***
У Олега пули не лезут в обойму из-за трясущихся рук — не зря, видать, предчувствовал. Сколько раз попадали под арту, под пулеметы, все ничего, а тут развед-группу застали врасплох и решили накормить свинцом. Следом подключились и минометы — собрали целое комбо. Лицом — в асфальт, руками — закрыть уши. Вдыхать пыль с земли и ощущать, как сердце рикошетит о ребра. Вспоминать, что вообще есть вокруг, что могло бы хоть как-то уберечь. Вспомнить, что вокруг ровным счетом нихуя — остатки панельных блоков бывших многоэтажек и открытый проспект, который не успели перебежать. Перспектива выжить тоже мало прельщает, потому что ползти дальше по простреливаемой улице — как Бог даст, еще бóльшая лотерея, чем лежать посреди этой треклятой дороги и мысленно прикидывать десятки метров, отделяющих места прилетов от собственного тела. Прилеты прилетами, а осколки — вот настоящее дело случая и игра судьбы.
— Тебе Сирии было мало?! Я, блядь, с ума сошел за тот год, что считал тебя мертвым! Где тот предел, когда тебе уже не плевать на мою, на свою жизнь? На нашу?!
Земля дрожит и, кажется, с каждым разом все выше подкидывает над собой замершие тела. Язык онемел за зубами — пиздеж, когда говорят, что страшно только в первый раз; страшно всегда, дальше уже просто привыкаешь к тому, что по краю лезвия ходишь. А когда долгое время с этого лезвия не срываешься — даже хуже, потому что притупляется чувство опасности и самосохранения. Кажется, что легко все дается, что родился в рубашке; кажется до тех пор, пока судьба не решает осадить и хорошо, если не смертельно.
Сережа носится из одного угла комнаты в другой, в квартире, которую купили недавно; которую уломал купить Волков, потому что: «Сереж, ну давай попробуем пожить, как люди. Как обычные люди». Просторная сталинка в центре с высокими потолками и большими окнами нашлась не сразу, но потраченные деньги того стоили. Сережа поначалу соглашался ездить туда только на выходные из-за вечно капающего на мозг: «Тебе нужно разделять работу и дом, давай просто попробуем». Но в конце концов, план Волкова, кажется, сработал более чем на сто процентов, потому что уже через пару месяцев они полноценно съехали из башни в квартиру и раз в неделю Сережа позволял себе полностью выкинуть работу из головы, распорядившись, чтобы Марго все перенесла и проконтролировала.
Каждое утро, встречаемое на широкой кровати в путанице из двух белых одеял, было счастьем. Разумовский продолжал принимать таблетки и регулярно ходил по врачам, но это стало рутиной, которая, как ни странно, больше не удручала — но помогала вернуться к жизни. Что помогало Олегу, так это щенок, которого приволок в дом Сережа и поставил перед фактом: «Будешь гулять с ним по утрам и по вечерам, а если мелкий нагадит в хате, я устрою тебе не очень романтичный сюрприз на твоей стороне кровати». Потом поцеловал, смеялись долго, Волков — от счастья и исполнения давней мечты, Сережа — потому что впервые после Сирии видел его таким по-детски счастливым. Разумовский потратился даже на документы — черная овчарка с какой-то там выдающейся родословной; Олегу, конечно, все равно, это могла быть и обычная дворняжка, но как-никак приятно. Дрессировкой он занимался лично, а прогулки вошли в обычный распорядок дня, иногда это было даже важнее, чем потягать гантели или поужинать — настолько сработал Сережин план. А план заключался в том, чтобы вытащить любимого из затяжной депрессии и помочь оправиться после посттравмы. Психологов Олег на дух не переносил, потому что: «Серый, как этот хуй, сидящий в кожаном кресле, со швейцарскими часами на руках с маникюром за пять тыщ поймет мою вину за то, что я друга не вытащил?! Этими, блядь, руками его, по сути, сам же и убил». Сошлись на том, что Сережа — лучший для Олега психолог, а по назначениям — объятия и препараты, все вперемешку. А щенок, как потерявшийся пазл, встанет в сложившейся картине на свое место. Так и произошло.
В ушах — звон, отголосками — причитания товарищей, попа́давших кто где успел. Все ли успели — уже отдельный вопрос. «Да когда ж, блядь, они у них кончатся?!», — и в правду, кажется, что их решили закатать в асфальт до победного. У Волкова в горле — комом застрявший вой после сильной рези в боку. Прошивало его не раз и не два, и пулями, и соколками — не впервой. Вот только острая боль растекается огнем под ребрами и забирает все внимание на себя, подогревая опасения о том, чтобы этот раз не стал последним. Дышать — сложнее.
— Прошу тебя, только не Мухтар! Нет, не-е-ет, Волков, ты этого не сделаешь… Серьезно?!
Олег с боем добыл такую желанную кличку: в конце концов Сережа сдался и признал, что пес все-таки Волкова, значит и последнее слово за ним. На это Олег возразил, мол, все у нас общее, от полотенец и посуды до снов и «тараканов»; и предложил в этот раз Сереже вести Муху на поводке — это был коварный запрещенный прием, потому что еще не выдрессированный ходить рядом по струнке пес тащил Разумовского за собой, не важно куда: бежать за дворовым котом, облаять проезжающего на самокате или рвануть за детским мячом. В общем, поначалу исключительно Муха выгуливал Сережу, не наоборот.
— Серый, иди смотри! Он теперь не только сидеть, лежать и давать лапу знает — теперь еще вот. Смотри! Муха, умри!
Уже полугодовалый Мухтар, выросший до размеров упитанного кабанчика, ждет, пока Олег направляет на него сложенные пистолетом пальцы, и тут же падает, когда Волков имитирует выстрел, драматично накрывает морду лапой и замирает.
— Тебе в кинологи надо было, любовь моя. А отомрет он когда?
— Муха, живи!
Пес тут же вскакивает на лапы и, стуча по паркету когтями, подбегает к хозяину, вертясь вокруг, поскуливая и выпрашивая похвалу. Олег щедро гладит по голове и спине. Сережа — просто любуется.
Олег задумывается о том,
что кого недолюбил: Серого.
— По-твоему, их там без тебя разнесут в пух и прах или что?! Твое присутствие там что-то изменит?!
Так было и с Сирией. Только теперь хуже — Сережа уже знает, через что ему придется проходить. Снова. Знает цену утраты того единственного, что ему в этой жизни по-настоящему дорого. Знает, что будет зачеркивать дни на календаре, — только из-за этого и купит бумажный календарь. Волков молчит, что еще больше выводит Разумовского из себя, — посуду он никогда не бил, но все бывает в первый раз. Тарелка — осколками по полу.
Очередной осколок или несколько прошивают голень, наконец выдирая из Олега заглушенный в рукаве крик. Кровь тут же хлынула и обожгла теплотой. Он решает приподнять голову и осмотреться: кто шел перед ним, те либо успели перешмыгнуть через барьерное ограждение трассы, либо попадали у самого края дороги; кто был сзади — тем меньше всего повезло, либо посекло больше, либо вообще вернулись в застройку перед проспектом, где и укрылись. Взрывы над головой вперемешку со свистом пуль все не утихают, как и боль, так и стремящаяся скрутить всего в узел. Кто-то впереди кричит его позывной, орет, чтоб полз помаленьку. Волков собирает все силы в кулак и пытается двинуться с места — идея была хуевая, потому что та боль, что растекалась по местам ранений до этого, теперь разрастается и прошивает уже будто всего насквозь. Дышать с каждым рывком вперед все сложнее, каждый вдох отдается непонятными судорогами где-то глубоко в груди. Но ползет, отталкиваясь во всю силу только одной ногой и волоча за собой вторую, превозмогая жжение в легких и шум в голове, все равно ползет. Его и еще нескольких подбадривают, кричат громче, чтобы было слышно сквозь непрекращающуюся канонаду; нескольких — тех, кто подавал признаки жизни.
— А знаешь что, вали на все четыре стороны! Ни одной слезы от меня не дождешься, ни одного аргумента больше против, провожать на верную смерть я тебя тоже не буду! Хочешь где-нибудь подорваться на мине — твое право. Одним меньше, одним больше…
— Ну зачем ты так… Там люди гибнут, Серый. Давно.
— А от твоих рук там типа никто не погибнет, да? Прискачешь на белом коне, весь такой миротворец, блядь, и все сразу кончится? Спойлер: не кончится нихуя, только расходного материала прибавится.
Олег знает: Серый сейчас внутри себя же грызет, после каждого выпаленного слова себя же и проклинает; понимает, что уже через минуту пожалеет, а через месяц или два будет целые ночи напролет рыдать в ванной, заглушая истерики включенным потоком воды. Поэтому Волков не злится, почти получается. Сережа остыл бы к утру, поговорили бы спокойно и мирно, он бы свыкся, смирился бы. Но времени ровно до утра — контракт давно подписан, и сегодняшняя их ночь — последняя. В чем себя Олег всегда винил, так это в том, что важные вещи никогда не мог сказать заранее и всегда тянул до самого конца, когда лучше уже и вовсе было не говорить.
Спать они расходятся по разным местам: Разумовский остается в постели, Олег — сам уходит в гостиную. Сережа мог бы позвать к себе, но не сделал этого. Возможно, он и планировал примирение утром, но Волков решил, что так будет лучше: уйти тихо и оставить все, что не смог сказать, на бумаге. Мухтару он в последний раз наложил еды и налил воды, сел на колени, чтобы обласкать и погладить. Тот смотрел на него человеческими глазами, наполненными пониманием и тоской, поскуливал сдавленно, будто умолял остаться. В конце — посмотреть на Сережу, но только со спины, пока тот спит. Отвести Мухтара на кухню, приказать сидеть и тихо уйти, стараясь не скрипеть тугими берцами по паркету. Закрыть дверь и гнать мысль о том, что все это время Сережа на самом деле не спал.
Именно сейчас все эти мысли разом вернулись, перед глазами проносятся картинки — что было бы, если… Если бы обошел кровать, разбудил, и просто посмотрели друг на друга, простили; если бы поцеловал в лоб и сказал, что обязательно вернется, а Сережа прошептал бы, что будет ждать; что обязательно дождется. Он мог бы проводить с порога, либо по быстрому одеться и поехать провожать, а потом дома его встретил бы одинокий Мухтар, которого бы он утешил и убедил, что хозяин точно вернется. Убедил бы и его, и себя. Если бы да кабы. За мыслями не заметил, как проползли полпроспекта.
— Волк…
Знакомый голос зовет где-то слева: парень почти вдвое моложе Олега, несправедливо только то, что он, похоже, уже с места никуда не сдвинется, — броник пробит в паре мест со спины, под телом — лужа крови. Скорее всего, он и дышит, и говорит из последних сил.
— Слушай… возьми жетон…
Волков выполняет: стараясь не отрывать туловище от земли, шарит рукой по правому бедру и с трудом, но достает один, второй — остается при парне; прячет к себе.
— Попробуй хотя бы. Давай, руками работай, а там подлатают, там вон уже не простреливается нихуя, просто дорогу проползти. Ну!
— Ноги… вообще не чувствую.
Волков вспоминает товарища, которого не смог вытащить. В Сирии. Хочется погеройствовать и отмыть собственную совесть, но оглушающий разрыв в считанных метрах отрезвляет; когда приподнимает взгляд и отряхивает пыль с каски, видит, что тело пацана прикрыло его собственное и приняло на себя тьму разлетевшихся осколков.
Когда дверной замок закрывается снаружи, Сережа позволяет вырваться наружу истошному и отчаянному вою. Мухтар тут же прибежал к постели и, суетясь, замельтешил перед глазами. Разумовский пролежал так до вечера, забыв про нужды собаки, забыв про собственные. Голод он перестал ощущать уже с утра. Так прошел и следующий день, только когда в глазах стало темнеть от малейших усилий, понял, что нужно хоть что-то впихнуть в себя насильно, и наконец добрался до кухни. Там он нашел письмо на столе, которое заново подожгло только недавно прекратившуюся истерику. Читать — не решался.
Пара чашек и блюдце помогают выплеснуть новую порцию гнева. После такого перфоманса силы ушли в минус и все, чего хотелось, — творога вперемешку со сметаной и с изюмом. Это одно из немногочисленных воспоминаний из раннего детства: такое ему готовила по утрам мама.
Неделю он питается одним только творогом и литрами чая. Когда переполняются и заваниваются мусорки, когда растет гора посуды в раковине, потому что в посудомойку уже не вмещается, когда Мухтар все меньше двигается и не ест, — Сережа понимает, что так продолжаться не может, в конце концов, он в ответе за собаку. А потом — и за себя.
В перерыве между выметанием мусора из комнат Разумовский читает письмо.
«Я знаю, ты вряд ли сможешь понять мой порыв, и ты не виноват».
«Твой номер я выучил наизусть. Как найду у кого-то мобилу, чиркну тебе пару слов».
«Заботься о Мухе. Продолжай дрессировать и держать в дисциплине».
«Ешь нормальную еду, а не доставку. Я написал тебе самые простые рецепты».
Сережа опускает лист рядом с собой на диван и ладонями закрывает лицо, чтобы очередной плачь не донесся по батареям до соседских ушей. Муха привык — прибегает он уже не испуганный, а как бы просто проверить, насколько все плохо в этот раз; участливо кладет морду на острую коленку и, жалобно приподнимая брови, заглядывает в мокрые глаза. Хвост тут же отстукивает по полу, когда Сережа благодарно чешет за ухом, шмыгая носом.
Зрение у Олега всегда было отменным. Когда ходили с Сережей за кофе по утрам, то обычно он читал висящее сверху меню, а Серый, даже сощурившись, ни черта не мог разобрать. На передке Олегу даже зажимали бинокль, потому что «тебе и так видно, не пизди». В шутку, конечно.
Волков не долго переводит дух, оставаясь за уже мертвым телом; когда высовывается, цель одна — хоть краем глаза зацепиться за место, высоту, где
эти засели и беспрерывно по ним хуярят. В поле зрения тут же попадает отблеск и доли секунды хватает, чтобы вычислить дом и этаж. По счастливой случайности, залпы в миг прекращаются — есть совсем немного времени, чтобы собраться с последними силами и перебраться через барьерное ограждение трассы. Пара ребят, кто полз сзади, обгоняют, подталкивают в бок, ползут дальше. Олегу кажется, что он уже всю встречку преодолел, — только кажется.
На первом же совещании компании Сереже приходит СМС от неизвестного номера. Ему потребовалось две недели для того, чтобы экстерном пройти все стадии принятия неизбежного: от отрицания до смирения. Главное, не откатиться обратно, а чтобы это предотвратить, почувствовал, что нужно срочно вливаться обратно в работу, закопаться в рутине, в решении проблем по бизнесу, в общении с теми, с этими… чтобы постоянные переживания, которые по умолчанию стали перманентным фоном 24/7, задвигать как можно дальше и держать в уезде.
Раньше такого не было — не приходило такого в голову, что вот, например, он или она просто гуляют за руку с любимым человеком вечером вокруг озера, как стемнеет, идут домой, где приготовят ужин, лягут в одну постель и будут обсуждать, какой стол им выбрать в Икее или куда поехать в отпуск. Раньше они были такими же, раньше не было этого барьера между «мы с тобой» и «все вокруг».
Разумовский проглатывает тихое «Извините» и разблокирует экран, вверху — новое сообщение: «Все хорошо. Я в *********. Люблю». Он вскакивает с места и еще через несколько «Извините, я на минуту, простите» выбрасывается, как рыба на берег, за стеклянные двери конференц-зала, сбегает вниз по лестнице и, забежав в туалет, закрывается в одной из кабин, где наконец может дать волю эмоциям и не задохнуться из-за набухшего кома в горле. Эти пять слов буквально клешнями выдирают из него душу, пять слов, несколько букв на экране, неизвестный номер — а видится, будто Олег стоит перед ним и, как всегда, с утешительной и скромной улыбкой заглядывает в глаза. И все повторяет, шепча на ухо: «Все хорошо, все хорошо…».
Волков не запоминает, как оказывается по ту сторону дорожного заграждения, как щеки́ наконец касается сухая пожженная трава; еще и вырасти толком не успела, а уже испепеленная. Скоро все превратится здесь в пепел. Вдруг возникает мысль — как это ужасно, умереть на асфальте, на чем-то рукотворном; нет, нельзя — только в траве, только на земле, которая заботливо заберет с собой, куда-то обратно,
домой. Над ним — голубое небо, и пусть за пеленой смога и клубов дыма, но голубое, лазурное, как и море, бьющееся волнами о порт где-то неподалеку. Олег улыбается. Туда — дойдут, но уже без него. Высоко — белые чайки, которые, как ни странно, слишком быстро ко всему привыкли. С высоты их полета люди им видятся муравьями, а снаряды — мельтешащими туда-сюда мухами. Волков чувствует, как режут одежду, шарят руками по ребрам, ногам. Перетягивают. Давят. Больно. Олег видел, как над трупами кружит воронье, — зрелище это отвратительное и последнее, чего хочется, это закончить так же. Крик чаек становится громче, шелест морской пены — ближе; возобновившейся канонады больше не слышно, хотя колдующие над ним с аптечкой солдаты то и дело машинально наклоняются и прикрывают головы.
Не в бою даже, а так… Жалко.
— Волк, блядь, живи, сука, живи, родной! Держись, слышишь!
— Вытащим, ты только потерпи.
— Там это… дом на углу. Этаж… девятый.
Наводку передадут танку. Теперь — можно. Своей широкой душой он обнимет каждую улицу, каждого погибшего, раненого, здорового, мирного; и даже врага. Черные руки больше не прижимают красные бинты к его ребрам. Душе, летящей домой, не страшны ни пули, ни мины; страшно за пацанов только.
Сережа сидит на полу в компании бутылки чего-то дорогого. Осталось на пару глотков. Он зовет Муху. Ловит себя на мысли, что теперь пес слушается его ровно так же, как и Олега, даже забавно. Сережа долго смотрит в большие коричневые глаза. Выцеживает из горлá последние капли.
— Муха… умри.
Собака падает замертво, накрывая лапой острую морду.
