Эскапада

Единственный плюс голода состоит в том, что с ним трудно заснуть, и не важно, как сильно хочется приложиться к холодному столу и отключиться. В компании Джонни Том не жаловался на этот голод, даже не планировал ужинать — просто заливал все кофе из бесконечного автомата и возвращался за клавиши. Когда впервые с фортепиано смахнули пыль и подняли его крышку, Том понял, что его музыка больше не будет прежней. На бескрайнем чёрно-белом полотне было гораздо больше места, больше воздуха и возможностей, чем на грифе гитары. Он не мог смотреть на опостылевшие лады с былым запалом. Но то, чему никто не удивился, был очередной внеплановый застой. Это всегда происходит. …Джонни сидел за кофейным столиком, окружённый пустыми одноразовыми стаканчиками. Он снова играл на гитаре. Том уже успел высказаться о том, как он «ненавидит этот звук, без обид», но по прошествии трёх часов стало все равно. Пальцы Джонни бегали по грифу, сначала беззвучно, затем он тихо раскладывал аккорды по струнам. Как только они слышали что-то знакомое или похожее, оба кривились — и очень скоро устали от этого. Самое ужасное для любого музыканта — это грёбаный застой. Хуже бессонной ночи в студии, наверное, только ночная подработка в психлечебнице. На полставки. Стараясь не думать о продаваемости, о разговорах, которые предстоит пережить, о критике и о многом другом, Том направил все силы на музыку; именно на ту, что выползает из-под пальцев и все никак не отзовётся в голове. С планированием композиции лучше всего справлялся Эд. Колин умел писать басовые партии, как никто другой. Ещё в роддоме в голову Фила встроили метроном. Без Найджела в студии как-то пусто и непривычно. Найджел любил участвовать, но не влезать. Он откидывался на стуле и повторял штатные фразы: «классно, давайте ещё разок», «здорово получилось, а теперь ещё дубль». Без него музыка могла литься без остановки, что приятно, но нежелательно при работе с требовательными лейблами. Музыка Тома — это основа, на которой все остальные раскрываются. Ему необходимо что-то придумать. Но он жмёт на клавиши и не получает ровным счётом ничего. Звук резонирует, но до мысли не доходит. Обычно в такие моменты Йорк поддается смутной панике, но сегодня вечером он слишком голоден и слишком устал. Слабые потуги Джонни в лид-мелодию сигнализируют Тому, что он тоже почти сдался. Ещё один день прошел впустую: завтра вернутся Колин, Фил, Эд, Найджел, а Тому придется развести руками в стороны и унижаться, мол, «ничего не поделаешь! Наверное, вчера было низкое давление, а сегодня давайте поднажмем…» Так он думал, пока Гринвуд снова не провел пальцами по струнам. В конце коридора мелькнул слабый огонек. И глаза Тома зажглись, но ненадолго. — Сделай так ещё раз, — тут же попросил он, нахмурив брови. Что-то в этом звучании его заинтересовало. Не один аккорд, а связка трёх или четырех предшествующих последнему показалась ему особенной. Джонни послушно отмерил тридцать секунд и повторил все, что требовалось, с удивительной точностью. Они посмотрели друг на друга, испытывая одно смутное волнение на двоих. — Кажется, в этом что-то есть, — Том сомневался, но повернулся обратно к клавишам. Снова перед ним чистый лист, пугающий своей чистотой. Возможность прикоснуться к нему с любого угла, раскрасить его любым цветом, в общем, обилие возможностей — вот, что самое неприятное. Он преодолевает страх, повторяя гитарные аккорды Гринвуда на клавишах. Звук резонирует, отражается от стен. Возвращается и волнами накатывает на сознание. В этом что-то, да есть. Со дна лишь один путь — наверх. Йорк улыбается и тихо, еле слышно подбирает дальше. Наконец-то мелодия сама растекается по полотну: студия, освещаемая тускловатым светом белых ламп зажигается огнями, а густые брови Джонни стремительно ползут вверх. Такого сочетания звуков он ещё не слышал, таких огней ещё не зажигали в глухой студийной тишине. И он пытается подстроиться под бесконечный поток мыслей Тома. Джонни ступает на скользкую дорожку вслед за ним, и его пальцы бегут по грифу, ищут свое место на полотне чарующих гармоний. Том уже не в студии. Он в безвременном и бесформенном пространстве, где небо и земля поменялись местами, а цвета всего мира смешались в один. Он прыгает, как ныряет в реку, вокруг плавают лица, от которых у него остались лишь смутные воспоминания. Его не пугают их черные, бездонные глаза. Здесь Гринвуд останавливается: текст — не его конек. Даже больше: идеи Тома — это идеи Тома. Их не дано понять никому, кроме него самого. Гринвуду не проглядеть их настоящее значение, не погрузиться в ту же мглу, в которую ныряет Том, чтобы вытащить на свет очередной самородок. И он вежливо откладывает гитару, и он слушает. Джонни погружается в звучание, закрывает глаза и видит что-то совсем другое. Перевёрнутые пирамиды, неизбежность хаоса, сюжеты Лепорской… Мрак, который не пугает, и, вдруг, катарсис, из земли на кладбище уходит трупный яд, происходит очищение… Звуки прекращаются. Джонни открывает глаза, как после полудремы. Том смотрит на него. — Ну что? В его голосе непозволительно много стеснения и мало уверенности. — Просто замечательно, — в приятном замешательстве выпаливает он, и не сдерживает восторженной улыбки. Том улыбается тоже, обнимая себя руками. — Тогда займёмся ей завтра. Только запишем. Это было разумно. Джонни, по правде, убил бы сейчас за теплый сэндвич. Он резво направился за пульт, где обычно сидел Найджел, и подготовил все необходимое, чтобы сейчас же сделать демо-запись. — Дубль первый, — торжественно объявил он в микрофон, нажав на кнопку записи. Том выжидающе посмотрел на него через стекло, встряхнул руками и, снова доверительно улыбнувшись, кивнул. — «Песнь о Пирамидах».