* * *
«Человеку нужен человек». Нелепая фраза возвращается вновь, как по наитию, в самый неподходящий момент: застывший на экране терминала Кавиани находится в шаге от того, чтобы погрузиться вглубь своих изощрённых размышлений. Диодато единственный понимает, чем чреваты результаты этого процесса. Понимает не понаслышке, потому как Франк-знает-сколько-раз вгонял и продолжает вгонять себя в это же состояние. «Таким, как мы, опасно оставаться с собственными мыслями наедине», – думает Диодато и складывает ладони. – «Лучше пусть здесь, в моем кабинете, прозвучат эти граничащие с ересью слова. Стены поглотят их, впитают, растворят в себе. Так будет лучше». Решение кажется единственно-верным, и он уверен, что в кратком «Можешь зайти, если желаешь» Джосайя слышит те мысли, которые он старательно сокрыл плотной оболочкой формальной сдержанности. Их встречи – не в новинку. С момента роковой исповеди Ансельма Диодато прошло ровно столько, сколько нужно было, чтоб усвоить сказанное и услышанное тогда откровение. Оно сквозило эхом по кабинету – во всё более раскованных движениях приходящего раз за разом Кавиани и в несколько смягчившимся взгляде самого Диодато – но уже не разило громом и взрывом адреналина как в первый раз. Да, всё было продумано до мелочей, до стоящего у двери кланка, но никогда нельзя увериться в чем-то наверняка, если речь шла о людях. И определиться с тем, была ли ошибкой его исповедь, он мог только спустя время. То самое, нужное им обоим время. За которое они, как бы это ни звучало глупо, успели «притереться» друг к другу. Слово не совсем подходящее, но описать иначе их совместное времяпрепровождение было невозможно. Это был фоновый шум терминала, под который твёрдые устои Диодато окатывали отрезвляющей волной хрупкое юношеское «А что, если…». Со стороны могло показаться, что этих встреч слишком много, что все они праздно отнимают рабочее время, но даже здесь, в чем-то таком человеческом, не было и места для человечности: бритвенно-острый расчёт; выверенное Ансельмом как необходимость событие, в результате которого его лучший сотрудник мог вернуться к служению Благодати и Любви исправным, быть их сторонником, а не сомневающимся в каждом своём действии безвольным рабом. В моменты, когда «человеку нужен человек», работа может подождать совсем немного.* * *
«Мне нечего прощать, Ансельм, потому что ничего в тебе не сломано». Победивший разум стелется ласково, льнёт к доверительно раскрытой чудовищной пасти всех его сомнений, силится развеять их. Тогда, в ту-самую-роковую-исповедь у него это получилось – лишить Диодато подозрений и ослабить бдительность. Тогда Кавиани был отпущен в свой кабинет, где просидел до конца своего рабочего дня в сомнениях и тревогах, судорожно вбивая и стирая всякий раз текст своего письма к Министерству. Джосайя уже должен был быть дома, а он всё сидел и проворачивал со своим разумом то, что приносило ему сплошные муки: думал, думал, думал и думал. Ему мерещился кланк за дверью, до полного замирания доводили шорохи, а в отдалённых шагах проходящих мимо сотрудников он воображал шаги самого Диодато. Проверит ли он своего нового «союзника» так скоро? Путались мысли, одна неслась вперёд другой, не было им конца и края. Кавиани был на грани, начав критиковать самого себя. Обозначить Диодато лидером Непротивления? «Ужасно, будто бы никто не видит, что статист Министерства знает только один маршрут – дом-работа-дом – и вряд ли штаб-квартира Непротивления находится у него за потайной дверью». Связать Диодато и Полианну? «Как же глупо, Джосайя, будто бы эта машинная идеальность, названная Ансельмом Диодато, способна признать её пропитанный ересью интеллект достойным своего внимания». «А тебя он признал, понимаешь?» И текст доноса стирался дрожащими пальцами, аккомпанируемыми переизбытком адреналина, что заставлял сердце стучать в разы быстрее нормы. Ощущение было странным и совершенно новым, с примесью серотонина. Будь всё проще, он бы описал это как «гордость за самого себя». Признание. Не в этом ли он так нуждался всё это время? Тогда, в пропитанных страхом стенах, он успокоился лишь дойдя до точки невозврата, когда решение уже было принято твердо и безоговорочно. Сейчас, когда он соглашается зайти в очередной раз, Кавиани замечает за собой нечто удивительное: он забывает усомниться в правильности этого решения. Забывает или не хочет.* * *
Кабинет Диодато – оплот стабильности и постоянства. В нём всё кажется уже привычным и знакомым: воронка Великого Котлована на экране мерцает светом в монотонном ритме, со всеми её крошечными человечками, будто бы силится всякий раз выцепить на себя как можно больше внимания; увешанные письменами массивные стены сдавливают по краям, вызывают желание влиться в центр комнаты как можно скорее. И там, в центре, стоит он, Ансельм Диодато, статист Министерства Демографии. Стоит и прячет, как обычно, ладони за спиной. Он мысленно благодарит эту привычку за то, что выглядит перед своим исправным – исправным ли? – сотрудником естественно, не привлекая внимания к подрагивающим до нервного покалывания ладоням. Его фигуру сковало чувство доселе неведомое, и охваченный постоянством визитер этого не видит. Он бы, возможно, мог прочитать нечто новое во взгляде, но как давно они вообще смотрели друг другу в глаза настолько долго? – Джосайя...? – голос мягок. Голос обманчиво мягок, в нём никогда не читается иных оттенков. – Я рад, что ты решил зайти. Потому что этот визит станет особым. Он заранее отвлекает от лжи ещё большей, от сотворенного им преступления в стенах своего же кабинета. Всё внимание Ансельм охватывает умением подвести туда, куда нужно ему. И вряд ли в легком, возникшем у Джосайи волнении, может закрасться подозрение о чем-то настолько нехорошем. – Особым? – Да. С того самого момента у нас было немало встреч. Мы с тобой, в некотором роде, подобрались к этому добровольно, с благоволения Машин. Всё, что прозвучало в наших разговорах, помогло впредь не возвращаться к сомнениям. Ты прекрасно справляешься с людскими соблазнами и осознаёшь, что это необходимо во благо остальных. Сегодняшний разговор станет подтверждением всему, не более. Я помогу очиститься от оставшегося налёта травмирующих инцидентов в твоей жизни, потому что вижу, что только они не позволяют тебе окончательно укрепиться и принять окружающую реальность как необходимость. – Уже давно я… – Пришло время Твоей исповеди, Джосайя. Треснувшая мутно-зеленая поверхность купола над головой. Доселе невиданные круги перед глазами. Кавиани готов поклясться самому себе в том, что никогда не ощущал себя настолько уязвлённым. Его вырвали из типичного расклада дел, из уютной зоны комфорта. В том, что на такое способен был только Диодато, юноша никогда не сомневался. Слишком много таинств было сказано в стенах его кабинета. И он знать не знает, как вести себя. Как отреагировать, чтоб не быть скованным кланками и уведённым в Храм Нежной Смерти. Ведь он разладился, кажется, уже целую вечность назад. – Значит, Ансельм, я могу рассказать тебе что-то, что вызывает во мне сомнения? – Нет. Ты должен рассказать мне об этом. Диодато выдерживает паузу. Кавиани ощущает себя по-новому в, казалось бы, привычном кресле. Не сразу, но он замечает, как чиновник указывает ему рукой на поверхность стола. Не сразу, но он замечает, что там всё это время стояло две кружки так любимого Ансельмом молока. И Джосайе хочется засмеяться тому в лицо: сколько можно?! Но этот раз проходит по-другому. У них исповедь вместо обычного диалога. У них тонна какого-то зажатого волнения вместо привычного спокойствия. Что ещё может пойти не так? И «не так» идёт вообще всё. На языке эта жидкость ощущается просто отвратительно, но Кавиани успевает сделать ровно три глотка. Потому что Ансельм так его и просит: «Хоть в этот раз позволь себе не думать и просто пей». Просит ли? Это звучит как сдержанный приказ, отданный будничным и рабочим тоном. И то, что ладонь Диодато слегка подрагивает, его подчиненный замечает только сейчас. «…Франк тебя раздери, Ансельм...!» Для метаний и осознания происходящего становится слишком поздно. Тяжелеет голова, гасит в себе панические мысли и сигналы тревоги. Диодато пил одновременно с ним, но есть видимая разница в том, какими движениями их стаканы возвращаются на столешницу: дрожь в руках сменяет владельца, вот уже Кавиани приходится сосредоточиться, чтоб не попасть мимо. Это состояние ему знакомо. Как никому другому. – Ты ещё здесь? – и голос доносится как сквозь всё тот же мутный купол над головой. Буквально – над головой. Стоит её слегка приподнять, чтоб осознать, что обошедший Диодато находится совсем близко, стоит, облокотившись о стол, с одной с ним стороны. Протяни руку да коснись, казалось бы. Но рука Кавиани – она всегда была настолько тяжелой? – лежит на столе. Гладит задумчиво грань стакана с молоком. – Сома. Верно? Ансельм делает короткий кивок, но только спустя мгновение понимает, что невозможно определить, видит ли его вообще Джосайя через эту его вечно скрывающую глаза челку. Смотрит ли он на него? Осознаёт ещё, где находится? И тогда Ансельм отвечает вслух, выдыхая это «да» так, что переизбыток адреналина бьёт по вискам. Сложно поверить в то, что он напоил этим физическим воплощением ереси своего ближайшего сотрудника посреди бела дня. Но у всего есть цель, и у Диодато она точно была. – Начни говорить, – вновь мягко советует он. – Говори, Джосайя. Я выслушаю всё, как твой Исправитель. – Ты просто насильно лезешь мне в душу. – То, что ты зовёшь человеческой душой, является конструктом слишком… тонким, вероятно, – Ансельм не без интереса наблюдает за тем, как безвольная фигура перед ним опускается головой чуть вперёд, встречаясь со сложенными на столешнице руками. – Я бы не позволил себе нарушить твою целостность таким образом. Понимаешь ли, у всего есть предел. В нашем случае – разлад. Ты бы разладился, поступи я подобным образом. Да и смею ли я требовать с тебя эту исповедь? Но она нужна. Можешь отрицать это сколько угодно, Джосайя, но от тебя уже с каждым разом остаётся всё меньше того, что ты зовёшь душой. Диодато выглядит самодовольным, что уже есть неискупимый грех. Он делает ещё пару размеренных глотков из своего – а своего ли? – стакана. И то, что на лице Кавиани расцветает ухмылка, его начальник замечает только сейчас. «…Франк тебя покарай, Джосайя…!» Но юноша, чей разум уже на тонкой грани, лишь пожимает плечами. Тем, что он ещё ощущает, как собственные плечи. И говорит замедленно, спокойно: – А что ты понимаешь под тем, что я зову человеческой душой, Ансельм? Лёгкость в голове чарующим касанием оглаживает где-то у затылка, там, где Диодато несомненно описал бы любое касание как «щекотно». Он держится и пытается придать себе собранный вид, прибегнув к невесть какой выдержке. Кидается к дверям, проворачивает замок и возвращается обратно с последним своим усилием. Бросок даётся ему тяжело: давит у горла, сжавшись, липкий ком возмущения и тревоги; мешает дойти до кресла ощущение, будто бы ноги его бесконечно влипают в пол. И Ансельм остаётся там, где ближе, и куда дойти успел – у стола со стороны злополучного Кавиани. Садится на поверхность несколько вальяжно, но достаточно скоро подбирает всего себя в единую, ещё осознающую себя массу. И, вопреки этому, расстегивает пуговицу сдавливающего пиджака. Пространства не хватает категорически. – Душа, Джосайя, – голос тонет в вязкости воздуха, – слишком… тонкий конструкт. – Ты говорил. – Если конструкт трещит по швам, то трещины его заполняются ересью. И ересь приживается, будто так и нужно. Снова и снова, до тех пор, пока от души ничего не останется, или пока тело твоё не заберут в Храм Нежной Смерти. Потому как душа твоя будет непригодна. Но есть ли способ душу излечить? – Уж точно не размазывая по трещинам сому, – шепчет еле слышно Кавиани. Но его слышат, и с неведомыми до этого момента ощущениями звук, издаваемый Ансельмом, умудряется впиться в затылок юноши со зверской силой. Звук похож на приглушенную попытку засмеяться, но Джосайя готов поклясться, что его начальник смеяться попросту не умеет, и что его подводят все органы чувств разом. Быть может, смеётся кто-то другой, пока Кавиани гладит столешницу и вдыхает пыльность кабинета. Кабинета, в котором ему как никогда хочется растворится, пока тело не продрогло и не начало бить ознобом. – Я собирался выслушать рассказ о твоих ощущениях, а не испытывать их совместно, – в голосе старшего нет возмущения, только сквозит непониманием. – Потому как должен был остаться хоть кто-то в рассудке, чтобы взвесить и дать определение твоей исповеди. Чем теперь нам оправдать неудачу? – Мне льстит, что ты отдаёшь этому столько внимания, но, Ансельм, а ты не пробовал… Кавиани поднимает голову, тяжёлую и беспомощную, одним машинальным движением. Но удержать её он не в силах. Неясно, видит ли он вообще что-то перед собой, когда опускается вдруг не обратно на столешницу, а на ближайшее к себе худощавое колено, располагаясь с диким неудобством, но не двигаясь. – … Не пробовал хоть раз мыслить… не разумом, а вообще? Понять, что он имеет в виду, невозможно. У Ансельма не хватает… мыслей? Разума? Ему ведь нужно обратить мысль в своем разуме в… слова? Всё тускнеет. В спину старшему министру слепит Котлован: беспощадный экран, подрагивающий, как и его рассудок сейчас. Что-то вьётся ещё ввысь, пытается сорваться с губ фразой очередного отрицания для юношеского налёта ереси, но у Джосайи нашлось чем его удивить. Нашлась та самая необходимая перфокарта, выбоинами улеглась как нужно где-то в глубине. И лежит, не двигаясь. Сам Джосайя недвижим. Сжаты ровной полосой губы, всё ещё сокрыты глаза. И только плечи его замедленно поднимаются и опускаются, доказывая, что он ещё здесь. Слышит. Но у Диодато нет слов, потому что «мыслить не разумом, а вообще» – он не умеет. И тогда Диодато обращает свой разум нечто новым. Чувством. Он везде и всюду, постепенно наполняет собою пространство кабинета. Цепляет каждую нелепую клавишу рабочего терминала, силясь вобрать необходимые слова оттуда, текстом, раз уж он не в состоянии ответить. Ансельм ощущает себя этим терминалом, этой гудящей, истыканной шлейфами и массивными кабелями машиной, обрабатывающей сотни тысяч процессов за раз. И есть в этом терминале что-то такое, до странного надрывное, то, что заставляет Диодато усомниться в их схожести. В терминале есть… жизнь? – Мыслишь и сейчас, верно? Джосайя действует как всегда: поддевает залипшую клавишу в этой исправной машине, а Ансельм вдыхает глубже, освобождённый от внезапно навалившегося груза, да вытягивает свои ладони неожиданно вперёд. Руки у него длинные и тонкие, но чувствуются сейчас как-то иначе. Что массивные кабели. Укладываются, какая куда: одна – на голову Джосайи, зарывшись пальцами в его волосы; другая – на плечо. Следом и весь старший министр поддаётся вперёд, пока не складывает то, что телом своим ощущать перестаёт, едва ли не напополам, лбом к чужому позвоночнику. Если его сотрудник вообще помнит, что в том месте у него всё ещё установлен по всем канонам именно он, позвоночник. Потому как Кавиани не может сообразить вообще ничего путного, ощущая только, что всё идёт совсем не так, как было тогда с Полианной. Ему не хватает чего-то одного, в то время как нечто другое он ощущает в избытке. Там, где с Полианной он испытывал покой и негу, с Диодато выходит совсем наоборот – сжимается всё до плотного натяжения и в голове звучит сплошным «Франк-Спаситель… Франк… Спаситель». Он, что, действительно ощущает чье-то тепло так близко? В ответ на это – дыхание в спину и шевельнувшаяся ладонь вдоль плеча. Ансельм передаёт ему с этим жестом краткое «Ну, что?». И теперь уже Джосайя хочет неловко засмеяться, понимая, что проиграл. Ему не хватило когда-то смелости на то, что демонстрирует сейчас эта исправная-машина-имени-Ансельм-Диодато. Не хватило касания к иному существу, чтоб ощутить, что есть их души. Не хватило этого напряжения, в котором его зажало, чтоб ощутить себя целостным. А сейчас – хватает с лихвой. Они сливаются воедино. Плоть к плоти. Разум – к разуму. Джосайя ставит ещё плюс один балл в пользу Ансельма: тот умеет удивлять, но не напугать симбиозом их мыслей и совместной чувствительности. Потому как чувствовать и мыслить приходится много. Диодато продыху не даёт и увлекает как можно ярче куда-то туда, где и сам оказывается очарован елейными речами той, что умна и жутко опасна. Надломом – режущим, острым – момент, в котором всё это отвергается, а душа его вдруг преображается и становится вновь целостной. И поначалу Джосайя пытается восхитится, но его, как глупого ученика, перехватывают и тычут носом ещё раз: не восторгайся, а учись. Учись работать с конструктом своей души так, чтобы надломов более не оставалось: Как в моменте, где Ансельм отвергает её обещания и теплоту; Как в моменте, где Ансельм стоически переносит исчезновение красивого тела в черном ящике; Как в моменте, где Ансельм отказывается от выходного дня, потому что он не потрясён этим событием, а, скорее, попросту опечален её разладом; Как в моменте, где Ансельм входит с кланками в дом своего тогдашнего начальника и, по традиции, выходит с его отработавшим телом и иссякшей душой на руках; Как в моменте, где Ансельм занимает нынешний кабинет и должность без единой трещины своего конструкта. «Ересь не вольётся туда, где нет разлада, – наставляет голос где-то у позвоночника, но звучащий прямо в голове. – Ересь стечёт с тебя, не задев, если душа твоя без единого надлома. Всё очень просто, Джосайя. Всю эту боль не нужно заполнять легкодоступным удовольствием. Её следует стянуть потуже строгой верностью к Машинам Любви и Благодати, да и запоминать тщательно о том, где они были когда-то, эти самые твои надломы. Но запоминать не для того, чтобы возвращаться к боли снова и снова, нет. Запоминать, чтобы не позволять себе вновь оступаться и разрушать конструкт. Не плоди в душе своей сомнений. Сожми и оставь их, посвяти всего себя работе, и да не будешь знать этого раздирающего чувства». Разум Джосайи смутен, потому как границ между «своим» и «его» он не видит. Что-то единое, общее. Взывающее. Осознание происходящего приходит не сразу, а когда формируется в их общем котле – приводит к всплеску особенно яркого. Одна крохотная шальная мысль о том, что Ансельм только что буквально погрузил его в свой разум, кажется, способна заставить юношу биться в агонии от невозможности ничего разумного с этим сделать. Он не знает, как себя вести в этом скромном Храме Бесконечных Таинств, чтобы ненароком не навредить во время этой странной исповеди один другому. Он ощущает всё слишком реально и не может отличить, кто именно сейчас начинает бесцельно перебирать пряди волос – удивительно мягких и густых, не таких как у него, Ансельма – того-кто-зовётся-Джосайей-Кавиани. Действие рушит всю собранность, но так до странного успокаивает. Словно просит быть тише в этих попытках не сорваться к истерике. И тогда Джосайя притихает, вдруг сталкиваясь с крохотным фрагментом……
«Человеку нужен человек».
…
И стягивается крепко-накрепко, навсегда. На миг обнаженный, больше не грозится появиться спонтанно и нанести очередное сомнение. Потому что в нужде нет смысла. Нет нужды искать. С осознанием проходит по телу озноб. Затихает. Теперь он – но кто именно? – окончательно цел.* * *
И когда на следующий же день – довольно поздно начавшийся, стоит заметить, но не по его вине – один из кланков дежурно сообщает ему, что Ансельм не явился на рабочее место, Джосайя не удивляется. Идёт вслед за ними, покорный, без единого вопроса. Как в том самом моменте из наставлений. Он видит то, к чему уже был готов. Он знает, как реагировать на распластанное тело своего уже бывшего начальника отдела статистики и демографии. Часть его ощущает надлом, другая – стягивает, не давая поселиться там сомнениям и лишним вопросам. Схема кажется довольно простой. Правда… остаётся кое-что ещё. Что-то в его сдавленных действиях, когда он отдаёт распоряжение оповестить министра Квирина, а сам продолжает сидеть ещё парой секунд дольше около тела с откинутым краем ткани. Лицо Ансельма кажется бесконечно спокойным. Взгляд – пустой, лишенный чего-то очень важного, целостного. Но Джосайя понимает, чего именно. И поступает не так, как учил его старший: касается чужих век ладонью, медленно смыкает их и ведёт совсем немного ниже. Он дарует последнее возможное для них обоих тепло там, где не смел – и вряд ли посмеет – ни с кем другим. Всё это остаётся таинством, пока кланки отвлекаются друг на друга и отправляют одного обратно в министерство. И на душе у Джосайи затягивается, наконец, одна из самых глубоких ран, что сочилась не ересью, нет. «Мне нечего прощать, потому что ничего в тебе не сломано. Потому что человеку всего-то нужен был человек, Ансельм».