***
— Хорошо погуляли? Спрашивает Йоке, домашняя, в белоснежном переднике, родная и уже очень любимая. Тео улыбается, пожимая плечами, пока поставивший туфли в общий ряд Бруно начинает не менее вдохновленно вещать подробности. К неприятному удивлению матери, и виновато втянувшей голову в плечи под осуждающим взглядом Тео, которую в ближайшем будущем определенно ждёт лекция, если не выволочка, от напуганной Йоке.***
— Ты разве не понимаешь, насколько это серьёзно? Насколько это опасно?! Взрывается она после обеда, стоя за закрытой дверью на террасу. Обнимает себя руками, сжимая предплечья чересчур сильно, едва ли не до синяков. И опускает голову, позволяя Тео ощутить себя полной сволочью, не считающейся с обоснованными опасениями возлюбленной. — Для Бруно, для тебя, да для всех нас! Под конец фразы голос срывается, вырываясь из горла криком раненой птицы, и Йоке беспомощно всхлипывает, пряча лицо в ладонях. — Я боюсь за тебя. Очень, очень боюсь. Ты говоришь, что в этом немце, Фридрихе, нет ничего плохого, и спокойно общаешься с ним. Не зная, ни кто он, ни откуда, и что делал до сегодняшнего дня. И подначиваешь Бруно на подобное общение! Почему ты это делаешь, Тео? Они захватили наш город, они убивают людей, и сейчас мы у них на мушке! А ты свободно общаешься с одним из них, и Бруно позволяешь! Из-за того, что этот немец выглядит безобидным, заикается? Из-за того, что к нему кошки ходят, от которых он чихает, так же, как и ты?! Тео, я не могу этого понять. Тео поджимает губы, тяжело вздыхая. Подходит ближе и обнимает, позволяя Йоке прижаться к груди и намочить слезами воротник рубашки. — Йоке, милая… Тео перебирает в голове слова, стараясь сделать ответ как можно мягче. Неожиданно для себя не справляется с этой задачей и просто утыкается носом в медные волосы, не имея сил сказать то, в чём сама не уверена. «Не все они одинаковые»***
— Он сказал, что любит детей. Йоке буквально светится изнутри от счастья, заходя в дом, улыбаясь самой ослепительной из своих улыбок. Походка у неё легкая, немного танцующая, идеально ей подходящая. Тео вздыхает слишком влюбленно для циничного человека. Переводит взгляд обратно на черновики, но, сообразив, поднимает вновь. — Кто любит? — Фридрих. Чудесный человек, хоть и немец. От воодушевления где-то в груди поднимается чувство ревности. Неудобное и крайне неуместное, они ведь обсуждали этот вопрос и пришли к выводу, что люди, которые впервые заметили романтические чувства к своему полу, не переключаться просто так на кого-то другого. — Тео… я должна извиниться перед тобой. Я… и правда слишком предвзята к людям, и вообще… Фридрих купил Бруно его любимые конфеты. Тео собирается задать вопрос, но её опережает радостный ребёнок, растрёпанный, с набитыми карманами, улыбкой на лице и пылью на туфлях. — К нам та кошка пришла! Такая добрая и вовсе не кусачая! При виде неподдельного счастья на этом хорошеньком личике, широкая улыбка сама расползается по лицу, и Тео не собирается её останавливать. Только думает зло, цинично, уязвлённая ревностью, что Фридрих, должно быть, тоже «добрый и вовсе не кусачий». Ну, а после переезжает со своими записями за другой стол, и вообще меняет временно род деятельности — Йоке двух рук на кухне не хватает, да и приятная компания никогда не бывает лишней. — Ты злишься на меня? Спрашивает Йоке, когда раскатывает тесто для пирога. Её руки в муке, также, как и кончик нос, волосы немного выбились из причёски, и Тео невольно засматривается, в который раз чувствуя, как всё её существо заполняется теплом и нежностью к этой хрупкой девушке. Впрочем, засматривается недолго. Картошка под ножом заканчивается, и Тео едва успевает убрать пальцы. — Нет. Почему ты так решила? — Ты переменилась после того, как я упомянула… Фридриха. — Не бойся упоминать его имя всуе, милая… Ладно, извини. Я просто… заревновала. — Заревновала? Меня? — Ну, не его же. Усмехается Тео, и, отложив нож, в неожиданном порыве берёт возлюбленную за руку и тянет на себя, принимаясь кружить в очень упрощенной версии вальса. Йоке весело смеётся, подыгрывая. — Йоке, ты самое чудесное, что случалось в моей жизни. Шепчет Тео и касается мягких губ в лёгком поцелуе.***
— Вам напомнить, солдат, зачем мы здесь? Спрашивает Альберт, когда натыкается на рядового возле фонтана, чешущего за ухом какого-то вшивого, но упитанного, кота. Тот испуганно вздрагивает, выпуская животное из рук и оно, недовольно мяукнув, уходит в противоположную от Нойманна сторону. — Н-нет, лейтенант, я п-п… — И что нужно отвечать на вопрос, согласно банальному этикету? Холодно усмехается он и кивков приказывает следовать за ним во временное убежище. Фридрих послушно следует, не делая попыток объяснится, лишь нервно сглатывает, как девка, сминая полы кителя. Дверь за его спиной закрывается с протяжным, жалостливым скрипом, и Фридрих вздрагивает, оставаясь в полной темноте забитых окон. Внимательно следит за появившимся огоньком зажигалки и тут же вспыхнувшим кончиком сигареты. В воздухе чувствуется резкий запах никотина, извечный спутник обер-лейтенанта. — Так зачем мы здесь, Фридрих? Скрипит стул, когда Альберт опускается на него, скрипит грубая кожа сапог. — Чтобы гладить кошек? Играть в солдатиков? Помогать сиротам, ставшим таковыми из-за войны? — Н-нет… — Я жду ответа, Фридрих. А ты знаешь, как я не люблю ждать. — Не из-за эт-то… — Или тебе напомнить, как я не люблю промедление? — Мы здесь не из-за этого, лейтенант. Прошу меня извинить за такое пов…поведение. Говорит Фридрих, а внутри всё переворачивается с ног на голову. Нойманн следил за ним? Или за мисс Йоке и маленьким Бруно, которые ни в чём не виноваты? — Тебе незачем было извиняться, Фридрих. Подойди сюда, Kanarienvogel Фридрих послушно, хоть и опасливо, подходит ближе, и Альберт тянет его на себя, выдыхая слова вместе с дымом прямо в раскрытые в удивлении губы. — Достаточно было просто признать, что ты делаешь бесполезные вещи. — Л-л… Лейтенант… — Хочешь что-то сказать, Kanarienvogel? Тянет шёпотом Нойманн, кладя руку на талию солдата и делая очередную затяжку. Выпускает дым на этот раз в сторону, но не отрывает насмешливого взгляда, тяжелеющего с каждой секундой. — Я хочу тебя, Kanarienvogel…***
— М-мне очень нравятся эти цветы, они очень к-красивые. Говорит Фридрих, несмело прикасаясь к нежным лепесткам кончиками пальцев. В корзине полно других, таких же прекрасных цветов, но именно эти притягивают взгляд. — Хризантемы? Уточняет, мимолётно удивляясь, Йоке, наблюдая сюрреалистичную, по её мнению, картину: немецкий солдат восхищенно рассматривающий белые, как снег, цветы. Но быстро берёт себя в руки, ведь Фридрих не сделал ей, Бруно или же Тео ничего плохого. И он, в конце концов, такой же человек, как и все, умеющий видеть красоту вокруг. — Да, хризантемы. Они и пахнут вкусно. — Согласна, но мне больше по душе запах ромашек. Таких, знаете, луговых. Йоке кусает себя за язык, глупая, с чего-то решившая, что Фридриху интересно, какие цветы она любит. Торговка зато тут же подстраивается под ситуацию, ставя рядом с хризантемами корзинку со свежими ромашками. — Купите вашей даме цветы. Игриво произносит она, и Йоке, заодно со смущением, в который раз удивляется безразличию торговцев. Немец-не немец, оккупант-не оккупант, главное товар распродать. Впрочем, Йоке знакома с Теодорой и уже не винит их в такой позиции. — Х-х-хорошо, б-букетик ром-машек и… парочку хризантем.***
— Нам с вами, мисс Эйвери, и полагается разговаривать вот так, как одним из немногих… Нойманн усмехается, и усмешка его больше походит на грозный, страшный оскал. Он недоговаривает, и Тео понимает сама, что он имеет в виду, пусть и с трудом в этом верит. Видел ведь её, их, позволял замечать себя и натыкаться на пристальный взгляд, как на хорошо заточенное лезвие стального ножа. — Только если об этом. Ни о чём другом. Парирует Тео, осматривая искоса обер-лейтенанта и прикидывая, каким образом Фридрих попался в лапы к этому зверю. Как, такой как Фридрих, мог попасться к такому. — Почему же? Изучив вас, я склонен думать, что у нас найдётся много тем для разговора. Или вы считаете себе недостойным разговаривать, с таким монстром, как я? На тонких губах вновь оскал, и на этот раз он кажется глубокой рваной раной. Тео спешно отводит взгляд в сторону, на тусклые кружки уличных фонарей, но всё-таки цепляется за огонёк сигареты, когда мужчина делает очередную затяжку. Ей бы уйти отсюда, прямо сейчас, тем более после его слов, ведь Тео ясно дали понять, что она у немцев как на ладони. Она и остальные жители оккупированного города, личные дела которых наверняка в каком-то пыльном архиве на какой-то пыльной полке перевязаны больнично-белыми бантами. Но, как, если она приехала на его машине, добровольно потянувшись вслед за восхищающим Робертсом? И как, если он знает, кто и насколько Тео дорог? — Чего вы хотите от меня, обер-лейтенант? — Ваша работа кажется мне довольно интересной, мисс Эйвери. Сигарету? Тео качает головой, напрягаясь всем телом. Ей совсем не хочется верить в происходящее, в то, что Нойманн зацепился именно за её профессию. — Вы читали мои статьи для домохозяек? — Нет, и не собираюсь. Он смиряет её злым, раздражительным взглядом, но Тео уже до этого прикусила язык чуть ли не до крови. — Тогда я не совсем понимаю, чего вы от меня хотите, лейтенант. — Правда? Тогда я, видимо, ошибся, и вам здесь, на войне, делать нечего. Если только… Он оценивающе скользит по её фигуре стальными глазами, и Тео едва не задыхается от возмущения и волны ненависти к этому жестокому человеку. А человеку ли?***
— Лейтенант Нойманн в-вовсе неплохой человек… Говорит как-то раз Фридрих, в одной рубашке, закатавший белые рукава, и добровольно помогающий ей выбирать нужные медикаменты. — …Просто очень жестокий и безжалостный. — М-мисс Эйвер-ри! — Прости, просто мне сложно поверить в твои слова. Также, как и в то, что вы с ним… близки. Как это вообще получилось? Если я могу об этом спросить, конечно. — М-можете, к-конечно. В-в этом, на самом деле, нет ничего такого. — Просто внезапный прилив человеколюбия у Нойманна? Ладно-ладно, прости. Продолжай. — Я начал восх-хищаться им, как только увидел. В-вы ведь знаете, мисс Эйвери, что н-несмотря на свой вид, лейтенант производит впечатление сильного человека, даже… — Харизматичного, к которому притягивается взгляд. Да, сложно не отметить. Фридрих смотрит на неё, и Тео пожимает плечами, сообщая безмолвно, что субъективизма здесь нет, факт фактом. — А я всегда хот-тел быть немного сильнее, немного т-твёрже. И поэтому стал наблюдать. С-старался скрытно, н-но н-не пол-л-л… — Не волнуйся. Тео, не сдержавшись, взяла его за руки, успокаивая. Сейчас Фридрих казался ей робким и стеснительным, хрупким и ранимым, и она невольно вздохнула, вспомнив о Йоке. — … не получилось. Лейтенант «поймал меня» и п-прямо спросил, что я от него хочу. На что я ответил честно, п-поскольку нужно быть идиотом, чтобы не заметить, то к-каким взглядом я наблюдал. Лейтенант усмехнулся, п-посмотрел насмешливо и ушёл, сказав, что ждёт на заднем дворе дома, в к-котором жил. — И там вы?.. — Н-нет! Он стал меня трен-нировать с тех пор. Рассказывал основы, добавляя свои комментарии, показывал приёмы. З-заставлял даже пересказывать главы из учебников. — И ты пересказывал? — Да. — А Нойманн? — Слушал. Совсем немного, потом уходил в дом за сигаретами, возвращался. Занимался с-своими делами. — А ты всё это время говорил? — Да. З-затем лейтенанту это надоело, и он начал ставить условия. Не доскажу абзац за определённое время, д-должен буду пробежать три круга в-вокруг дома. И так далее. — Довольно неплохо. Ладно, но как получилось, что вы… ммм… перестали быть только учителем и учеником? — Из-за меня. Я с-сам п-пришёл к нему. А он н-не отка-азал. Фридрих замолчал, окончательно смутившись, высвободил ладони и вновь занялся медикаментами. Тео же вздохнула, кивнув. Фридрих чего-то не договаривал, но настаивать она не имела права, так как, они не были ни приятелями, ни друзьями. В четыре руки они собрали нужное количество препаратов быстро, и Тео, поблагодарив Фридриха, поехала к ожидающему её Робертсу.***
Возвращаясь в маленький городок, успевший стать ей домом, Тео мечтала лишь об одном — пойти к Йоке и Бруно, по которым чертовски сильно успела соскучится. Прийти, прижать к себе успевших стать дорогими ей, обнять крепко-крепко. И закрыть глаза, расслабившись. — Вы оказали нам неоценимую услугу, доктор. Холодно произнёс Нойманн, когда вдали замаячили крыши домов. Он сидел точно напротив Тео, и периодически, как сейчас, задерживал взгляд на её лице и чемодане, что мирно покоился у Тео на коленях. — Благодарю, лейтенант. — Надеюсь, мы и дальше сможет рассчитывать на вашу помощь. — Разумеется. С тихим вздохом сквозь сжатые зубы отозвался Джон, посвятивший досуг разглядываниям серого пейзажа за окном. Как всегда, опрятный, он держался удивительно крепко. В отличии от Тео, которой даже мимолётные взгляды на Фридриха не помогали справится с нервным напряжением и усталостью, виднеющейся чуть ли не в каждом движении. — И мисс Эйвери, конечно, вновь присоединится к вам. — Если доктор Робертс не найдёт квалифицированного специалиста, лейтенант. — Я уверен, что даже в таком случае вы всё равно не останетесь в стороне. Ухмыляется он уголком губ, и эта ухмылка опять напоминает рваную рану. Но Тео лишь пожимает плечами, также отворачиваясь к окну и едва не подскакивая. Въехали в город! Автомобиль остановился у таверны, и первым вышел Джон, галантно предложив Тео помощь, от которой та не отказалась. Кивнула Нойманну, легко улыбнулась Фридриху и проводила машину долгим взглядом, гадая, что ожидает их в следующий раз. — Я их терпеть не могу. Признался Джон, вызвавшись проводить Тео до постоялого дома, где формально она и жила. — А я — его. Сказала Тео в ответ, получив лишь злостный смешок, ясно дававший понять, что не она не одинока в своих неприязнях. — Вы набрали материала для статьи? — Да, спасибо. Сегодня же приступлю к написанию. Не забыв упомянуть мастерство одного неизвестного доктора. — Мастерство? Вы разве не верите в чудеса, Теодора, как другие? — Нет, мистер Робертс, иначе бы не стала тем, кем являюсь сейчас. Так бы и писала статьи в домашние журналы, лелея надежду на то, что однажды меня признают. Иначе говоря, чудеса неотрывны от надежды, которая связывает человека по рукам и ногам. Хотя, при этом я верю в талант и мастерство, как в решающие человеческой жизни. — Вы не верите в чудеса, но при этом чтите талант. — Не в том смысле, которое люди привыкли в него вкладывать, доктор. Я просто знаю, что у каждого человека есть к чему-то предрасположенность. Никто не рождается с пером или скальпелем в руке, но достаточно быстро осваивает то или другое. — Вы говорите странные вещи, Теодора. Но, признаться, весьма занимательные. — Благодарю. Тео шутливо склонила голову, понимая, что её не прожигает стальной взгляд серых глаз и что она может, наконец, расслабится. И отметила, что они остановились недалеко от дома Йоке. — Я заметил, что вы сблизились с Йоке, Теодора. Значит ли это, что?.. — Да, мистер Робертс. Прошу простить, если заставила вас думать иначе. — Полагаю, извиняться должен я, решивший, что стремление неугомонной журналистки быть рядом, можно трактовать, как интерес. — Романтический. Потому что профессионального интереса к вашей персоне у меня всё ещё много. Вы — удивительная личность! — Благодарен. Ну, мне, наверное, пора. — Да. Большое спасибо за то, что позволили мне ехать с вами. — Вы бы меня загрызли заживо расспросами, если бы я этого не сделал. — Вы преувеличивайте, я бы вас всего лишь покусала…. Тео улыбнулась, тут же смутившись из-за того, что шутит не с тем человеком. Совершенно не с тем. Да и шутки её походят, если приглядеться, на флирт. Ужас какой! — До свидания, Теодора. — До свидания, доктор Робертс. Сказала она мужчине вслед и пошла в дом, где её любили и очень ждали.***
— Как тебе мисс Эйвери, Фридрих? Спрашивает Альберт, когда вешает китель на стул, оставаясь в белой застёгнутой на все пуговицы рубашке. — В-вы ведь меня уже спрашивали, лейтенант. М-мисс Эйвери кажется мне рассудительной девушкой и профессиональном своего дела. — Профессионалом своего дела? Уточняет он, расстёгивая верхние пуговицы. Смотрит, обернувшись, на Фридриха, скромно сидящего у стола. Тот кивает, всё-таки, не выдерживая зрительный контакт. — Я бы на твоём месте не был так уверен. Мисс Эйвери — всего-навсего посредственность, и наверняка кончит жизнь в каком-нибудь борделе. Если не в военном лагере, с её-то характером. — В-вы говорите так, лейтенант, б-будто… — Что?.. Договаривай, Фридрих, я слушаю. — … Ревнуете. — Ревную? И кого же? Её? Было бы что и к кому. Или, может, ты имеешь в виду себя, дорогой мой Фридрих, должно быть, для этого и основания имеются? — Л-л… — Или я не прав, Фридрих? Почему ты молчишь? Альберт подходит резко, стремительно, словно налетает коршуном. На его фоне рядовой кажется ещё меньше, ещё слабее. Кладёт руку на стол, а второй поднимает голову за подбородок, сжимая пальцы сильно, чуть ли не до синяков. — Прав я или не прав, Фридрих? — Н-н… — Бесполезный ублюдок. Нойманн бьёт парня под дых, хватает за светлые волосы, поднимая ожидаемо опущенную голову. — Прав я или не прав? — … Бьёт вновь, наблюдая, впитывая, как Фридрих жмурит от боли свои большие голубые глаза. — Прав я или не прав? — Не правы! Кричит Фридрих, и Альберт отпускает его, напоследок проводя подушечками пальцев по лицу. Отходит, усмехаясь, закуривая. — Умница.***
— Вы никогда не задумывались, мисс Эйвери, что я не с рождения был «бесчувственной скотиной», как вы умудрились меня назвать? — Расскажите о том, какое у вас было тяжелое детство? Отрочество? Может, юность? Выплёвывает Тео вместе с кровью, сгибаясь в очередном приступе кашля, пока ненавистный немец маячит у неё перед самым носом. — Ничего я вам рассказывать не собираюсь, мисс Эйвери. Слишком много чести для такой личности, как вы. Да, и это было бы весьма предсказуемо, не находите? — Я нахожу только то, что — аморальный у… — Полегче, мисс Эйвери, не гоните коней, несущих вас под дуло пистолета. Тео, несмотря на то, что хочет высказать этой твари всё накопленное на душе, замолкает, вытирая кровь некогда белым рукавом рубашки с манжетами, всё ещё хранящей запах мыла и ромашек. Поднимается, не отрывая злого взгляда, настороженного. — Вы правда меня убьёте, Нойманн? Военную журналистку в оккупированном городе? — Есть вещи гораздо хуже смерти, мисс Эйвери, вам бы стоило это понять. Например, пытки. Перед глазами картина — темная комната с намертво въевшимся в стены запахом крови, в центре комнаты стул, к которому по полу ведут тёмные, подсохшие дорожки. А на стуле — она, Тео. Привязанная крепко, до постепенно белеющих кистей, обнаженная, криво стриженная, с отрезанной ушной раковиной, ранами по всему телу и липкой спермой между ног, что склеивает бёдра. Раны саднят, подсохшие, с крупицами соли, ужасно хочется пить. Тео непроизвольно сглатывает, дёрнувшись. — Или убийство близких вам людей. За спиной лейтенанта появляются высокие пики, старые, чёрные, а на них — головы Йоке и Бруно. С отрезанными языками, остекленевшими взглядами, пожранные птицами. По ним ползут трупные мухи, и виднеются кое-где виднеются белые личинки. — Или же я могу объявить вас шпионкой, и отдать солдатам. У вас начнётся тяжелая жизнь, но разве женская доля бывает лёгкой? От фантомных ощущений по всему Тео едва сдерживает рвоту, но брезгливо морщится, вызывая у лейтенанта ухмылку. — Вот видите, мисс Эйвери. Не стоит возлагать на смерть больших надежд. Вы всё равно не умрёте героиней, до последнего сопротивляющейся «аморальному ублюдку». — Что вы от меня в таком случае хотите, Нойманн? Чтобы я работала на вас? Или не лезла в ваши дела, прижав задницу к полу? Тео скрещивает руки на груди, сдерживая кашель. Удар оказался сильнее, чем она предполагала. Но беглый осмотр, конечно же не ускользнувший от пристального внимания лейтенанта, не показал никаких сломанных рёбер. Смотрит на мужчину, не вовремя вспоминая то, что не должна была даже помнить, вычеркнув из памяти раз и навсегда. — Мне гораздо выгоднее, чтобы вы молчали, мисс Эйвери, а не работали на нас.***
Это первый, и, наверное, последний раз, когда Тео берёт протянутую сигарету. Благодарит и, проводив серебряную зажигалку взглядом, выпускает первое облачко дыма перед собой. Затягиваясь медленно и картинно, как видела в одном из местных клубов на родине. — Вы не курите, мисс Эйвери? Спрашивает Нойманн, наблюдая за ней. Пристальным, внимательным взглядом, каким привык награждать всех более-менее занимательных личностей. — В данный момент или вообще? — Вообще. Усмехается немец, делая затяжку. Очередная колкость волной раздражения проходит по телу, но он не показывает этого, предпочитая некое подобие мирного разговора, без ненависти и злобы в постепенно повышающихся тонах. — Но сейчас вы всё-таки решились? Я пугаю вас? — Нет. Отвечает немедля Теодора, пытаясь всё также картинно выпустить облако дыма. Альберт следит за каждым её движением. — Или, может, волную? Усмехается он, смотря на неё снизу-вверх, но всё равно заставляет поджилки трястись где-то внутри. Теодора вздрагивает, вздёргивая подбородок. Осматривает помещение, невольно цепляясь за каждую деталь. Нет. И никогда не будет. Пока она жива. Пока жива её любовь к Йоке. — Я не люблю молчание, мисс Эйвери. Как и трактаты на три тысячи слов. — Тогда что вы любите, лейтенант? — Правду, мисс Эйвери. Какой бы она не была. Выродок. Страшный, жестокий выродок, у которого нет сердца. Но от которого у Тео, спятившей, должно быть, от осевшего внутри с первого дня оккупации, сильнее бьётся её собственное. — Я не люблю вас, лейтенант. С того самого момента, как увидела в том кафе. — Презираете? Спрашивает он неожиданно спокойно, обманчиво. Как хищник, дающий вольность обреченной, пойманной добыче. — Я считаю вас и ваши методы жестокими. Как и всё, что вы делаете. Теодора не смотрит в ответ, хотя знает, что Нойманн только этого и ждёт, пронзивший её сталью холодных глаз. — Но одновременно с этим не могу не заметить… Она кусает губы, глупая, подписывающая себе смертный приговор. Осознание, как яд, которым пропитана стрела, дергает внезапной вспышкой и набирающей силу болью. Фантомной и немного душевной. — Не заметить чего, мисс Эйвери? Слегка поворачивает голову, прокатывая на языке горечь настоящего табака. Подходит, чеканя шаг, ожидая услышать ответ, о котором уже догадался. Альберт умеет читать людей, и Теодора Эйвери, колкая со всеми и контрастирующе нежная с той бельгийкой, потенциально тянется к таким, как он. Куда реже, чем слабые, худощавые канарейки с грустными яркими глазами и выпирающими рёбрами, но тянется, цепляясь за внутреннюю силу, такую же, как у неё самой. Она поднимает на него взгляд, приоткрывает губы. Нойманн позволяет ей сделать последнюю затяжку, а себе — поставить очередную пометку в личное дело. Теодора не отстраняется, с острым наслаждением выгибаясь под сухими губами и грубыми касаниями, бежать, раздразнив зверя, бесполезно, и остаётся лишь принять, как факт, что она стала для него женщиной. Такой же, как для всех остальных. Такой же, как все остальные.***
Музыка, словно горячее молоко с мёдом, приятно грела душу и успокаивала нервы. Йоке улыбнулась, сложив руки на коленях, и смотрела на Фридриха, должно быть, слишком восхищенно. Потому что тот, поймав её взгляд во время одного из секундных возвращений в реальность, смутился, и вместе с ним прервалась и скрипка, издав напоследок громкий пронзительный звук. — О, прости меня, пожалуйста. Ты очень красиво играешь, я не хотела тебе мешать. — В-вы не мешали. Я с-сам с-сбился. — Не расстраивайся, пожалуйста. Продолжай, у тебя прекрасно получается. Йоке улыбается той самой улыбкой, которой обычно успокаивала Бруно, без сомнений храброго, но ещё слишком юного для подвигов. — Или тебе нравится играть в одиночестве? — Н-нет. Мне нравится, к-когда кто-то с-слушает. Н-наслаждается. Фридрих неуверенно приподнимает уголки губ, поудобнее перехватывая скрипку. Погода хорошая, солнце отражается от оконных стёкол, скромным зрителем наблюдая со стен солнечными зайчиками, тёплый ветер приятно проносится мимо, путается в волосах и будто бы подгоняет в спину. Фридрих смотрит на Йоке, и в его сознании мелькает мысль о том, что она — само воплощение теплоты, смущенное озорником-ветром, колыхнувшим края юбки. Фридрих возобновляет игру, и на этот раз мелодия из печальной превращается в нежную, игривую, летнюю. Йоке улыбается шире, прикрывая глаза. На душе тепло и спокойно.***
— Йоке, милая… Тео выглядывает из-за угла растрёпанная, босая, в наскоро натянутой юбке и застёгнутой на одну пуговицу рубашке. В голове у Йоке острой стрелой пролетает мысль об измене, и она спешно вынимает её, устыдив саму себя. — Привет, Тео. Йоке разувается, проходя в ванную комнату, закатывая по пути рукава кофты. Тео взбаламученным лунатиком следует за ней, отчаянно моргая. — Я разбудила тебя? — Нет, я проснулась перед твоим приходом. Уснула прямо за столом. Хорошо, что чернила не разлила. Всё хорошо? — Да. Всё прекрасно.***
— Как же ты мала, канерейка. Шепчет мужчина, выпуская слова вместе с тонкой струйкой дыма в пропитанный мускусом воздух маленькой комнаты с забитыми окнами. Меняет ноги, положив правую сверху и наблюдает. Солдат во сне посапывает, точно ёж, и поворачивается на спину, утыкаясь носом в подушку. Он тонок, трогателен и хрупок, и Альберт досадливо дёргает щекой. Рядовой остаётся мальчишкой несмотря на тренировки, которым он его подвергает, и это не может не сказываться уязвлённой военной выправкой, превращающей любого его ученика в полезного солдата. Каким Фридрих не стал бы никогда в жизни. Ни с его взглядами. Ни с его характером.***
— Вы… л-любили меня, л-лейтенант? Фридрих мимолетно, вспышкой фантомной боли, думает, что опять заикается, не усвоив уроков Альберта. Но только улыбается, потому что не в силах даже руку поднять, ощущает лишь, как в судороге сжимаются собственные пальцы. — Молчи, Kanarienvogel. Нойманн горбится, морщась, стирает брызнувшую на бледнеющие губы пенящуюся кровь. Слишком густую, чтобы подарить хоть какую-то надежду. Смотрит на солдата, не мигая, пристально, запоминая, сравнивая. — От-тветьте. Хотя бы сей… Фридрих цепляется из последних сил в грубую ткань кителя. Пальцы сводит судорогой, но он держится, морщась, пытаясь заглянуть расфокусированным взглядом в стальные глаза лейтенанта. — Перестань, Канарейка. Нойманн тянется разжать чужую хватку, но не может. Сознание захлёстывает горечью осознания, отвратительной, ненужной. И Нойманн прекращает попытки, убирая вместо этого с мокрого лба свалявшиеся в грязи и крови светлые волосы. — А-альберт. Странно: вместо дорогих, полустёртых из памяти людей, грубые черты лица, вместо тепла и уюта родного дома — мокрый холод лихорадки и запах железа и пороха. Удивительно. Прек… Пальцы, не сводимые судорогой, отпускают рукав кителя. Нойманн закрывает солдату глаза. — Schlafe gut, Friedrich***
— Ты всё так же прекрасна. Улыбается сквозь слёзы Тео, опуская букет цветов на поросшую травой могилу. Садится рядом с Бруно, всё тем же маленьким, скромным мальчиком. Осторожно берёт его за руку, сжимая дрожащие, покрытые крупными сетками вен пальцы, заглядывает в умиротворенное, изпрещеренное морщинами лицо. Ты ведьма, Теодора? — У меня всё хорошо. Я, как всегда, пишу статьи и как всегда борюсь с предрассудками по поводу того, что женщины не могут работать вровень с мужчинами. Недавно, вот, наткнулась на архивные записи. Лоуренс и Робертс ушли, оказывается, в науку, партизаны треклятые, я случайно наткнулась на их заметки. Нойманна (помнишь, я говорила, что так и не узнала, что стало с этой сукой?) расстреляли за жестокую расправу над группой советов. А Фридриха… убили на передовой. -… Я знаю… ты его любила. И подумала, что было бы интересно тебе узнать, что он погиб на войне. Как самый настоящий герой. Теодора улыбается Бруно, чувствуя, как собственное сердце обливается кровью. Он старается улыбнуться в ответ, обнажая два последних оставшихся зуба. Бруно с детства впечатлительный, и с детства помнит немецкого солдата, врага, что с удовольствием выслушивал рассказы о подвигах его бравых игрушечных воинов и покупал ему его любимые конфеты. — Я… люблю тебя. Я очень тебя… вас… люблю. Теодора плачет, не сдерживаясь, чувствуя, как взволнованный Бруно сжимает её руку.