими. твой дядя ошибался. твой дядя не всегда поступал правильно. это… это по-настоящему тяжело. — я не понимаю, цзэу-цзюнь. — после признания тех женщин преследование твоего дяди становится вопросом времени, как и его казнь, — ровным голосом произносит лань сичэнь, и осекается, видя в глазах юноши слезы. ему самому неуютно произносить все это вслух, во всеуслышание, но он во всех красках помнит ночь, когда цзинь гуанъяо умолял его рассказать это цзинь лину, чтобы ему не пришлось делать это самостоятельно. как и всегда — как слишком часто происходило между ними двумя — лань сичэнь не смог ему отказать. — поэтому мы приняли решение уладить все дела, насколько это будет возможно, и покинуть эти земли. голос лань сичэня звучал уверенно и твердо, как и звучал бы голос любого человека, что не сомневался в своих планах и действиях. раньше так звучала каждая фраза цзинь гуанъяо, но сейчас тот, закончив очередное наблюдение за рабочими, оказался подле него, наблюдая за развернувшейся сценой и не говоря ни слова. ошеломленные признанием и правдой о дальнейших планах, многие присутствующие адепты осели там, где стояли, и замерли, пытаясь осознать услышанное. лань ванцзи пытался угадать настроение брата, а вэй усянь, сидящий рядом с ним, от этих слов и вовсе потерял связь с реальностью, безэмоционально глядя перед собой. в одной точке сошлось все — и слова лань сичэня про то, что он оставляет ванцзи, и про долгий разговор с цзинь лином, и даже ночные деяния в храме гуаньинь. оказавшись в безвыходном положении, находящийся на грани свержения толпой, что некогда любила его, у цзинь гуанъяо не осталось никакого иного выхода, кроме как податься в бега. лишь было неизвестно, почему лань сичэнь, не имеющий ни малейшего отношения к какому-либо из этих злодеяний, находился на его стороне и в каждой своей фразе говорил “мы”. — что я вижу? стоило мне ненадолго отойти, а ты уже доводишь детей до слез. — прости, а-яо. цзинь жулань, я не… я не хотел. ты можешь злиться на меня, если хочешь. слова лань сичэня не казались сказанными в шутку, потому что цзинь лин после его признания выглядел неважно. он был гордецом, стремился сохранить в целости тщательно скроенный образ способного и непоколебимого юноши, которого не растрогают слова, который не будет лить слезы понапрасну, но в этот момент он сам отрекся от него, позволяя неказистым слезам катиться по его лицу. каждому из присутствующих стало искренне жаль цзинь лина. не нужно было жить в башне кои, чтобы знать о том, что семейная история этого юноши слишком сильно начинена трагедиями и потерями, и наблюдать за тем, как он лишается еще одного родственника, попросту больно. этого цзинь гуанъяо и ожидал — подойдя ближе к племяннику, он встал под свет свечей, и на его лице не было ни злорадной ухмылки, ни безжалостного безразличия. как истинный дядя, как тот, кто практически воспитал этого ребенка, цзинь гуанъяо не мог насмехаться над его эмоциями, и, колеблясь, сделал шаг вперед, раскрывая руки будто бы для объятий. цзинь лин замер, утирая рукавом слезы и часто дыша, пытаясь осознать, что его дядя хочет сделать и что должен сделать он сам. испуг и тревога, испытанные им за эту ночь, наложились на вскрытую рану потери, причиняя ему боль, и было немудрено, что он опасался идти в чужие руки бездумно. — цзинь лин, я бы не советовал тебе поступать опрометчиво, — глухо отозвался вэй усянь, с опаской наблюдая за семейной сценой и оценивая риски своего вмешательства. — все-таки, обман — это… мужчина не договорил, и ни он, ни окружающие его люди не поняли, почему это произошло. лань ванцзи с беспокойством оглядел его, ища видимые повреждения или что-то еще, но цзинь гуанъяо же смотрел только на брата того. — это было мило, эргэ. что это? — заклятие молчания, — ответил ему лань сичэнь, мягко улыбаясь. — молодому господину вэй оно должно быть известно. — спасибо. — всегда пожалуйста, а-яо. пользуясь возможностью, я хочу напомнить молодому господину вэй, что, может быть, а-яо и совершал многие злодеяния раньше, но это не мешает ему быть любящим дядей. — и я буду совершенно не против совершить последнее преступление с вами, если вы будете мешать нам прощаться с племянником. а-лин, прошу тебя. цзинь лин не сразу понял, что именно от него хотят, но когда цзинь гуанъяо сделал шаг ему навстречу, все еще держа руки для объятий, то, не думая, шагнул к нему и обнял дядю, сгорбившись. уже сейчас цзинь лин перерос своего дядю, и для того, чтобы спрятаться в его руках, ему понадобилось бы много усилий, но это совершенно не омрачало настроения цзинь гуанъяо. казалось, впервые за долгое время он спокойно относился к тому, что был ниже кого-то, пусть и исключительно в прямом смысле слова. не будь здесь настолько большой толпы людей, цзинь гуанъяо непременно бы поговорил с племянником о самом важном — но, не будь здесь этих людей, не было бы и их самих, и весь разговор свелся бы к оставленному на прощание письму, что он заранее написал. у цзинь гуанъяо не было нужды сомневаться в том, что появление вэй усяня в эту ночь было спланировано кем-то, и он не смел сомневаться в преданности лань сичэня: все-таки, то письмо писали они вместе, и лань сичэнь, никто другой, вытирал его слезы, держал его руки, пока те дрожали. он чувствовал нутром, что, если эта ночь пройдет без дальнейших происшествий, то лань сичэнь будет держать его руки снова — и, будучи откровенным в своих мыслях, хотел, чтобы это произошло раньше. чувствовал, что без поддержки не протянет слишком долго. успокоившись и осознав неловкость ситуации, цзинь лин осторожно выпутался из чужих рук, делая маленький шаг назад и глядя на дядю. он уже не шмыгал носом, не плакал и не трясся от противоречивых эмоций, но цзинь гуанъяо вырастил его, и знал каждый защитный механизм, каждую уловку, которой сам же научил его, и обмануть его не представлялось возможным. цзинь гуанъяо заметил опавшую ресницу на щеке юноши, и протянул руку, аккуратно смахивая ее нежным движением. где-то в стороне от них дернулся вэй усянь, закипая про себя, но цзинь лин не дрогнул, разве что только чуть наклонился к касанию, чтобы дяде не пришлось тянуться. — ты правда уедешь? — да. мне очень жаль, птенчик, что дальше ты будешь управлять орденом без меня. — орденом? разве не… ты отказываешься от главенства и покидаешь орден? — да, — беспристрастно отвечает цзинь гуанъяо. — нет нужды пытаться оправдать меня или просить у людей сохранить мне жизнь. они предпочли бы видеть меня мертвым. — куда ты… ты и цзэу-цзюнь уедете? — в дунъин. — это бегство, — подтверждает цзинь гуанъяо, пожимая плечами и бросая взгляд на мужчину рядом с собой, — но из всех вариантов этот был наиболее приемлемым. на самом деле, я был готов согласиться и на смерть, и на бесславную жизнь где-нибудь в одиноких землях без клана на них, но… эргэ предложил вариант лучше. — может быть, когда-нибудь мы вернемся, чтобы посмотреть, как жизнь текла без нас. принять подобное с достоинством было сложным испытанием для любого человека, не говоря уже о еще юном мальчике, практически ребенке, который не был готов к такому. губы цзинь лина дрожат, выдавая его эмоции, но он делает над собой усилие, заставляя голос звучать твердо, и смотрит на лань сичэня, будто бы желая услышать от него что-то, что не разобьет его еще сильнее. он не смеет даже мысленно задавать вопрос о том, почему тот вообще участвует в диалоге и стоит рядом с ними — рядом с ним ему, как и его дяде, спокойнее, чем с кем-либо из присутствующих. — а вы, цзэу-цзюнь? почему… почему и вы уезжаете? вы не сделали ничего, вас не в чем обвинять. — это и вправду очень хороший вопрос. мне так или иначе придется ответить, но я хочу убедиться, что твой дядя не против. — я никогда не был против, эргэ, — отзывается цзинь гуанъяо будто бы с легким смешком. — я не хочу раскрывать перед твоим племянником подробности твоего согласия, а-яо. но, раз уж ты не против, я, пожалуй, начну. цзинь жулань, как тебе должно быть известно, долгое время я находился рядом с твоим дядей и был ему верен. — да, я знаю. — когда случались неприятные события, я оставался с ним, чтобы уладить их. когда кто-то оскорблял его, я вступал в дискуссию, защищая его честь. я по-настоящему многое делал для твоего дяди, и он делал столько же для меня в ответ. — эргэ, я так счастлив из-за того, что а-лин не понимает двусмысленности твоих слов. — а-яо… не бери это во внимание, цзинь лин, он просто шутит. — хорошо, цзэу-цзюнь. — когда молодой господин вэй и ванцзи предъявили ему обвинения в благоуханном дворце, а после скрылись, мне приходилось оказываться по обе стороны баррикад. я не мог отказать брату в чем-либо, как и не мог отказать в чем-либо а-яо. для меня они оба были самыми близкими людьми. не стану скрывать, я помог им скрыться в облачных глубинах, но и не предал твоего дядю. если быть откровенным… наверное, сразу после этого я оказался на стороне твоего дяди, — тише, немного смущенно проговорил он, — и не смог уйти. цзинь гуанъяо усмехнулся вновь, и по тому, как покраснел лань сичэнь, можно было сказать, что правда там на самом деле куда более непристойная. думать о лань хуане — образце благородства, вежливости, целомудрия, — как о ком-то, кто мог… мог… цзинь лин не смог произнести это даже в собственной голове, не морщась, но смущаясь так же сильно, как это сделал глава ордена лань. — мне прискорбно говорить о себе так, но иногда судьба не была благосклонна по отношению ко мне. в последние несколько лет — слишком часто она поступала таким подлым образом. я знал лишения и раньше, но те, что произошли не так давно, особенно задели меня. и я знал, что не смогу позволить твоему дяде просто покинуть нас. — эргэ, будь нежен с ним. иначе мне придется успокаивать вас обоих. — все в порядке, дядя. — я постараюсь, а-яо. — вы не обязаны говорить, если вам тяжело, цзэу-цзюнь, — неловко пробормотал цзинь лин, стараясь быть вежливым, как его дядя — но тот покачал головой и кротко улыбнулся. — все хорошо. в то время, когда вы были заняты на горе луаньцзань, я был занят с твоим дядей. — очень занят со мной. — а-яо… — я пытаюсь смягчить это, приукрасив бесстыдством, — объяснился он, расплываясь в улыбке. — или давай я скажу за тебя: в то время я признался эргэ во всех своих деяниях, чтобы рассказать ему о своем плане. что тогда, что сейчас я считаю, что единственная смерть, которую я хочу принять, это смерть от руки лань сичэня. — а я считаю это неприемлемым. — ты бы никогда не сказал а-лину об этом, эргэ. как и… как и я, впрочем. если бы не ты. — твой дядя сейчас клонит к тому, что его признание в его поступках послужило для нас мотивацией быть более откровенными друг с другом. я прямо сказал ему, что не смогу лишить его жизни, не уйдя вслед за ним, а твой дядя прямо сказал мне, что согласен либо закончить так, либо бежать. — и поэтому вы бежите вместе с ним? — да. — и вы прощаете ляньфан-цзюню все его грехи, цзэу-цзюнь? — молодой господин вэй, не очень вежливо вмешиваться в чужой разговор. что, заклятие молчания уже спало? — должно быть, да. мне жаль, что я прервал вас. — ляньфан-цзюнь! показался угол! — ступай, — лань сичэнь повернулся к нему, обхватывая ладонь и чуть сжимая ее перед тем, как отступить. — я продолжу здесь сам, ты нужен там. — спасибо, эргэ. взглядом проводив цзинь гуанъяо, лань сичэнь развернулся к его нынешним слушателям — вэй усяню, лань ванцзи и цзинь лину. жестом он указал юноше на подушку, а сам опустился на точно такую же, складывая руки на коленях. нельзя было не заметить, что в присутствии цзинь гуанъяо лань хуань вел себя сдержанно, но ласково, относился к нему с большим уважением и большую часть времени, когда они стояли не одни, смотрел только на него. нельзя было не понять, что за эмоции кроются в его взгляде, но вэй усянь чувствовал, что ему нужно это услышать. — молодой господин вэй спросил меня, прощаю ли я а-яо все совершенные им грехи. вы все еще хотите узнать ответ на этот вопрос? — как я полагаю, вы, уподобившись ляньфан-цзюню, скажете мне, что плата окажется мне не по карману? — ни в коем случае. — тогда я рискну. — у каждого из вас есть свое представление о цзинь гуанъяо, и каждый из вас относится к нему по-своему. цзинь гуанъяо, которого знаю я, никогда не был похож на того, кем его видит молодой господин вэй, и не был похож на того, каким его видят остальные люди. все это время в моем представлении он был иным. на каждое его действие я находил причину, и, если не находил, то был убежден, что таковая у него имелась. — что-то подобное вы однажды уже говорили, — пробормотал вэй усянь, опуская голову. — мне не трудно повторить еще раз. я не знаю, смогли бы вы в одночасье поверить, будто все, что вы знаете о близком вам человеке — ложь, и что на самом деле он злой, бездушный, безжалостный убийца. я не смог. — и вы готовы решиться на это? на жизнь в бегах с ним? — да, — беспристрастно ответил лань сичэнь, не меняясь в лице. — ванцзи предан тебе, дагэ оставил нас, и единственный человек, который остался бы со мной, если бы я отпустил а-яо одного, это дядя. он бы, вероятно, и удерживал меня от лишения себя жизни. — брат… — к чему такие крайности, цзэу-цзюнь? — рассудите сами, молодой господин вэй. еще вчерашним вечером я бы осмелился сказать, что вы понимаете суть происходящего, но… сегодня я уже не так уверен. слышать подобную речь от лань сичэня приходилось впервые, и впервые вэй усянь был тем, на кого было нацелено недоверие того. в этой роли он чувствовал себя неуютно, и еще хуже ему было от того, что лань ванцзи, находясь на грани между близкими ему людьми, бессознательно склонялся в его сторону, в любой момент готовый заступиться. пока присутствующие искали у себя слова для достойного ответа или реакции на признание лань сичэня, тот, не тратя своего времени попусту, поднялся с места и ушел в заднюю часть залы, куда ранее ушел цзинь гуанъяо. цзинь лин хотел было встать и пойти с ним, но в последний миг передумал, оставшись на своей подушке и вздыхая, безучастно разглядывая плиты на полу. неловкое молчание между ним и остальными не продлилось слишком долго, не дало им даже шанса на разговор отдельно от глав орденов. вскоре в той части зала что-то хлопнуло или лопнуло, а после раздался странный шипящий звук. крики агонии пронзили тишину в храме, топот и падения заполонили помещение, и цзинь лин, перепуганный и без этого, свалился с подушки на пол. вэй усянь поднялся с подушки, готовый идти и разбираться с происшествием, но лань ванцзи остановил его, схватил за рукав — в воздухе ощущался едкий тонкий запах, слабый в передней части залы, но, вероятно, удушающе плотный в задней. лицо лань ванцзи исказилось беспокойством. он поднял руку, будто собираясь отсечь от своего рукава часть и прикрыть ей лицо, чтобы сходить и проверить, что случилось, но всех их опередил лань сичэнь, практически на руках вынесший цзинь гуанъяо из задней залы. — что случилось? что с дядей? — брат, что произошло? — не шумите. голос лань сичэня был резок, а выражение лица было серьезным. по нему нельзя было сказать, что в странном происшествии он пострадал, но цзинь гуанъяо в его руках выглядел неестественно бледным, и оттого лань сичэнь испытывал сильнейшее волнение. тяжелое отравление удалось предотвратить, как только стало понятно, что раскопки пошли не по плану — он развернул цзинь гуанъяо к себе лицом и закрыл собой, но к яме тот стоял ближе, и, видимо, успел что-то вдохнуть. определить яд по одному запаху было затруднительно, но никто не смог проигнорировать душераздирающие крики, которые стали последними для монахов и адептов, что занимались раскопками, и из этого можно было сделать вывод, что яд был весьма сильным и особо опасным, представленным в виде дыма, который, вероятно, вышел из того, посмотреть на чей угол позвали цзинь гуанъяо ранее. также, исходя из состояния цзинь гуанъяо, можно было понять, что это было не его рук дело, и что кто-то, вероятно, покопался в том месте еще до него, оставив на память о себе смертельную ловушку. присутствующие сильно сомневались, что те, кто кричал, остались в живых. действия лань сичэня были осторожными, а все его касания были мягкими. он явно боялся навредить цзинь гуанъяо, с особой осторожностью управляя им, находящимся не в себе, вежливо прося принять лекарство и придерживая все время. с каждым мгновением намерения лань сичэня читались все четче, как и взаимоотношения между ним и цзинь гуанъяо. цзинь лин приблизился первым, когда все основные действия были сделаны, и лань сичэню оставалось лишь наблюдать за состоянием цзинь гуанъяо, баюкая его в своих объятиях. юноша покорно сел на ближайшую подушку, держа ладони на коленях, и с беспокойным взглядом поднял голову. — что произошло, цзэу-цзюнь? — в том, что оставил в этом храме твой дядя, кто-то оставил свою ловушку. смертельную ловушку. — с ним все будет хорошо? — все должно быть хорошо. — что будет дальше, цзэу-цзюнь? я имею в виду… дядя что-то хотел забрать отсюда, верно? и, если этого самого здесь не было, а вместо него была только ловушка, то ему здесь больше ничего не нужно? — ты рассуждаешь мудро, цзинь лин. мы с твоим дядей придерживались плана о том, что мы забираем оставленное им, прощаемся со всеми и отбываем в дунъин. — а мы? нас продержат тут до вашего отбытия? — с вами, молодой господин вэй, вероятно, именно это и произойдет, — беззлобно сказал лань сичэнь, глядя в его сторону. — а-яо прекрасно понимает, что вы опасны как и сам по себе, так и с союзниками, поэтому предпочел видеть вас до тех пор, пока не перестанет быть мишенью. — брат. — ванцзи. ни тебе, ни молодому господину вэй я не сделаю ничего плохого, и, а-яо пообещал, что тоже будет придерживаться этого. только если вы не будете противоречить нам. — как скажешь, брат. — а я? — спросил цзинь лин. — меня тоже тут оставят? — на самом деле… видишь ли, у нас было несколько вариантов действий, и мы хотели посмотреть, какой из них окажется наиболее подходящим для ситуации, которая сложится. — угу. — и твой дядя хотел попрощаться с тобой, а после этого позволить тебе уйти спокойно. я не осмелился бы сказать это при нем, но он очень переживает за тебя и за то, как ты воспримешь его уход. — я понимаю намерения дяди. — так что, вероятно, когда он очнется, — лань сичэнь опустил голову, глядя на цзинь гуанъяо, что безмятежно лежал в его руках, — он попрощается с тобой и позволит тебе уйти. — а если я не хочу уходить? — почему? — это мой дядя. и вы… вы не последний человек, цзэу-цзюнь. пока я рос с дядей, вы были с ним. все время. это так глупо, и это звучит странно, но вы… вы ведь тоже мне дядя. цзинь лин опустил голову, стыдясь собственных чувств, но лань сичэнь замер, на его лице застыла неясная эмоция. удивление присутствовало там, но делило место вместе с лаской и печалью, что давало странный итог и осадок после него. нельзя было сказать, что лань сичэнь был чужим человеком для юноши — в каком-то смысле, он правда наблюдал за тем, как тот рос, присутствовал на каждом дне рождения, все время был рядом. это могло бы стать трогательным воссоединением семьи, так как цзинь гуанъяо пробыл с цзинь лином всю его жизнь, а лань сичэнь пробыл все это время с цзинь гуанъяо, привязавшись тоже, но тогда это означало бы, что цзинь лин теряет не одного дядю, а сразу двух. может быть, лань сичэнь и был тверд в некоторых своих действиях и решениях этой ночью, но проявить подобную жестокость к мальчику не смел. в ответ он мягко улыбнулся юноше, желая, чтобы у него были свободны руки, и он мог утешить того хоть одним ласковым движением. цзинь гуанъяо привил мальчику любовь к нежным прикосновениям, которые заменяли слова, и лань хуань видел, как это происходило, знал об этом, и хотел сделать то же самое, но боялся. боялся навредить цзинь лину, боялся стать новой причиной для его слез. за то время, что цзинь лин вытирал набегающие слезы и старался не дать волю новым, а лань сичэнь осторожно осмыслял его слова, едкий запах выветрился, растворяясь в ночи, и действие яда постепенно отступало. цзинь гуанъяо пришел в себя, и, найдя свое тело лежащим в объятиях, смутился. яд, бесспорно, был сильнейшим и опаснейшим из всех, что когда-либо доводилось ему встречать, но структура и воздействие конкретно этого яда были странными. при прикосновении к вышедшему наружу дыму, в форме которого и появился яд, человек получал серьезные травмы, какие получили рабочие, что копали яму в задней зале. если человек находился в облаке этого дыма, он получал схожие травмы и вскоре погибал. стоя поодаль или просто вдохнув его, никак не прикасаясь, человек терял сознание, как это произошло с цзинь гуанъяо. сознание его было мутным, зрение расплывалось, но он отчетливо помнил, где находится, что произошло и кто его окружает. находиться в объятиях лань сичэня было приятно — его руки твердо удерживали на месте, даря ощущение защищенности, но его касания были нежными и ласковыми. он никогда не использовал грубую силу по отношению к кому-либо и тем более к цзинь гуанъяо. это было приятно, но все же смущающе. и они были у всех на виду. с момента взросления цзинь лина и до сегодняшнего дня никто в башне кои не осмелился рассказать ему о том, что могут делать мужчина и женщина, находясь одни в спальне, и также никто ему не рассказал о том, что могут делать мужчина и мужчина. вероятно, конечно, из слухов он что-то знал, и имел представление о рамках, которые очерчивали благородное поведение и бесстыдство, но юноша никак не мог предположить, что подобная нежность, что проявляет лань сичэнь по отношению к его дяде, свидетельствует о многих вещах, большая часть из которых не слишком приличная для обсуждения в обществе. можно было бы побеспокоиться насчет лань ванцзи и вэй усяня, но реакция последнего весьма ясно дала понять о том, что далеко не все в их взаимоотношениях так, как представлял себе это лань хуань. в этой стезе цзинь гуанъяо даже было жаль его. обсуждая их дальнейшие планы, то, как будут развиваться события без них, лань сичэнь упомянул, что оставляет ванцзи с человеком, в котором на тот момент — лишь на тот момент — был уверен. сегодняшняя ночь разбила это его убеждение, как неловкие руки разбивают посуду. — а-яо? ты очнулся? — да, эргэ. — ты потерял сознание после того, как яд при раскопках прыснул в воздух. кто-то оставил там ловушку. — какая жалость, — проговорил цзинь гуанъяо, крепче сжимая чужую ладонь, — я опять кому-то не нравлюсь. — все в порядке, дядя? как ты себя чувствуешь? — нет нужды беспокоиться, а-лин. я обошелся легким испугом, и мне повезло куда больше, чем остальным. там… там все погибли, эргэ? — все, а-яо. из тех, кто копал и находился непосредственно возле гроба, никто не уцелел. — гроба? что за гроб? — гроб, в котором кто-то пошарился. мне нужно осмотреть его. это можно сделать, эргэ? и цзинь гуанъяо, и цзинь лин посмотрели на лань сичэня, ожидая от него ответа. тому захотелось соврать — сказать, что нельзя, что небезопасно, что яд еще в воздухе, что он не хочет даже думать о том, чтобы подвергать их риску, — но власть принадлежала не ему, и делать выбор за всех он не мог. его руки на мгновение прижались к запястью цзинь гуанъяо, выражение лица стало сосредоточенным, когда он чувствовал пульсацию сердца и золотого ядра, и в чистом такте, лишенном малейших изъянов, ему было невозможно найти хоть одну обоснованную причину, чтобы отказать. помочь цзинь гуанъяо подняться вызвались они оба — и лань хуань, и цзинь жулань, но юноша уступил, делая шаг в сторону и лишь наблюдая за тем, как его дядя крепко держится на чужие руки, пытаясь понять, кружится ли у него голова или нет. мимо его взгляда прошли и нежные прикосновения, которых было больше, чем могло бы быть в любой другой ситуации, и обеспокоенный взгляд лань сичэня, устремленный только на его дядю. внимание всех в храме перевелось на одну вещь — то, что раскопали рабочие во внутренних чертогах. не удержав свое любопытство под контролем, вэй усянь поднялся с места, намереваясь тоже взглянуть на яму за статуей, и лань ванцзи бесшумно двигался вслед за ним. цзинь лин юркнул вперед, стараясь идти осторожно, и, столкнувшись с остатками дыма, разогнал их при помощи ци, после быстро отходя в сторону, чтобы дядя не взял его за воротник и не усадил на подушку в передней зале, как непослушного ребенка. нельзя было сказать, что цзинь лин не был им, но ему не хотелось проходить через унизительный выговор в очередной раз. к его счастью, хоть и весьма сомнительному, цзинь гуанъяо был ослаблен после обморока, недостаточно силен для того, чтобы даже ругаться на него с места. в стороне от вырытой ямы и горы земли стоял открытый, искусно сделанный гроб, а на нем стоял уже не такой красивый, но все еще аккуратный черный ящик. его крышка была приподнята, но не убрана, как крышка гроба, и на краях виднелся осадок белого цвета — что-то, что осталось либо от яда, либо от дыма. благодаря маленькому действию цзинь лина, находиться вблизи гроба было безопасно, и цзинь гуанъяо поднял руку, будто бы хотел попросить лань сичэня отстраниться и дать ему проверить все, но тот воспринял это иначе, и, взмахнув, откинул крышку в сторону. после этого лань сичэнь отпускает чужие ладони, просто следуя за цзинь гуанъяо, и когда тот приближается к гробу, смотрит на ящик, то стоит позади, напряженный и готовый реагировать. очень удачно — потому что, что бы ни должно было быть в ящике или не быть, оно пугает цзинь гуанъяо. вспышка молнии озаряет храм, создавая ужасающую игру света и тени, и с раскатом грома, что следует за ней, то, каким бледным выглядит цзинь гуанъяо, то, как искажаются его эмоции, действует не слишком утешительно для кого-либо из присутствующих. он делает нетвердый шаг назад, опуская руку, ища опору, лань сичэнь позволяет ему врезаться в его грудь и прижаться, заходясь во внутреннем, не очень хорошо скрытом приступе паники. эта реакция многословна для лань сичэня, и он, развернув цзинь гуанъяо к себе лицом и позволяя ему не смотреть, движется вперед. не было острой необходимости в том, чтобы убеждаться в догадках, в принципе. лань сичэнь чувствует, как чужие ладони отчаянно сжимают его одежды, ища утешения, как цзинь гуанъяо рушится напротив его груди, изо всех сил пытаясь это скрыть, и ему все более чем понятно. ящик пуст, и гроб пуст тоже. нет ничего, кроме белых засохших следов от яда, неровными дорожками устилающими края. — что… что здесь должно было быть? это оно выпустило яд? — не думаю. ляньфан-цзюнь не стал бы обращаться столь трепетно с чем-то настолько опасным, и, учитывая, что он пострадал тоже, можно сделать вывод. — ну и какой же? — кто-то побывал здесь до него. то, что он спрятал, этот кто-то выкопал и подменил ловушкой. — следите за своими словами, молодой господин вэй, — холодно отрезает лань сичэнь, и вэй усянь отшатывается от этого, как от вылитой за шиворот ледяной воды. в эту ночь произошло много странных вещей, да и день до этого был ничем не лучше, но ничто не поражало его так сильно, как забота лань сичэня о цзинь гуанъяо — и яростная преданность вместе с ней. цзинь гуанъяо тих, подавлен, ни на кого не смотрит, держа голову опущенной, и лань хуань покорно принимает управление ситуацией на себя, уводя всех из задней залы и помогая мужчине сесть рядом с собой. все его действия аккуратные, нет ни одного момента, где он давил бы на цзинь гуанъяо, и наблюдать за этим становится неловко. цзинь лин сидит рядом с ними, покорно сложив руки на коленях, у него обеспокоенный взгляд и слегка покрасневшие щеки. тогда, когда лань сичэнь обхватывает запястье его дяди снова, проверяя золотое ядро, юноша опускает голову, чувствуя себя странно из-за этого. свечение ци в ладонях лань сичэня едва ли заметно, но цзинь гуанъяо смотрит только туда, если вообще смотрит на что-либо — цзинь лину кажется, что его дядя не смотрит никуда, он просто держит глаза открытыми, переживая что-то про себя. молчание угнетает, подтачивает изнутри, и от звуков, сопровождающих ненастье за стенами храма, почти каждый внутри него нервничает. вэй усянь старается игнорировать это, внимательно наблюдая за цзинь гуанъяо, но его плечи едва заметно дрожат, лань ванцзи может видеть это, и тот обеспокоен — так же, как обеспокоен лань сичэнь, и от этого сходства между ними вэй усянь чувствует себя плохо. смотреть на истощенного, изможденного, просто уставшего человека, который виновен в убийствах, трагедиях и чьи руки невозможно испачканы кровью, для него проще, чем смотреть на лань ванцзи. сказанные цзинь гуанъяо и лань сичэнем слова все еще не выходят из его головы, и каждый раз, когда он сталкивается со взглядом лань ванцзи, то вспоминает их снова и снова. как и другие слова, сказанные лань сичэнем еще задолго до этого дня. учитывая характер лань ванцзи, он ничего не расскажет, если его не спрашивать, и даже если задать ему вопрос, всегда существует что-то, о чем он не расскажет. эта фраза, сказанная лань сичэнем в ту ночь, вертится у него в голове, обжигает его изнутри, и он может ответить самому себе лишь одно — как он должен узнать что-то от лань ванцзи, если он не знает, что должен спрашивать? этим он отличается от цзинь лина — игнорируя смущение, что вызывает у него вид держащихся за руки двух его дядь, он собирается с мыслями и с силами. — что должно было быть в том гробу, дядя? — ящик. — а в ящике? — кое-что важное. если его там нет, это уже не имеет значения, а-лин. — тогда как мы поступим? — тихо спросил его лань сичэнь, чуть крепче сжимая его ладонь в своей. — я не… я не знаю. у меня больше нет идей. — ты хочешь обсудить это? — я ничего уже не хочу, — цзинь гуанъяо звучал до крайней степени несчастно, и, минуя любые нормы приличия, склонил голову к его плечу, пряча свое лицо. — мне все равно. я начинаю жалеть о том, что ты не… — не смей. — эргэ, пожалуйста… — это не должно обсуждаться. это не вариант для нас. его голос звучит твердо, и даже для тех, кто не понимает, о чем они говорят — что в данной ситуации обозначает всех присутствующих в храме — понятно, что он непреклонен, а то, о чем говорил цзинь гуанъяо, иррационально. цзинь лина немного пугает это, потому что ни разу за всю свою жизнь он не видел, чтобы лань сичэнь подобным образом отказывал его дяде в чем-то. все время, что он видел их вместе, лань сичэнь предпочитал угождать ему, улыбаться и вести исключительно приятные беседы. настолько приятные, что однажды вся башня кои рыскала по углам, ища цзинь гуанъяо, в то время как тот всего лишь засел не в самом уединенном месте в беседке среди пышных клумб пионов, слушая игру лань сичэня на сяо. он не прятался от мира намеренно, потому что всем было известно, что в этом саду в некоторых беседках цзинь гуаншань проводил свои романы, ублажая женщин в окружении цветов, и цзинь гуанъяо вполне очевидно избегал тех мест. тогда цзинь лин нашел их первым, бесцельно блуждая по вымощенным дорожкам и услышав изящную мелодию, идя на ее звук, и, наконец-таки найдя дядю, он не бросился к нему сразу же. никогда цзинь гуанъяо не выглядел настолько расслабленным и умиротворенным, счастливым, находясь в обществе кого-то. ушамао было снято и лежало на низком столе, сам он устроился на скамье, прикрыв глаза, а лань хуань сидел напротив и исполнял мелодии для него. это делало его дядю счастливым. счастливее, чем он был когда-либо, участвуя в приемах, совещаниях, празднествах и прочем. настолько счастливым, каким он был, когда проводил время с цзинь лином. исходя из этого, еще тогда цзинь лин сделал вывод о том, что, вероятно, его дядя и цзэу-цзюнь очень близки между собой, и эта дружба позволяет им обоим расслабиться, что хорошо. если он делает его дядю счастливым настолько, насколько это делает он, его племянник, значит, он по-настоящему ценен — и не имеет значения, что они делают, если это не заставляет его дядю чувствовать себя плохо. цзинь лин вспоминает об этом сейчас. смотрит на переплетенные пальцы, на позу, в которой находятся мужчины. поднимает голову, чтобы проследить за взглядом лань сичэня, в котором сквозят те эмоции, которые он не может назвать. иногда так на него смотрели его дяди — особенно дядя цзян, особенно тогда, когда цзинь лин делал успехи. он стоял поодаль от него, просто наблюдая, и всякий раз, когда юноша оборачивался, чтобы улыбнуться ему, цзян ваньинь смотрел на него именно так. иногда так его дядя смотрел на госпожу цинь. цзинь лин редко видел их вместе, его дядя был очень погружен в свою работу, особенно после того, как возглавил орден, у них не было времени друг на друга, но этот взгляд иногда мелькал. цзинь лин не знает, как это называется, и у него всего лишь одна догадка. слова пляшут на кончике его языка, но если он произнесет их вслух, то никогда не сможет вернуть обратно. а счастье его дяди слишком хрупкое, чтобы подвергать его даже призрачной опасности. — так что за идеи, эргэ? я хочу их услышать. — ничего особенного, — легко отвечает лань сичэнь, расслабляясь. — если ее… прости, если здесь ничего нет, то и нам тут делать нечего. мы можем подождать, чтобы яд полностью вышел, а буря кончилась, и потом отправляться. — яд еще не вышел? разве? — ты все еще слаб, а-яо. на воде тебе было бы очень нехорошо в таком состоянии. — не буду с этим спорить, — цзинь гуанъяо тихо фыркает, поднимая голову и глядя мужчине в глаза. — а что мы будем делать с нашими гостями? я все еще помню о вашем присутствии. — благодарю ляньфан-цзюня за великодушие. вариант с тем, чтобы отпустить нас, не рассматривается? — я бы позволил а-лину уйти. — я останусь, дядя. — я знаю, — отвечает он юноше, на его губах видна легкая улыбка. — просто хочу, чтобы ты знал, что ты не обязан оставаться здесь. — и я позволил бы ванцзи покинуть нас. — нет, брат. — ты остаешься из-за молодого господина вэй или из-за меня? этот вопрос лань сичэня остался без ответа — только он увидел в чужом выражении лица что-то, что послужило ему ответом, и, кивнув брату в ответ, вновь сосредоточился на цзинь гуанъяо. лицо вэй усяня помрачнело. он не знал, что его задело сильнее — то, что его не спросили, или то, что ему опять не сказали, как связаны он и лань ванцзи. — может быть, я мог бы попросить адептов последить за ними, когда мы покинем пристань лотоса. если их еще не смыло ливнем, конечно. — это оставит ситуацию без контроля. — как и любой другой вариант, — парирует цзинь гуанъяо. — мы не заберем их с собой, и я не могу брать заложников снова, и, да, оставляя их на адептов, мы рискуем получить новых жертв, но… что еще ты можешь предложить, эргэ? — я могу? — что? мужчины спрашивают одновременно — и цзинь лин, вклинившийся в разговор, чувствует себя неловко. — я могу проследить за всем, когда вы… когда вы уедете. у меня есть власть, я наследник ордена, а это территория ордена моего дяди. я могу с этим справиться? — ты можешь, разумеется, — бормочет цзинь гуанъяо, его взгляд обеспокоенный. — но ты не должен. — мне все равно, дядя. — ты ребенок, я воспитывал тебя, я не могу просто… я не могу взять и заставить тебя разбираться с этим. — именно потому, что ты воспитывал меня. — что ты имеешь в виду? цзинь лин поднимает голову, колеблясь, размышляя над своими словами, и лань сичэнь видит, как он отчаянно сжимает полы своих одежд ладонями, пряча волнение, что не является хорошим знаком. — ты был моим дядей всю мою жизнь. ты воспитывал меня. ты… ты очень дорог мне, дядя, — говорит он, стараясь держаться гордо, даже если его голос дрожит. — если это то, как я могу отблагодарить тебя за все, я это сделаю. — а-лин. возня в их стороне привлекает внимание, и вэй усянь оборачивается на шум, почти готовый к драке — он чувствует себя ужасно смущенным из-за этого разговора, который он слышал полностью, и предпочел бы получить кулаком по лицу вместо того, чтобы слушать это снова. вместо убийства или самоубийства, вместо чего-либо, чем могла обернуться эта реплика, он видит только неловкое, отчаянное, родственное объятие. цзинь лин все еще выше своего дяди, шире него в плечах, он почти полностью закрывает его собой, обнимая, но цзинь гуанъяо был инициатором этого, барахтаясь в его руках, борясь со слезами. когда его руки поднимаются, вэй усянь в своем углу замирает, воображая самые страшные развития событий, ни одно из которых не становится реальностью — потому что цзинь гуанъяо всего лишь кладет руки на плечи юноши, низко опуская голову, что все равно не помогает ему скрыть эмоций. наблюдающему за ними лань сичэню ни капли не легче. он прекрасно осведомлен о том, что цзинь гуанъяо истощен, лучше, чем кто-либо из присутствующих. это в его руках мужчина разрушался, плача от истощения и нежелания просто подниматься с постели, это он уговаривал его продолжать, подняться, довести все до конца. это он переводит тему из раза в раз, когда цзинь гуанъяо говорит о том, что предпочел бы смерть. впервые это было сказано чуть после того, как они уединились в облачных глубинах, пока все искали старейшину илин и ханьгуан-цзюня. пытаясь уговорить лань сичэня забрать нефритовый жетон себе, цзинь гуанъяо увлекся, открылся, доверился ему, и дальше он просто не смог остановиться. в башне кои, в которую они прибыли после этого, он ни разу не смог сказать “нет” ни лань сичэню, ни самому себе. он жаждал его, он упивался им, он был согласен быть марионеткой в его руках. быть хорошим, быть покорным, быть честным с ним. на все это он дал согласие. и есть множество способов испортить ту безмятежность, что царит в воздухе после того, как пара займется любовью — но тот, который выбрал цзинь гуанъяо, неописуемо ужасен. потому что лань хуань прекрасен. воплощение гармонии во всем, образец для подражания, идеал. рядом с ним цзинь гуанъяо чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал себя ни с кем другим. рядом с ним, в моменты отчаяния, он чувствовал себя еще хуже, чем когда-либо. скроенный из пороков, испачканный кровью, погрязший во лжи, он — все это, ни одна из его улыбок не исправит этого, и ему было тяжело видеть, каким взглядом на него смотрит этот мужчина. влюбленным. полностью убежденным в своих нежнейших чувствах по отношению к нему. таким же, каким он сам смотрел на него. если лань сичэня тогда, годы назад, во времена его побега от цишань вэнь, во время его остановки в юньпине, образ мэн яо метафорически ударил его в зубы, то мэн яо сбило с ног то, каким был этот человек. поддерживал любую тему или беспрекословно оставлял любую, что вызывала дискомфорт, был так вежлив, так учтив с ним, так благодарен за каждое совершенное действие. он заставлял мэн яо чувствовать себя важным. позже он заставит его чувствовать себя любимым. спустя годы он будет одним из тех немногих, кто заставит цзинь гуанъяо чувствовать себя живым. это выражалось не только в постели — это касалось любого места, любой темы, любой вещи, что они разделяли друг с другом, каждый раз, когда что-либо касалось лань сичэня, оно поддерживало в яо тягу к жизни. было бесчеловечно по отношению к нему заявлять, что единственный способ, которым цзинь гуанъяо хотел бы закончить свой путь, была смерть от рук лань сичэня. он сказал это так легко, прижавшись лицом к его обнаженному плечу, не двигая ногами, позволяя семени мужчины скатываться по внутренней стороне его бедра, даже не задумываясь о реакции, которую вызовут его слова, а та последовала незамедлительно. потому что лань сичэнь был влюблен в него, и был влюблен яростно. его преданность, заслуженная и выверенная временем, не знала границ, была прочнее чего-либо, и тот взгляд, которым он смотрел на яо, перевернув его на спину и нависнув над ним, выражал это лучше чего-либо. лань сичэнь был тем, кто предложил цзинь гуанъяо сбежать. оставить все и сбежать. позволить им быть счастливыми в другом месте. никогда не произнося этого вслух, он оставлял крайний выбор для них двоих — уйти вместе. в другом смысле. умереть вдвоем. цзинь гуанъяо знал это, видел по его глазам, чувствовал, что оно есть. что лань сичэнь умрет за него или вместе с ним — что для него, настолько хорошего человека, непозволительный конец, но того это ничуть не интересовало. множество людей были благодарны цзинь гуанъяо по тем или иным причинам, но никто не приносил ему в знак признательности свою преданность. никто, кроме двух людей. лань хуань и цзинь жулань. для юноши, что со дня на день унаследует орден, всю ту тяжесть, которую удерживал его дядя, просто потому, что тот сбегает, он ведет себя невероятно сдержанно. его рассуждения здравые, он держится достойно, и даже если он плачет в плечо своего дяди, не желая расставаться с ним, он все еще тот, кем его дядя будет гордиться, тот, кем он уже гордится. брать под свою ответственность двух пленников и достоверность изложения событий, произошедших этой ночью, тяжелая ноша. этим не должен заниматься юноша, получающий только лишения в каждом исходе ситуаций. единственная причина, по которой цзинь гуанъяо находится в храме гуаньинь в эту ночь, это то, что однажды он решил быть честным с лань хуанем. цзинь жулань следует его примеру. — я люблю тебя, дядя. когда маленький мальчик остался без родителей, цзинь гуанъяо знал, что рано или поздно приложит руку к его воспитанию. его путь вверх по башне кои был расчерчен, и в нем был этот ребенок. у него не было ни единого представления о том, как быть хорошим родителем — он знал только то, что делало родителя плохим. тактика, основанная на выполнении всех действий, обратных от того, что он знал, была не слишком убедительной или устойчивой, но она работала. маленький мальчик не плакал в его руках. он не боялся его. когда выпадала возможность, цзинь лин всегда отходил от своих нянечек и шел к дяде. даже когда тот был занят. когда у него были темные круги под глазами, когда он был истощен, когда он был весь сосредоточен вокруг ордена и дел, связанных с ним. цзинь лин никогда не докучал ему — просто ничто не делало его счастливее, чем сидеть у дяди на коленях или ходить рядом с ним, просто наблюдая за ним, просто видя его. цзинь гуанъяо был не очень хорош в том, чтобы сочетать ту жизнь, которую он хотел, с той, которая у него была. на советах всех кланов он врезался в лань сичэня, теряя хватку и пропадая где-то в глубине его глаз. в башне кои его взгляд всегда цеплялся за мальчишку, чей пион на груди не становился мишенью в его мировоззрении. у него просто не получалось приплести цзинь лина к веренице кровавых деяний, как это было сделано с другими людьми. он не желал зла этому мальчику. не желал зла, но и не знал, как выразить свою привязанность. осыпая подарками и щелчкам пальцев устраняя любые проблемы, он не мог выразить всего, что думал, что чувствовал по отношению к племяннику — цзинь гуанъяо даже не был уверен в том, что считает цзинь лина за племянника, а не за собственного ребенка. из всех возможных вариантов ему приглянулся один: оберегать цзинь лина и держать все взрослые дела, все неприятности, всю волокиту, с которой он имеет дело, подальше от него. дела взрослых должны были решаться взрослыми. это была такая простая истина, такая легкая, понятная. дать цзинь лину побыть ребенком. позволить ему иметь счастливое детство не смотря ни на что. помочь ему иметь все, чего сам цзинь гуанъяо был лишен. исходя из этого, для цзинь гуанъяо видеть то, как мальчик, которого он воспитывал, о котором он заботился, расправляет плечи и встает на его место, тяжело и больно. дела взрослых никогда не должны становиться делами детей, а для него цзинь лин никогда не перестанет быть ребенком. для самого себя цзинь лин уже не ребенок. когда дело касалось него, его дядя был образцом терпения и спокойствия. он позволял ему ругаться, кричать, ломать вещи, позволял ему плакать, размазывать слезы по лицу, рушиться в его объятиях, потому что в конечном итоге цзинь лин всегда успокаивался. не имело значения, как долго это продолжалось, сколько он разрушил, сколько он выплакал, его дядя всегда оказывался рядом, чтобы поддержать его. понадобилось время и некоторая боль, чтобы осознать, что он был не лучшим ребенком — если не ужасным и наихудшим из всех существующих детей — и после этого цзинь лин сделал вывод. что дядя любит его. что он любит своего дядю в ответ. что тогда, когда он вырастет, станет старше, будет иметь силу и власть, он сделает все для своего дяди, чтобы отблагодарить его. если его дядя будет расстроен или будет ломать вещи в приступе ярости, он переживет это и купит новые. если кто-то обидит его дядю, он за него заступится. все то, что цзинь гуанъяо делал для него, все то, на чем цзинь лин учился быть добрым человеком. эта доброта не так очевидна, как у его дяди, и здесь четче прослеживается воспитание цзян ваньиня. она существует в пределах его сердца, но то спрятано и защищено сложнейшими механизмами, чтобы ему не сделали больно вновь, поэтому гораздо проще сделать вывод о том, что этот человек — злой. но дядя цзян умел быть добрейшим человеком из всех — цзинь лин никогда не говорит об этом, а если бы и сказал, то вряд ли бы ему кто-то поверил. дядя цзян умеет быть слушающим, терпеливым, он старается быть таким. говорить милые слова у него не получалось, и вместо них он выбирал действия, что показывали его намерения лучше любых речей. этот пример, этот путь цзинь лин избрал для себя, и всеми силами пытался следовать ему, становиться учеником своего учителя. заявить о своих искренних чувствах к дяде было смущающе, поэтому цзинь лин предпочитал что-то, где он мог спрятать лицо или не акцентировать на нем внимание. но эти четыре слова, кажется, описывают все лучше, чем любое действие. они пляшут на кончике его языка, и ему хочется повторять их до тех пор, пока слова не распадутся на слоги, на буквы, на звуки, пока он не зациклится и не потеряет смысловую ниточку, забываясь в этих словах. ему очень хочется говорить их дяде, пока тот не забудется, пока тому не станет лучше. но так как возможности в будущем у него не предвидится, он… цзинь лин поднимает голову, бросая один взгляд на лань сичэня, и сразу после этого немного неаккуратно, абсолютно невежливо, не так, как должен был, тянет того за руку к ним, чтобы мужчина участвовал в объятиях тоже. чувствуя его присутствие рядом с собой, цзинь гуанъяо резко вздыхает, почти всхлипывает, но это не несчастный всхлип. он хочет довериться лань сичэню так же, как это сделал его дядя. доверить ему своего дядю. башня кои была, вероятно, наихудшим местом для того, чтобы узнавать что-либо о мужчинах, что выбирали мужчин, не женщин, а пристань лотоса по большей части была лишена этой части человеческой жизни, но все это не помешало цзинь лину убедиться в одной простой истине. любящие друг друга люди — искренне любящие — могут быть кем угодно. это не должно влиять на них, на их выбор, на отношение других людей к ним. это было чуть более расплывчатым, чем только половая принадлежность, потому что он узнавал и о разных статусах в паре, как у его родителей, и о кровавой предыстории, как у цинхэн-цзюня и его супруги, матери двух нефритов гусу лань, но во всех этих историях прослеживалась одна и та же вещь: они были о любви. интересоваться этим было одной из самых смущающих вещей за всю жизнь цзинь лина, особенно тогда, когда дядя застал его за чтением непримечательного сборника в простейшей обложке, внутри которого были не только рассказы, но и некоторые иллюстрации. цзинь лину пришлось притворяться, что это было чем угодно, но не тем, чем могло показаться, и цзинь гуанъяо искренне пытался спрятать крошечную улыбку, но все равно не смог, позже поглаживая мальчика по голове и вежливо интересуясь. рассказывать оказалось еще более смущающе, но цзинь гуанъяо никак это не прокомментировал, только лишь покраснев при упоминании гусу лань. если бы цзинь лин увлекался расследованием логических задач в том возрасте, он бы, вероятно, смог проследить связь между этим, спокойным одобрением со стороны дяди и присутствием лань хуаня в жизни того, но он не увлекался, и осознание приходит к нему только сейчас. он хочет, чтобы его дядя был с лань хуанем. любым образом, в браке, в бегах, неважно как, тот делает его счастливым — этого достаточно, чтобы цзинь лин заочно был готов принять их сторону. остаток ночи проходит тихо: они ведут тихие беседы, время от времени прерываясь, чтобы лань сичэнь проверил жизненные показатели цзинь гуанъяо, мягко советуют цзинь лину, что и как делать, когда он вернется в башню кои, пару раз лань сичэнь даже проверял состояние ванцзи и вэй усяня, чтобы убедиться, что все в порядке. лань ванцзи не был воодушевлен бесцельным сидением в храме, и его, как и его брата, нещадно клонило в сон, но за это же время ему удалось поговорить с вэй усянем. более корректной формулировкой, вероятно, было бы то, что это вэй усянь поговорил с ним, тихо задавая вопросы или высказывая свои мысли, догадки, а лань ванцзи вежливо кивал на это и изредка отвечал ему, помогая развивать теорию в нужном направлении. вот только вэй усянь чувствовал себя необъяснимо плохо от того, что все его мысли, все их старания, все то, через что они прошли, складывая тщательно спрятанную от чужих глаз предысторию цзинь гуанъяо в единое целое, напрасно и никому не нужно. может быть, оно бы понадобилось потомкам, или обманутым людям, или еще кому-нибудь, но было невозможно игнорировать ни лань сичэня, ни цзинь лина — а они оба, пусть и не одобряли сделанных цзинь гуанъяо вещей, но и не злились на него. это напомнило самому вэй усяню о том, что когда-то давно именно такую позицию по отношению к нему занимал лань ванцзи, и от этого его лицо помрачнело. до сих пор никто не потрудился объяснить ему, что подразумевали цзэу-цзюнь и ляньфан-цзюнь еще вечером, и, исходя из наблюдений, можно было заключить, что никто и не собирался этого делать. что само по себе было обидно — но еще обиднее было то, что эти двое постепенно собирались, вставали, проверяя себя и друг друга, чтобы перейти к последнему этапу перед тем, как проститься с ними, и прощаться персонально с ним никто не собирался. лань сичэнь всегда относился к нему с определенной долей уважения, и в какой-нибудь другой ситуации он бы поговорил с ним лично, но, кажется, вэй усянь не оправдал его доверия. даже если до сих пор не понимал, что именно он сделал. — мне нужно поговорить с теми, кто остался снаружи. присмотришь за всем, пока меня не будет, эргэ? — разумеется. — а-лин, ты составишь мне компанию или останешься с дядей? — там еще идет дождь? — кажется, да. — тогда я останусь. не хочу мерзнуть. — хорошо, — цзинь гуанъяо улыбается, когда достает из мешочка цянькунь промасленный зонт. — присмотри за ним, пока меня не будет. — хорошо, дядя. что-то почти иррациональное ощущается в спокойном наблюдении за тем, как ляньфан-цзюнь передвигается и покидает храм, в том, как лань сичэнь провожает его взглядом перед тем, как подняться и отряхнуть полы своих одежд, чтобы заняться чем-то. вэй усянь провел так много времени, будучи убежденным в том, что цзинь гуанъяо плохой и опасный человек, что для него странно видеть того в другом свете. мысль об этом отбрасывает его на луаньцзань вновь, и он бросает мимолетный взгляд на лань ванцзи сбоку от себя, чувствуя укол совести глубоко в своей груди, но это прерывается, когда мужчина встает с места и оглядывается на него перед тем, как отойти в сторону к брату. — ванцзи. — брат. ты оставишь орден? — я оставляю его людям, которым доверяю. дядя уже управлял им однажды, и ты мог бы унаследовать его, если бы только захотел, но… я знаю, ванцзи, этого ты не хочешь. — дядя знает? — я оставил длинное письмо с разъяснениями, когда покидал облачные глубины, — рассказывает лань сичэнь, уже не улыбаясь. — и он так или иначе подозревает меня, потому что… ты знаешь, ванцзи? — о чем? — обо мне и а-яо. о нас. — я догадывался. — ты догадывался, — лишь здесь мелькает легкая, знакомая улыбка, — а дядя однажды застал нас. — застал? — на холодных источниках. это было смущающе, но ему более чем известно обо мне, о моих чувствах к а-яо и о наших взаимоотношениях. контекст, предоставленный лань сичэнем, рисует ужасающую картину — если смотреть на нее со стороны лань цижэня, и вэй усянь совершенно не может представить себе хоть единый вариант развития событий, в котором тот бы отнесся к этому спокойно. — кто унаследует орден? — мне бы хотелось, чтобы это был ты, ванцзи, — объясняет мужчина, сложив руки за спиной. — и если ты не передумаешь, то я бы посоветовал приложить руку к обучению лань сычжуя или лань цзиньи. — лань цзиньи? — вэй усяню сложно сдержать изумление, и он спрашивает вслух, как и цзинь лин — голоса сливаются в унисон, и лань сичэнь усмехается. — этот юноша предан своему клану, ордену и наставникам. ему не хватает усидчивости, но у него есть стремление и упорство, которые при должном руководстве могут сделать его великим заклинателем. если дядя не запугает его в мое отсутствие, я не могу назвать кандидата лучше. — а лань сычжуй? — спрашивает цзинь лин, подняв голову. — он же лучший ученик ордена. — рекомендовать его на эту роль слишком очевидно с моей стороны. лань сычжуй владеет терпением, концентрацией, ему легко даются искусства и он умеет обращаться с людьми вокруг себя, его сердце чистое и предано гусу лань. — тогда почему вы… ты сказал сначала о цзиньи, а не о нем? — иногда главе ордена нужно идти на риск. лань сычжуй смог бы трезво его оценить и принять мудрое решение в такой ситуации, но лань цзиньи… он олицетворяет собой риск. — но это же плохо! — это не звучит как что-то хорошее, цзэу-цзюнь. — оно и не должно таким быть. я оставил письма для них обоих, не только для дяди. и, раз уж я покидаю эти земли и вряд ли вернусь в ближайшее время, то имею право сказать вам о том, что я посоветовал лань цзиньи немного расшатать устои ордена, и не буду нести ответственности за последствия этих слов. — цзэу-цзюнь… — дядя, это просто… — брат. — не понимаю вашего разочарования, — вздыхает он, оборачиваясь к статуе богини позади них. — мне бы хотелось, чтобы мальчик, пытающийся ослабить четыре тысячи правил его ордена, был единственной проблемой в моей жизни. он говорит это спокойным, размеренным тоном, и никто не может видеть его лица в этот момент, но за этим кроются эмоции. мысли. в его жизни есть так много проблем, и ни одна из них не является мальчиком, который попытался бы исправить аскетичные порядки облачных глубин, нет. это что-то серьезнее, глубже, что-то, что истощает его и вытягивает из него силы так долго, что он начинает казаться уставшим. наблюдая за цзинь гуанъяо, было легко сказать, что тот истощен. он отбросил любые потуги в театр одного актера, улыбался только тогда, когда ему хотелось, а не тогда, когда это было необходимо. свою усталость лань хуань тщательно скрывал, принимая на себя бразды правления, перенимая ответственность и разбираясь с последствиями или предотвращением последствий. нельзя сказать, что он старался быть лучшим для цзинь гуанъяо, и только в его отсутствие показывает то, что по-настоящему чувствует, как и нельзя полностью отрицать этого, но не в этом дело — он действительно, искренне устал. это видно в его взгляде, в его движениях, мелькает меж его слов. накопившаяся усталость, просачивающаяся сквозь его образ. видеть это достаточно для лань ванцзи, чтобы тот отступил и не давил вопросами дальше. может быть, он и не понимает всех его намерений, может быть, он хочет, чтобы брат остался с ним, но он лучше кого-либо другого понимает его желание быть счастливым, и лучше кого-либо другого знает, что тот этого заслуживает. можно сколько угодно говорить о том, как высоко ценятся добрые, мягкие, располагающие к себе люди, как лань хуань, но все равно это рано или поздно будет сведено к тому, что те не получают всего, что заслужили. люди могут бесконечно говорить, что такие люди заслуживают всего мира, но весь мир никогда не окажется у них в ладонях просто так. лань хуань делал многое, чтобы удержать ладонь цзинь гуанъяо в своей, и ради того, чтобы знать, что тот счастлив, лань ванцзи готов проглотить все выдолбленные у него в голове правила ордена и отступить. старший брат был образцом для него на протяжении всей его жизни, и, возвращая оказанную услугу, лань ванцзи старается вести себя достойно. но у вэй усяня не было старшего брата, напрямую втянутого в конфликт, и не было образцового поведения, и не было вообще ничего, что могло бы его удержать. были злоба, расстройство, тревога, была усталость от того, что он не спал, голод, и сверх этого всего абсолютное отсутствие желания сопереживать цзинь гуанъяо. потому что, может быть, лань сичэнь и может расчерчивать преступления и поцелуи, но он не лань сичэнь. он тот, кто слышал тех женщин, тот, кто шел по следу обломков чужих жизней, тот, кто видел голову не минцзюэ в потайной комнате благоуханного дворца. ему легко не быть сочувствующим. даже если есть что-то, отчаянно дрожащее в его груди. — цзэу-цзюнь. — молодой господин вэй. у вас есть вопросы? — что-то вроде того, да. я понимаю, что, вероятно, не смогу поговорить с вами в обозримом будущем, так что… — думаю, это можно устроить, — он мягко улыбается, но это не производит на вэй усяня должного эффекта — он все равно чувствует себя плохо. — о чем вы хотели поговорить? — после произошедшего на горе луаньцзань, я, дети и главы кланов вместе с их адептами отправились в пристань лотоса, чтобы отдохнуть и поделиться мнением о ситуации. вы отсутствовали. — был занят в башне кои. — я знаю. я предполагаю, что никто не обсуждал с вами то, что обсуждалось в тот вечер, и хочу восполнить это. — правда? есть что-то, о чем я не знаю? — как посмотреть, цзэу-цзюнь, — вэй усянь пожимает плечами. — там обсуждались деяния ляньфан-цзюня, но вы узнали обо всем из первых уст. — а-яо был честен со мной настолько, насколько хотел, — лицо лань хуаня меркнет, и улыбка бесследно исчезает. — я не умаляю этого и не отрицаю, просто хочу кое-что прояснить. в тот вечер в пристань лотоса пришли две женщины, настойчиво умоляли главу цзян принять их, их не смутило то, что глава цзян уже принимал гостей. наоборот, они были даже рады этому. — вот как? — да. одной из этих женщин была би цао, бывшая служанка госпожи цинь, матери цинь су. она знала некоторые вещи о ляньфан-цзюне и рассказала их сначала госпоже цинь, а после главам в пристани лотоса. — о разговоре а-яо и госпожи цинь я знаю. — и о том, о чем они разговаривали? лань сичэнь ничего не говорит в ответ, лишь кивая, и вэй усянь продолжает, вдруг не чувствуя себя уверенным. — вместе с ней была женщина по имени сы-сы. ранее она продавала свое тело, последней… последним ее действием в этой сфере была, гм… ночь с цзинь гуаншанем. та, которая стала для него последней. после этого предполагается, что ляньфан-цзюнь избавился от всех женщин, что принимали участие в этом деле, но только сы-сы он пощадил. он оставил ее в живых, но держал в темнице долгое время. — тогда как же она оказалась в пристани лотоса? — есть подозрение, что существует кто-то. кто-то, кому не нравится ляньфан-цзюнь. кто-то, кто преследует его, кто сопровождает его, кто знает обо всех его злодеяниях и жаждет мести. этот кто-то вел меня и лань чжаня по череде преступлений, этот кто-то спас сы-сы, а после направил ее и би цао в пристань лотоса, чтобы там рассказать обо всех секретах ляньфан-цзюня. он тщательно изучил его прошлое, и это он, вероятно, оставил смертельную ловушку в гробу. — какая жалость, — проговорил лань сичэнь без всяких эмоций в голосе. — а-яо кому-то не нравится. — я просто хочу донести до вашего сведения, что ляньфан-цзюнь был тем человеком, из-за которого произошло все это. что есть свидетели, жертвы, неопровержимые доказательства. вам… вам стоит быть осторожнее, цзэу-цзюнь. — премного благодарен молодому господину вэй за заботу. думаю, я знаю, как поступать. — это кажется слишком большим шагом — покидать земли вместе с ним. — не больше, чем а-яо сделал для меня. — и вы готовы закрыть глаза на то, что он делал с другими людьми? выражение лица лань сичэня мрачнеет, и все мягкие линии становятся четкими, резкими. кажется, что можно порезаться о них, если прикоснуться. в этот момент сходство между братьями лань просматривается четче всего — подобные статуям изо льда, они хладнокровны и тверды, непоколебимы. лань ванцзи не вступает в разговор из уважения к брату, но его присутствие вэй усянь ощущает сбоку от себя, и от этого ему неловко. будто бы в любой момент, когда лань ванцзи наскучит слушать вэй усяня или своего брата, он наложит заклятие молчания на одного из них и обнажит меч, не желая больше слушать что-либо. при длительном наблюдении можно заметить, что лань хуань извлек из общения с цзинь гуанъяо некоторые уроки, в его речи и поведении проскальзывают вещи, ему не свойственные. вэй усянь размышляет о том, научился ли он окутывать собеседника ложью или лишать людей жизни. — да. — мне позволено спросить у вас, почему? — этот разговор утомляет меня, — беспристрастно признается лань сичэнь, но не отворачивается. — но если после этого у вас не останется вопросов, я готов ответить. — тогда ответьте, цзэу-цзюнь. пожалуйста. — дело не в том, что я не знал о поступках и деяниях а-яо. до последнего я верил, что для каждого из них у него есть причина. — причина для… для убийства? — за все то время, что я знаю его, никогда а-яо не был замечен в злоупотреблении вином или дурманами. любые его действия были совершены в здравом состоянии, он более чем осознавал, почему совершил их. это не было секундной прихотью, это не было помутнением рассудка, во время которого он не смог бы контролировать себя и придумать другой исход. — то, что вы описываете, звучит лишь еще страшнее, цзэу-цзюнь. — я хочу донести до вас, что у него были причины. возможно, выгодные ему одному, удобные лишь для него, признанные миром как аморальные причины. до конца мне хотелось понять их. — и вы поняли их, цзэу-цзюнь? — спрашивает вэй усянь с опаской. — не все. что-то мне было непонятно изначально — мы с а-яо родились и выросли в разных местах, нас воспитывали по-разному. то, как он выстроил и воспитал самого себя в осознанном возрасте, не смогло бы покрыть собой его детство. но я понял кое-что другое. — что? — мне не были нужны эти причины. — вам не хотелось узнать, почему ляньфан-цзюнь совершил те деяния? — хотелось, как любому человеку, но это не было тем, что на самом деле интересовало меня. я хотел узнать его. довериться ему. узнать, о чем он думает, чего он боится, что он хочет сделать. и все для того, чтобы помочь ему. — цзэу-цзюнь… — не все затруднения в жизни а-яо я мог решить, но я мог присутствовать с ним и давать ему свою поддержку. он мог излить мне душу, чтобы почувствовать себя лучше. я мог выслушать его, чтобы почувствовать себя лучше. — я не понимаю, — вэй усянь нахмурился, выглядя растерянным. — неужели вы смогли… нет, я не… я не понимаю. — вначале я не понимал тоже, молодой господин вэй. а после я вспомнил, как ванцзи защищал вас. — брат. — я не буду порочить твою честь, ванцзи, можешь быть спокоен. — не стоит, — отозвался лань ванцзи, и мужчины обернулись к нему, изумленные. — ты можешь рассказать ему. — о. — о чем? о чем, лань чжань? что рассказать? — когда мы с братом в последний раз оставались наедине, он сказал мне о наблюдении, которое смешит его. — это было тогда, когда вы, молодой господин вэй, находились без сознания после полученной раны в ланьлине. я сказал, что есть определенная закономерность, существующая только в пределах нашего клана. может быть, только в пределах нашей семьи. — какая, цзэу-цзюнь? — наш отец простил нашей матери убийство его учителя. он ценил ее выше, чем причину, по которой она совершила это. ванцзи… в то время, когда другие люди осуждали вас как старейшину илин, он хотел оказаться как можно ближе к вам, чтобы узнать, что вы все еще в порядке, даже если живете на луаньцзань. а я бесконечно интересовался состоянием а-яо, закрывая глаза на кровь на его руках. вэй усянь в мгновение ока почувствовал себя плохо, как будто в его животе образовалась бездонная дыра, втягивающая в себя все его нутро. не меняясь в лице, лань хуань говорил бесстыдные вещи, самые сокровенные тайны, которые были в облачных глубинах — и лань ванцзи позволял ему это делать, позволял ему говорить даже о самом себе. — многие люди говорят, что история наших родителей является самой яркой и трагичной историей любви среди пар заклинателей. отец сделал это во имя любви, игнорируя любые слова, что говорили ему люди. мое сердце всегда было благосклонно к а-яо. ванцзи… — я тоже. — лань чжань? что “ты тоже”? — молодой господин вэй. мы уже говорили об этом. — о чем? я ничего не понимаю. — еще вечером, — напомнил ему лань сичэнь, и в его эмоциях можно было увидеть промелькнувшее раздражение. — чувства ванцзи. — лань чжань, что за чувства? — о, небо… вы и в самом деле ничего не знаете! — да что мне должно быть известно?! будучи встревоженным и напряженным слишком долго, вэй усянь взорвался — вскрикнув, он не почувствовал мгновенного стыда или желания извиниться за это. лишь осознание того, насколько он вне себя от недосказанности и неизвестности, билось внутри него, причиняя ощутимую боль. злость лань сичэня в его адрес уже не задевала, лишь угнетая посильнее. это не вызывало у вэй усяня такого беспокойства, как вызвало лицо лань ванцзи — держась в стороне, но и не игнорируя их, он все прекрасно слышал и видел, и это отразилось на нем. лань ванцзи выглядел испуганным — не из-за крика. как будто… — мои чувства, вэй ин. мои чувства к тебе. он выглядел пристыженным. как будто его пугали собственные чувства — или отношение окружающих к ним. эмоции лань сичэня стремительно стихли, когда лань ванцзи заговорил. он обернулся, обеспокоенно глядя на брата, но тот не подал виду, продолжая смотреть лишь на вэй усяня. того замутило. чувства лань ванцзи к нему. о которых он не знал. о которых знал лань сичэнь. вихрем в его голове проносились сказанные ранее ляньфан-цзюнем слова о том, что его речи могли бы быть оскорбительными для лань ванцзи, беспокойство лань сичэня, его тревога за брата и благосклонность по отношению к нему, которая исчезла, как только он признался, что ничего не знал. что более чем оправдано с его стороны — он оставляет своего брата с этим человеком, и его больше не будет рядом, чтобы накричать на вэй усяня, когда тот ведет себя неразумно. — я уже понял, что вы, вероятно, не помните произошедшего после того, как бой на луаньцзань окончился. тот самый бой, молодой господин, я говорю о нем. — брат. — ванцзи? — лань хуань обернулся, и его эмоции стремительно угасли. — мне замолчать? — нет. нет, продолжай. я бы не… — я знаю, ванцзи. я знаю. он развернулся лицом к вэй усяню, вставая между ним и лань ванцзи, и до того, как того скрыла фигура старшего брата, можно было увидеть растерянное и по-настоящему испуганное лицо лань ванцзи. такого испуга не было тогда, в библиотеке в облачных глубинах, когда вэй усянь застал его врасплох. такого испуга не было тогда, в пещере сюань-у. такого испуга не было тогда, когда он разговаривал с вэй усянем на луаньцзань. сейчас же он выглядел бесконечно потеряно — нельзя было не испытывать боли в сердце, увидев его. у вэй усяня подкосились ноги, но он собрался с силами, сжимая ладони в кулаки и глядя на лань сичэня, готовясь к тому, что он скажет, но не чувствуя себя готовым ни в одном месте. — вы видели шрамы на спине ванцзи? вы хотя бы помните, что он заботился о вас все это время? если вы ничего не знаете, то я не знаю, как объяснить вам это. вы просто… — луаньцзань, цзэу-цзюнь, — напоминает ему вэй усянь, беспрестанно жалея об этом про себя. — вы начали с луаньцзань. — луаньцзань. вы не помните, как с нее выбрались, как и большинство людей, что были там. никто не помнит, как вы ушли — кроме двух человек, которыми являемся я и ванцзи. вы пытались уйти оттуда, выбраться, а ванцзи последовал за вами. я видел, как он ушел за вами, забрал вас и скрылся на бичэне. когда я смог покинуть луаньцзань и вернуться в облачные глубины, я рассказал обо всем дяде. он не одобрял поступка ванцзи, но согласился помочь мне вернуть его, и мы вместе с тридцатью тремя старейшинами, которые высоко оценивали ванцзи, отправились искать вас. — я был мертв? — нет. вы не были мертвы тогда. два дня мы провели в поисках, и лишь после этого нашли вас и ванцзи в пещере. он пытался излечить вас. вы не были лишены сознания, но не двигались и ничего не делали. ванцзи передавал вам духовные силы. разговаривал с вами. — я не помню этого… — жаль, что вы не помните. вы не помните, что все время отвечали ванцзи? — я отвечал? что я говорил? — проваливай. вы все время говорили ему свалить, убраться, покинуть вас. а ванцзи все время пропускал это мимо ушей и оставался с вами. знаете, как было тяжело видеть его с вами в той пещере? знаете, как страшно мне было, когда я увидел, как ванцзи смотрит на вас? он смотрел на вас как на самое дорогое, что есть в его жизни. он говорил с вами, делясь самыми сокровенными переживаниями. если бы меня растерзал лютый мертвец или бы ударил дядя, я бы все равно не смог не понять, что он чувствует по отношению к вам. крошечное подозрение в эту сторону было в мыслях вэй усяня, но он даже не думал о том, что оно может оказаться правдой. у него не осталось ни слов, ни сил, он рухнул на колени, не поднимая головы. лань ванцзи за спиной брата дернулся, будто бы желая помочь ему, но лань сичэнь жестом остановил его. никогда прежде никто не видел лань сичэня настолько разъяренным. когда человек был ему неприятен, он сопротивлялся раздражению, не желая оскорбить того и не желая спровоцировать конфликт. ни сальные речи глав кланов, ни враги, с которыми ему довелось беседовать, не приводили его в ту степень злости, в которой он находился сейчас. это заставляло вэй усяня чувствовать себя маленьким, еще глупее, чем он уже считал, и все это порождало бездонный омут вины в его груди. когда он вспомнил бездонный омут в цайи, то лишь пожалел о том, что его не затянуло в воду тогда. это предотвратило бы все их проблемы. все проблемы лань чжаня. — и ванцзи всегда оставался при своем мнении. он принял наказание за вас. когда он узнал, что вы мертвы, он из последних сил поднялся, чтобы убедиться. когда он узнал, что вас воскресили, он воспрял духом. — брат… — у вас присутствует память, у вас есть глаза. вы позволяли ему заботиться о вас. вы делали с ним все то, что делали. вы… вы делали это и даже не знали о том, что он чувствует. почему он позволяет вам это делать. — цзэу-цзюнь… — а после этого вы говорите мне, что а-яо — плохой. намекаете, что мои чувства к нему абсурдны, что он не заслуживает прощения, что я должен был отвернуться от него. позвольте мне спросить, молодой господин вэй. — я не… — просто “да” или “нет”. — да. — почему вам можно получать поддержку от ванцзи, который любит вас, но которого не любите вы, а мне нельзя поддерживать а-яо, если мы любим друг друга оба?! это первый раз, когда лань хуань кричит на кого-то. по-настоящему кричит, не повышает голос, не делает его тверже, а кричит на пике своих эмоций, не контролируя их. вина заставляет вэй усяня съежиться, он едва ли может держать плечи прямо, чтобы не сжаться в нечто крошечное прямо на полу, как ему хочется. — я не надеялся на сострадание или радость за меня или мою любовь к а-яо. все, что мне было нужно, это понимание. ванцзи понял меня. он не одобряет моего выбора, он не хочет, чтобы со мной что-то случилось, но он более чем понимает, что я буду счастлив, если буду с ним, и позволил мне сделать выбор. если бы ванцзи был яростно “против”, я бы поговорил с ним. это бы заставило меня задуматься. он имеет вес в моем мировоззрении. — цзэу-цзюнь, пожалуйста… — он никогда не расспрашивал меня, как расспрашиваете вы. ванцзи, можно попросить тебя кое о чем? — да. — пожалуйста, повтори тот вопрос, который ты задал мне, когда я рассказал тебе обо всем. — я спросил у тебя, любишь ли ты цзинь гуанъяо. — единственный вопрос, который ты мне задал. единственный против всех, что вы задавали мне вы, — чеканит лань хуань, его голос от спокойного, которым он разговаривал с лань ванцзи, возвращается к злобному, которым он разговаривает с вэй усянем. — ни простил ли я его, ни знаю ли я о его деяниях. люблю ли я его. — простите. — что? — простите, цзэу-цзюнь. — не стоит извиняться передо мной. для меня это не имеет никакого значения. я бы посоветовал тебе попросить прощения у ванцзи, но… ванцзи, — он оборачивается к брату, и его тон кажется уставшим, — прошу тебя, будь с ним осторожнее. не дай твоему сердцу обмануть тебя. — хорошо, брат. — теперь я хочу дать совет вам, молодой господин вэй. он будет последним, а-яо скоро должен вернуться, и я должен попрощаться с братом и а-лином до того, как мы покинем город. — я слушаю вас, цзэу-цзюнь, — бормочет он, запинаясь в словах и поднимая голову. — ванцзи дал мне обещание, что не будет преследовать меня и а-яо. а-лин… — я верен дяде. дядям. клянусь! — не стоит, юноша. я знаю, что твои намерения чисты. никто больше не знает о том, что сегодня мы были здесь, и даже если глава ордена цзян застанет нас на воде, вряд ли он захочет разбираться с этим. я обращаюсь к вам, вэй усянь. — да? — не смейте преследовать нас. не смейте пытаться нарушить магическое поле, призвать призрачного генерала, выкинуть что угодно, чтобы задержать или остановить нас. не смейте даже думать о том, чтобы навредить а-яо и “воздать ему по заслугам”. даже в своей голове не смейте думать об этом. если бы кто-нибудь поинтересовался мнением вэй усяня, он бы сказал, что все понял и не нуждается в дальнейших разъяснениях. ему, плачущему, подавленному и желающему ударить самого себя, не нужно ничего большего, чтобы понять то, о чем говорил ему лань сичэнь. но терпение того по отношению к вэй усяню кончилось очень давно, и он готов зайти дальше, чем необходимо, чтобы оградить себя от него. вэй усянь не реагирует, когда слышит шорох чужих одежд и видит, как те двигаются от движения перед его лицом. он не держит голову слишком высоко, чтобы видеть лица лань сичэня, смотрит ему в ноги, но этого достаточно, чтобы увидеть, как он достает шоюэ из ножен. шоюэ — новая луна — очень изящный меч. вэй усянь не знает ни одного мастера мечей из облачных глубин или цайи, но хотел бы сказать какие-нибудь хорошие слова этому человеку, потому что оружие из-под его рук всегда выглядит красиво. смертельно опасное, с тонким и острым лезвием, оно кажется манящим, если смотреть на него слишком долго. держа шоюэ в руках, лань сичэнь может по праву считаться искусным мечником и опаснейшим соперником в бою, потому что он владеет телом и мечом превосходно, а шоюэ, кажется, подчиняется его воле, еще более смертоносное оружие, еще более точное. никогда шоюэ не попадает мимо цели, как и лань хуань никогда не совершает необдуманных атак. вэй усянь думал, что лань сичэнь будет угрожать ему. этого стоило ожидать, он этого заслужил. его глаза расширяются от удивления, когда он поднимает голову и видит шоюэ, что лань сичэнь держит перпендикулярно своей шее. лань ванцзи за его спиной делает нетвердый шаг назад, в его движениях видна дрожь, а цзинь лин давит вскрик, зажимая рот ладонью и не смея двинуться куда-либо. все они напуганы и не понимают мотивов лань сичэня, но тот мертвенно спокоен. он поднимает шоюэ выше, к себе ближе, перехватывает его обеими руками. лезвие опасно застывает близ его шеи. не настолько близко, чтобы одно неловкое движение могло все закончить, но достаточно, чтобы все испытывали ощутимую тревогу. — годы назад люди не считали, что искупление является выбором для вас. они ненавидели вас как старейшину илин и желали вам смерти, потому что в их мировоззрении это — единственный достойный для вас конец. — цзэу-цзюнь, пожалуйста, опустите меч. — теперь на вас смотрят иначе. с вами считаются. советуются. лань цзиньи и лань сычжуй восхищаются вами. — цзэу-цзюнь, прошу вас… — но цзинь гуанъяо ненавидят. ненавидят, как ненавидели вас. желают ему смерти. вы были в их числе. и я хочу просто внести ясность для всех, и для вас в первую очередь, — он наклоняет шоюэ к себе, — что смерть не рассматривается как исход для него. я буду оправдывать его до тех пор, пока буду дышать. всхлип пронзает тишину в паузах между его словами, и неизвестно, кто именно не сдержал своих чувств. — а если кто-то будет идти до конца и вознамерится убить а-яо, ему придется убить нас обоих. все происходит быстро — руки лань сичэня не дрожат, не дрожит шоюэ в них, лезвие скользит по его шее, оставляя тонкую полосу, немедленно расцветающую кровью, и только после этого кто-либо двигается. цзинь лин цепляется за его локоть, когда он отводит меч в сторону, виснет на ней, и лань сичэнь замирает, не желая случайно ранить юношу. сзади подходит лань ванцзи, забирая шоюэ из его ладони, опуская его лезвием вниз. все это удивляет мужчину, но он не сопротивляется, когда цзинь лин тянет его к полу, заставляя сесть на подушку и разглядывая его шею. — это было обязательно, дядя?! — а-лин. тебе не стоит так… — так “что”? переживать? я ни слова не сказал, когда вы отчитывали вэй усяня, как будто меня и нет в комнате, но я должен был дальше молчать, когда вы собрались убить себя? — брат, это было плохо. — я знаю, небо, я знаю, — вздыхает лань сичэнь, прижимая пальцы к горлу и рассматривая кровь, оставшуюся на них. — я хотел донести, что я готов на большее, чем просто слова. — мы все это знаем. — разве? — брат… ты искренне ценил цзинь гуанъяо и заботился о нем. прилюдно. — а у нас есть глаза, чтобы видеть это! больше лань сичэнь не возражает и не спорит с ними, беспрекословно подчиняясь, когда цзинь лин пытается проверить глубину раны. искусство меча у него достаточно высоко, чтобы он мог оставить только след, не раня себя всерьез, и тот немногий ущерб, что есть у него, исчисляется лишь идущей из пореза кровью и болью, не слишком приятной. за неимением бинта или чего-либо подобного он предпринимает отчаянный шаг, развязывая лобную ленту и выпутывая ее из своей прически, используя как повязку, и по вздоху лань ванцзи он понимает, что, вероятно, больше не сможет носить эту ленту. успокоение приходит постепенно, и большую часть этого времени цзинь лин о чем-то говорит, разбавляя атмосферу и пару раз заставляя лань сичэня рассмеяться. что ощущается иррационально, учитывая окровавленный бинт на шее того и все еще подавленного вэй усяня, что сидит в стороне от них, пытаясь переосмыслить произошедшее и смириться с ним, но нет никого, кто воспротивился или возмущался бы этому. может быть, за исключением одного человека. кого-то, кто вышел, чтобы разобраться с делами, и разобрался с ними, чтобы вернуться. у цзинь гуанъяо есть закономерно появившиеся вопросы, когда он видит людей, которых оставил в полном порядке… не в порядке к моменту его возвращения. вэй усянь отрешен, и лань ванцзи не сидит рядом с ним, нет, он находится рядом со своим братом, а тот, в свою очередь, является центром для всех, потому что и лань ванцзи, и цзинь лин сидят рядом с ним, смотрят на него. это не было бы удивительно в любой ситуации, он и сам считает, что находится вблизи с лань сичэнем приятно и хорошо влияет на его состояние. но он видит что-то, несколько раз обернутое вокруг шеи его возлюбленного, что-то, что выглядит как лобная лента, которая явно не должна находиться там. что-то в этом заставляет его идти быстрее, и когда он подходит достаточно близко, чтобы его заметили, лань хуань поворачивает голову к нему, тут же морщась и вздрагивая, как будто ему на мгновение стало больно — а цзинь гуанъяо видит кровь на лобной ленте, и его мир сужается, заставляя практически бежать к нему. приземляться на колени больно, пол из тяжелых плит не слишком-то рад ему, но это незначительное неудобство, не такое важное, как то, что произошло. лань сичэнь ловит его, обнимает, позволяет прижаться к себе, он удивлен, но не напуган, улыбается ему, и тогда, когда цзинь гуанъяо поднимает голову, чтобы спросить, посмотреть, сделать что-либо, шея мужчины оказывается прямо перед его глазами. лобная лента повязана как бинт. скрывает ранение. — кто сделал это с тобой? — никто, о ком бы тебе пришлось волноваться, а-яо. — назови мне его имя, я не… эргэ. что произошло? — я сделал это, — признается лань сичэнь, позволяя своей паре осесть в его руках. — мы разговаривали, я не смог удержать себя в узде, и сделал это. неглубокий порез. он заживет. — может остаться шрам. — дядя не будет против, — бубнит цзинь лин, скрещивая руки на груди и отведя взгляд, смущенный. — он сделал это, говоря о тебе. — обо мне? — а-лин… тебе было необязательно так подставлять меня. юноша показывает ему язык, эмоционально неустойчивый после прожитой ночи и вообще не думающий о правилах, этикете, приличии в этой ситуации, но цзинь гуанъяо пропускает это, опуская голову на плечо мужчины. — это было обо мне? — у нас с молодым господином вэй состоялся разговор. я вышел из себя. — в следующий раз попробуй орудовать словами, хорошо? шрамы красят мужчину, но ты был прекрасен и без него. — спасибо, а-яо, — немного неловко принимает лань сичэнь, краснея. — ты поговорил с адептами, верно? какой у нас план? — их не смыло дождем, с ними все в порядке. они согласились подчиняться а-лину после нашего отбытия, и также согласились хранить верность нам после. это к тому, что они не будут распускать слухи и делиться подробностями сегодняшней ночи. — это хорошо. — и никто из них не настолько глуп, чтобы совершать диверсию или сопротивляться, так что проблем с их стороны у нас нет. с твоей стороны, эргэ? все было хорошо? спрашивать об этом, видя кровавое пятно на повязке, для цзинь гуанъяо ощущается глупым действием, но он все равно ждет ответа, надеясь про себя. — более чем. если не считать этого, то все хорошо. — и буря почти что кончилась. мы можем начинать. людей будет очень мало, это наилучший момент, чтобы уйти. — можем ли мы задержаться здесь? — что? — а-яо, — лань сичэнь чуть отстранил его от себя, глядя прямо в глаза и говоря мягко, нежно. — мы можем задержаться и кое-что сделать? — наверное, да. что это? — ты увидишь. отстранив от себя цзинь гуанъяо, он позволил ему опуститься на подушку, где только что сидел, но не следовать за ним, когда он отошел. понять его мотивы, когда мужчина стоял спиной, было сложно, и цзинь гуанъяо решил дать тому пространство, наблюдая за ним. еще давно он научился читать лань хуаня, угадывать его настроение и узнавать по эмоциям, о чем он думает. это было не слишком сложно, и большую часть времени основной мотивацией было то, что ему нравилось наблюдать за мужчиной, видеть его, любоваться им. именно этим цзинь гуанъяо занимает себя, прослеживая аккуратные шаги лань сичэня по храму, то, как он ищет самые презентабельные подушки из тех, что разбросаны по полу, и с явным знанием своей цели кладет те перед статуей гуаньинь, перед столом, что был заставлен треножниками, курильницами для благовоний и подносами для подношений. вопросы, возникающие у него, цзинь гуанъяо давит, стараясь не поддаваться панике. он любит этот храм, и ему нравится эта статуя, но он никогда не думал о том, чтобы проводить нормальные ритуалы в этих стенах. — цзинь лин, ванцзи. хотите сесть поближе? — а можно? — да. возьми свою подушку и сядь где-нибудь тут. — мне тоже идти, эргэ? — пока что нет, — лань сичэнь улыбается ему, и отворачивается к столу вновь. — но я попрошу тебя позже. после этих его слов где-то за грудиной разгорается интерес, и, проводив племянника, цзинь гуанъяо остается на своем месте, наблюдая и строя догадки. лань хуань никогда не был особо религиозным, и любое его пребывание в храмах было скорее актом уважения традиций или человека, с которым он находился, но не его собственной волей. никогда он не молил кого-либо о чем-либо, предпочитая полагаться на себя и собственные силы. что нещадно влекло цзинь гуанъяо к нему — уверенность, которой не было у него, влекла его, как и красивая внешность, как и все другое, что было в лань сичэне. время от времени он даже задумывался, может ли его влечение быть сильнее, чем уже, и время подтверждало любые его догадки. наиболее приятным подтверждением было то, что лань сичэня влекло к нему в ответ с той же силой, какая была у него самого. мужчина тщательно изучает стол для подношений, шарит по нему рукой, пока не находит благовония — по три на каждого — и не кладет их подле подушек, отступая в сторону. руки лань сичэня поднимаются, он осторожно размазывает лобную ленту, снимая ту со своей шеи и рассматривая ее. в тех местах, где она прилегала к порезу, все пропитано кровью, но тогда, когда он держит ленту развернутой, она всего лишь покрыта пятнами, где-то красная, а где-то белая. по его лицу нельзя сказать, что это его радует. нельзя понять, о чем конкретно он думает, и тогда, когда цзинь гуанъяо хочет подняться, чтобы подойти и спросить, лань сичэнь поворачивается к нему, жестом приглашая. — а-яо, подойди, пожалуйста. — теперь можно узнать, что ты задумал? — почти, — он тонко улыбается, когда цзинь гуанъяо встает перед ним. — осталось последнее. — что же это? вместо ответа лань сичэнь прикасается к нему — пальцы аккуратно касаются подбородка, заставляя цзинь гуанъяо вздрогнуть, но он беспрекословно подчиняется, чуть поднимая голову, когда мужчина проводит пальцами вниз, под его челюсть. иногда он делал так перед тем, как обхватить лицо цзинь гуанъяо в ладони и поцеловать его, что было приятно. это заставляло его чувствовать себя в хорошем смысле принадлежащим, управляемым. но лань сичэнь не наклоняется к нему, чтобы поцеловать. его взгляд не устремлен к его губам. одним движением он тянет завязки ушамао, а следующим снимает головной убор, отбрасывая в сторону. без него цзинь гуанъяо чувствует себя смущенным, но не уязвимым, он уже привык обходиться без него при своей паре, и все, что его тревожит, это то, насколько растрепаны его волосы в этот момент. не лучший вид, в котором он мог предстать перед своим племянником и братом своего возлюбленного, но и не самый худший. когда он собирается поднять руки, чтобы пригладить волосы, лань сичэнь перехватывает их, мягко обхватывая одну его ладонь и удерживая. это чуть более властно, чем обычно он себе позволяет, но цзинь гуанъяо ничего не имеет против, поворачивая руку, чтобы ему было удобнее держать ее. тот, в свою очередь, сосредотачивается на ладони — обхватывая ту за пальцы, он пропускает лобную ленту сквозь собственные, пока не сжимает ее конец и не сворачивает петлей, набрасывая на палец цзинь гуанъяо. требуется немного возни, чтобы завязать небольшой узелок, который удержал бы ленту на руке, но лань сичэнь старателен, а цзинь гуанъяо терпелив. осознание медленно приходит к нему с каждым новым движением, но он держит себя в стороне от него, понимая, что вряд ли сможет контролировать свои эмоции, если поймет все. когда лань сичэнь смотрит на него, отпуская его руку, цзинь гуанъяо ласково улыбается ему в ответ. в его руках лобная лента приятна на ощупь, и даже вид крови на ней не отторгает его. в отличие от лань сичэня, ему не нужно столько времени, чтобы завязать другой конец ленты на его пальце, и, отпуская его, он улыбается чуть насмешливо. никак не ожидая, что после этого лань хуань возьмет обе его ладони в свои, смотря в глаза. под его взглядом цзинь гуанъяо не чувствует себя неуютно — никогда в этой жизни. этот взгляд заставляет его чувствовать себя… — есть кое-что, что я хочу сделать в кругу семьи. твоей и моей. любимым. невозможно, яростно, бесконечно любимым этим мужчиной. — если кто-нибудь все же узнает об этой ночи, я хочу, чтобы вы, — он обращается к лань ванцзи и цзинь лину, смущенными сценой, но все еще наблюдающими за ней, — передали, кто по-настоящему был виновен во всем, что случилось. — и кто же? — я. — дядя, это не смешно. — я говорю правду. у твоих деяний была причина, она же была и у меня для моих собственных дел, но вина за все лежит на мне. — ты знаешь, что я не считаю тебя виновным в чем-либо, эргэ. мне даже интересно, что ты предложишь. — этот грех на моей душе очень давно, — начинает он, поглаживая чужую ладонь пальцем и мягко улыбаясь. — примерно с… с момента, когда мы встретились в юньпине? — когда ты впервые встретил меня. — я знал, что совершу ошибку, если не сделаю одну вещь, и, в общем-то, так оно и вышло. я не сделал того, чего хотел, и жалел об этом все последующие годы. когда мы прошли через низвержение солнца. когда тебя признали в клане цзинь. эти точки на временной линии угнетали меня, напоминая о том, как я провинился, что я мог исправить, если бы мне хватило смелости тогда. — хватило смелости на что, дядя? — взять тебя в мужья, а-яо. преклонить с тобой колени перед небом и землей. забрать тебя в облачные глубины. — ох. эргэ, это… — я думал об этом еще тогда, когда ты укрывал меня в юньпине. я был влюблен в тебя. я так хотел, чтобы война кончилась, чтобы я мог собраться с силами и предложить тебе это, но я был опустошен тогда. тебя забрали в ланьлин. я так злился, когда это произошло, меня так раздражало, что я не дал тебе свою фамилию, твое новое имя… а потом, спустя годы, мы оказались здесь. — здесь? — не конкретно здесь, я ошибся. когда мы обсуждали с тобой, как хотим покинуть эти земли, и ты упомянул, что в юньпине у тебя есть незаконченное дело, с которым ты хочешь разобраться. я подумал, что это даст мне шанс, и… вот мы здесь. в городе, где я встретил тебя. — в городе, где я влюбился в тебя. — в городе, где я хочу преклонить с тобой колени. за годы, что мы разделили с тобой, я так и не встретил человека, кроме тебя, который был бы в моих мыслях. — эргэ… — это не та идеальная церемония, которую я бы хотел для тебя. если бы у меня был еще шанс, я бы сделал ее такой, как ты мечтал. но это город, где ты родился, где я встретил тебя, и… в дунъине не будет места лучше. последняя его реплика разбивает присутствующих — цзинь лин всхлипывает, растроганный и заплакавший от созерцания искренних чувств, а лань ванцзи кажется искренне счастливым за своего брата. вэй усянь сидит, повернув к ним голову, ощущая злую двойственность, но не смеет сказать и слова. может быть, ему стоило броситься на меч тогда, чтобы сейчас у них были церемониальные красные одежды. может быть, это бы сделало его хоть чуть-чуть полезнее. цзинь гуанъяо — мэн яо — а-яо чувствует себя уязвимым. уязвимым в самом искреннем, первородном смысле. его сердце бьется так сильно, что причиняет ему боль, и он чувствует, как слезы скатываются по его щекам, вызывая волнение во взгляде его возлюбленного. но ничто не способно перекрыть ту любовь, что плещется там, та любовь, в которой он утопал все время, иногда даже не зная о ее существовании. и ему яростно хочется, чтобы лань хуань мог утонуть в его любви тоже. — ты согласен сделать это со мной, а-яо? — я согласен. какое имя ты хотел мне дать? — оно звучит глупо. — мне все равно. — я… я хотел назвать тебя лань минъяо. — вот как? — он улыбается, запрокидывая голову — без ушамао видно, насколько мужчина низкий. — хорошо. я буду счастлив называть себя лань минъяо. — тебе необязательно это делать. мы разделим узы, а это большее, о чем я когда-либо мечтал. — а я мечтал быть твоим. принадлежать тебе, быть с тобой, любить тебя. я хочу носить твою фамилию, имя, что ты мне дашь. я бы носил лобную ленту, если бы ты забрал меня в облачные глубины. делил бы с тобой постель и позволял бы поить меня отваром на семейных трапезах. в дунъине этого не будет, но я все равно хочу называться этим именем. — хорошо… хорошо, а-яо. ты готов? вопрос не столько о взятии обязательств, сколько о единовременном движении вниз. будучи связанными друг с другом, действуя не вместе, они могли пораниться. цзинь гуанъяо поправляет подушку под своими коленями, бросая взгляд на благовония возле нее, чтобы аккуратно подобрать их. небольшая свеча стоит прямо перед ними, позволяя поджечь благовония, и после этого лань хуань бросает робкий взгляд, заметно нервничая. лобная лента натянута меж их рук, не слишком сильно, но достаточно, чтобы ощущать ее. первый поклон происходит невпопад, и лента натягивается сильнее. лань хуань морщится, но не подает виду, стараясь удержать себя от еще одного взгляда. второй поклон более плавный, осторожный. синхронность выверена годами, и совладать друг с другом им проще, чем может показаться. третий поклон идеален со стороны. они чуть приподнимаются, ставя благовония в треножник, и лань минъяо протягивает руку, чтобы коснуться своего мужа. — кого ты хочешь побеспокоить? — я давно знал, к кому захочу обратиться, когда мы окажемся здесь, — отвечает ему лань сичэнь, оглядываясь. — позволишь ли ты мне? я буду говорить вслух. — позволяю. — хорошо. они складывают руки в молитвенном жесте, придвинувшись друг к другу, чтобы не натягивать лобную ленту, и от этого цзинь лин и лань ванцзи могут видеть лишь их спины. мельком юноша оглядывается на мужчину рядом с собой, и обнаруживает того сдерживающим слезы. сам он ничем не лучше — его щеки влажные. лань хуань поднимает голову, глядя на лицо статуи. для любого, кто посмотрел бы туда, показалось, что внешность взята у лань минъяо, и что тот возвел статую в свою честь, но не для него. он знает больше, чем дозволено другим, больше, чем лань минъяо кому-либо рассказывал. и он действительно знал, к кому захочет обратиться. — госпожа мэн, я обращаюсь к вам. однажды я уже беспокоил вас, и я делаю это снова. в прошлый раз я просил у вас благословения, чтобы быть с вашим сыном, пообещал сохранить его в целости и здравом уме, что я совершил. сейчас, трижды преклонив с ним колени, я… я обещаю вам, что сохраню его в браке. что позабочусь о нем и его счастье. как мать, вы, скорее всего, только этого и желали своему ребенку. я исполню ваше желание, если вы позволите мне. лицо лань сичэня поднято, и он не видит, как слезы скатываются по лицу лань минъяо. плечи того дрожат, он давится вдохом, поднимая голову тоже, и вид заставляет его издать сдавленный всхлип. статуя в храме гуаньинь списана не с него, а с его матери. она возведена в ее честь. произнеся короткую молитву и путаясь в словах, он наконец разворачивается лицом к своему супругу, и обеспокоенный взгляд того заставляет что-то внутри лань минъяо вздрогнуть. может быть, это вздрогнул он сам. — теперь ты понимаешь, почему я хотел сделать это здесь? — я… я понимаю. — после этого нет ничего, что задерживало бы нас. мы можем идти. ванцзи, а-лин, молодой господин вэй. спасибо, что разделили с нами эту ночь. — ты не хочешь сделать еще кое-что, эргэ? — что? — поцеловать своего мужа. это заставляет лань хуаня улыбнуться. оглядываясь назад, действительно нет ничего, что удерживало бы их в юньпине, в юньмэне, в этих землях в самом широком смысле. все дела сделаны, и все слова сказаны, позволяя им наконец уйти. но лань сичэню все равно, и он склоняется над своим мужем, целуя того. нежно, любовно, так, как он желал целовать его все время. глядя со стороны и издалека, кажется, что статуя гуаньинь находится прямо между ними — и в неровном свете свечей кажется, что та улыбается паре у своего подножия. больше нет цзинь гуанъяо — он навсегда остался в храме гуаньинь, в городе юньпине. лань минъяо в объятиях своего мужа и в лучах рассветного солнца покидает земли, чтобы никогда не вернуться.