поблёкший

Когда это началось, Ацуши не знает. Лишь догадывается, глядя на фигуру, через край плещущую обаянием. Нежные черты, мягкая улыбка и карминовая тень приветливых глаз. Стать и сила. Странности начались недавно. Погружённый в работу Ацуши не обратил привычного внимания на Дазая. Лишь спустя время, силясь и щуря глаза, удалось на мгновение взглянуть на него: вальяжная поза, лениво прикрытые веки с отчего-то тревожно подрагивающими ресницами. Потом видение исчезло. Никого не было. Вовсе нет, диван не пустовал, только ничьего присутствия там не ощущалось. А когда Дазай говорит, сердце Ацуши вторит каждому слову, отдаваясь в груди очередью гулких ударов. Заворожённый, он внимает его странной речи, а тот задумчиво прикрывает глаза. — Знаешь, в чём различие смерти и свободы? Ацуши робко заглядывает в глаза Дазая, глубокие, понурые. Отчего-то холодные. — И в чём же? — А в том, что то, что в нашем понимании называется свободой, на самом деле ей не является. Ну, ты ведь и так знал об этом, не правда ли? — он поворачивается, стараясь углядеть на лице Ацуши понимание. — Наверное... Но Вы ведь не?.. — Зачем же сразу об этом, — отмахивается Дазай. — Однако настоящая свобода, разум, ничего не скованный — это, пожалуй, несуществование. Именно тогда человек сбрасывает с себя цепи и воспаряет над реальностью. Только вот, — он тяжко вздыхает, — жаль, что никто не в состоянии почувствовать это. — Да... И правда жаль. Ацуши начинает понимать и бояться, но не только лишь разговоров о смерти как о спасении души. Он боится и сжимает складки брюк. Боится, что чувствует нечто совсем не правильное — ведь первый человек, проявивший к нему толику заботы, внезапно обрёл настолько значимую роль, что от собственных ощущений становится тошно. Но он хочет внимать его словам, проживая ещё один миг в этом странном состоянии. Хочет верить, что он имеет на это право. Изображение Дазая моргнуло как-то дёргано, словно картинка в сломанном телевизоре, замолкло на мгновение, а затем снова вернулось в обычное состояние. Ацуши протёр глаза, однако ничего не изменилось — и всё же взгляд на нем фокусироваться не хотел, размывался и бегал из стороны в сторону. — Ты исчезаешь, — прошептал он, пораженный своей догадкой. Осаму прищурился, очаровательно приподняв уголки губ, отчего сердце Ацуши ёкнуло. — Эта участь постигла меня раньше, чем я ожидал. В любом случае, — он будто бы разочарованно цокнул языком (хотя Ацуши прекрасно понимал, что для него это вряд ли имеет значение), — для такой неприкаянной души, как моя, это неизбежно. Ацуши хотел бы, чтобы собственная жизнь для Осаму имела хоть какую то ценность, но ничего не может сделать, глядя на то, как шаг за шагом он испаряется, тускнеет на глазах, становясь призраком самого себя. — Но я вернусь, обязательно. — Каким образом? — недоверчиво спрашивает Ацуши, опасаясь, что разговор заходит совсем не в то русло. — Когда смогу почувствовать облегчение. Когда пойму, что больше ничем не обременён и нести на земле мне нечего. — Тогда я, наверное, предпочел бы встретить Вас ещё раз, — робко улыбается он и надеется, что все это не всерьёз. «И пойду за вами, куда бы Вы не пошли». Он падает в черный омут, обьемлемый ласковыми лапами бинтов, тянет руки, но не дотягивается. Дазай, словно едва потухший уголёк, слегка теплится, зовёт вновь обретённым азартом. Тогда была восхитительная ночь, бархатная, будто крыло ворона. Дазай фальшиво улыбнулся и коротко засмеялся, словно прозвенела сталь; стоя на краю, неожиданно резко сделал шаг назад и исчез в холодном свете фар. Визги, глухой удар и противный скрежет. Он расцветает алым огнём и не гаснет, всей распластанной плотью показывая свое умиротворение. Тёплый. Живой. — Ацуши поднимается по лестнице и по пути, сжимая в руках пакеты с лапшой быстрого приготовления и парой свежих булочек, ищет взглядом нужную дверь под заветным номером. Кашляет, словно придавая себе уверенности, и коротко стучится. Но за дверью гробовая тишина — ни звука, ни шороха, ни привычного шарканья домашних тапочек. Снова начинают накатывать волны беспокойства. Дазай не подаёт никаких признаков жизни вот уже несколько дней. Не ест, не пьёт, не разговаривает. Лишь тусклая его фигура, блёклая, словно призрак, сидит на одном месте — отголосок Дазая, живого и настоящего. «Только бы он не исчез навсегда». Ацуши сначала безуспешно пытается вглядеться в прикрытый глазок, отражающий только кромешную тьму, а потом тихонько толкает дверь — она поддаётся; взору открывается слегка запылённая комната с задёрнутыми шторами и царящим в ней неуютном полумраке. А где же Дазай? Заходит. Осторожно, и всё равно слишком громко и резко шуршат пакеты, поставленные на стол. Ацуши, чуть помешкавшись, щёлкает по выключателю, однако свет вопреки ожиданию не брызнул из пыльной лампы. Гудящая, но мёртвая тишина действует на нервы. Не покидает смутное чувство, что он оказался в ловушке. Взгляд падает на подозрительно пустующий футон. Дазай?.. — Нет; тускло сияющий в сумраке глаз, обрамлённый птичьим оперением. Вздох вырывается с неожиданным облегчением. Ацуши смотрит почти обожающе и боится, что выглядит слишком глупо. Подлинность картинки в блестящих от слёз глазах мажется и приобретает странные очертания, пока сознание подкидывает изображения библейских ангелов. — Ты... Жив? Слова звучат эхом, словно потолок стал непостижимыми сводами храма, отдаются внутри раскатистым биением сердца. То, что это именно Дазай, даже не получается поставить под сомнение. Однако даже слезы сморгнуть страшно — страшно спугнуть видение, существующее, кажется, только в болезненных мыслях обрывочными и странными воспоминаниями. Но это значит, что он обрёл покой и сейчас по-настоящему счастлив. — Можно ли мне... Прикоснуться? Его трясёт от ощущения чего-то сладостно мистического, непостижимого, и в то же время изнутри переполняет радость. Фантомные перья подрагивают в такт его переживаниям. — Я хочу разделить твое упокоение с тобой. Хочу всегда быть счастливым с тобой. Из горла вырываются смутные всхлипы и отголоски рыданий. — Ну же... Молчание в ответ наталкивает на странные мысли. Если можно, то он сделал бы это место своим склепом на долгие века, растворился в родном доме, став частью того, кто смог пробудить в нём тёплые, даже обжигающие чувства. И он сгнил там, превратившись в груду холодных костей. Глупый, безвольный и безумный.